Мусорные контейнеры по-прежнему стоят на подъездной дорожке. Все уже выброшено, кроме хлама из сарая. И кукольной головы.
Глядя на сундук, я хвалю себя за то, что до сих пор не рассказала Шепарду о кукле. Теперь мое объяснение прозвучит куда убедительнее: я выкинула все из дома и решила убраться в сарае. Начала с сундука, а там… «Вы не поверите, что я нашла!»
Затем – вскоре – Шепард объявит Боскомбам и целой округе, что мой отец убил Венди, и все услышат правду: он был чудовищем и убийцей. Жаль, его не осудят и не отправят в тюрьму, но репутация гада рухнет, а главное – он знал, что так произойдет. Вот это и называется утешительной мыслью.
Впервые за долгое-долгое время мне хочется поверить в Ад и в то, что отец там, вопит о пощаде, которой никогда не дождется.
Я перебираю детские воспоминания, ищу счастливые. Кое-что есть: вечер, когда мы оборачивали учебники пленкой; время с Фелисити и ее семьей; запись любимых слов и образов; смех Марка над моими пародиями. Однако самые сильные воспоминания – о ремне. Ремне, который до сих пор ждет в пакете на рабочем столе, придавливая собой документы для Марка: письма, свидетельство о браке, некролог о Рут. Рядом лежит гвоздь из шкафа.
Пора придать жерновам правосудия хорошенькое ускорение.
Пустой дом и правда внушает страх. Хорошо, что я не верю в привидения – здесь их было бы чертовски много.
Гвоздь с документами отношу на переднее сиденье машины, а с пакетом для вещдоков иду в сарай за вечно сверкающим топором – единственным предметом в Страхомире, который не тускнеет и не портится. Топаю к окровавленной колоде возле пустого курятника. Вытряхиваю из пакета ремень. Он пытается ускользнуть, но я быстро прижимаю его ногой и, подобрав с земли, сворачиваю змеей вокруг пряжки. С величайшей осторожностью кладу на колоду.
Вид у ремня невинный, однако внешность обманчива, поверьте.
Око за око. Благодаря изучению Библии я знаю, что это записано и в Исходе, и в Левите. Значит, Бог был твердо уверен в данном принципе, верно?
Высоко заношу топор и опускаю – резко, быстро, пока ремень не успел сбежать. Из кожи сразу начинает струиться застарелая кровь. Детская кровь. Она густая, тускло-коричневая и пахнет страхом.
Отец убивал Рут одним движением, но я еще не закончила. Вновь опускаю топор, и на этот раз слышу крики Марка. Крики – красные вспышки молнии. Марк. Марк. Марк. Машу топором вновь и вновь, ловлю ртом воздух, задыхаюсь… Куски ремня отскакивают от колоды во все стороны, крики один за другим летят в раскаленное яркое небо. В моем понимании отец убил и Марка тоже.
Собираю куски ремня, кладу их назад на колоду и рублю дальше. Кровь уже не струится, а брызжет, крики сливаются в долгий незатихающий вой. Руки болят, но я рублю. Голову ломит, но я рублю. Ноги отекают, но я рублю.
Кровь из ремня пульсирует в такт моим ударам, переливается через край и падает на землю, как водопад с утеса. Опоясывает основание колоды, подбирается к моим туфлям. На поверхность всплывают белые перья мертвых Рут. Давняя кровь растекается шире и шире; вот она уже затапливает всю ферму, а красные крики закрывают небо, и люди гадают, уж не конец ли света настал.
Наконец от ремня не остается ничего, кроме окровавленных ошметков, и мой разум успокаивается. Я опускаюсь на землю и отталкиваю от себя топор.
Только тут замечаю на колоде треугольную пряжку; она блестит на солнце, невозмутимая и неподвижная, дразнит меня, уверенная в собственном бессмертии. Я вновь встаю, размещаю пряжку в центре колоды, подбираю топор. Перехватываю его обеими руками под самой головкой. Склоняюсь над пряжкой. Лезвие топора указывает четко на крики, испарившиеся в раскаленном небе.
Коротким резким взмахом опускаю обух и слышу приятный лязг металла о металл, как вдруг подбородок сбоку пронзает жгучая боль. Бросаю топор и зажимаю руками нижнюю часть лица.
По запястьям и шее течет кровь, мешается с по́том. Мне страшно открыть рот – вдруг срикошетивший топор сломал челюсть? Осторожно прохожусь пальцами по подбородку, постепенно увеличивая давление. Кость цела. Открываю-закрываю рот, вздыхаю с облегчением – и злостью на собственную глупость.
Опять подбираю топор и нацеливаю его острием в небо. Новая кровь с моего лица капает на старую кровь на колоде, а я наношу удар по пряжке. На этот раз я готова и успеваю отпрянуть от отскочившего топора. Колочу по пряжке еще и еще, уворачиваясь от злостного рикошета. При каждом ударе она издает пронзительный писк – как котенок, пробывший моим целых два часа.
Швыряю топор на землю и смотрю на кусок металла на колоде. Он все еще цельный, но распознать в нем пряжку уже нельзя.
Сойдет.
В сарае снимаю с ржавого гвоздя мешок, встряхиваю его, затем методично топчу слева направо и сверху вниз, чтобы убить притаившихся внутри пауков. Перепроверяю, вывернув наизнанку. Вернувшись к колоде, скидываю в мешок кусочки ремня и искореженную пряжку. Крепко завязываю мешок узлом, чтобы ничего не сбежало.
По дороге к гробовщику я репетирую диалог, который представляла много раз. Смакую свою любимую фразу: «Это последний гвоздь в крышку гроба».
Глава 72Джой и Рут
Январь 1961 года
– Больше никогда не стану есть Рождественский пирог.
Слова прозвучали безразлично, но Джой заметила у рта Марка красные пузырьки гнева. Он стоял рядом с ней в конце подъездной дорожки, ждал автобуса на урок Библии.
– Я тоже.
Джой хотела спросить, откуда взялась незнакомая сумка вместо привычного школьного рюкзака, но спина после вчерашней порки болела невыносимо, Джой едва соображала, и на разговоры сил не было. Может, это Преподобный раздал «Христианской молодежи» такие сумки специально для уроков. Сейчас Джой ненавидела отца еще сильнее: тот без всяких оснований приказал ей сразу после изучения Библии возвращаться домой, а не ехать к Фелисити.
В Блэкханте при выходе из автобуса Марк врезался в нее сзади. Джой хмуро обернулась – он явно сделал это специально. Однако Марк посмотрел на нее и сказал:
– Прости, Джой. Прости меня, пожалуйста.
Она недовольно поморщилась, но почти простила брата, когда тот с улыбкой помахал ей, провожая к актовому залу.
После урока Фелисити с Джой спрятались в раздевалке, и Джой сказала, что сегодня ей не хочется никого пародировать, а еще отец велел возвращаться прямиком домой. Фелисити попыталась развеселить подругу рассказами о проделках Снежинки, но та не улыбалась. Сидела, уставившись под ноги, и представляла, как следы ударов на спине пульсируют, растут и уплотняются в новые шрамы.
– Ну же, не унывай, Джой… Он обязательно отпустит тебя к нам в четверг.
Джой глянула на Фелисити. Вот бы рассердиться на нее, на эту девчонку, которая ничего не знает о боли, криках и скрипе линолеума! Только Фелисити не виновата, она хотя бы приглашает Джой к себе и дарит ей минуты радости. К тому же Фелисити – единственная Подруга Джой.
Вот там-то, в маленькой комнатке актового зала, где они обычно вместе смеялись, Джой, измученная болью в исполосованной спине, рассказала Фелисити об отце.
Возмущенные восклицания Подруги ложились на душу Джой успокаивающим кремом. Затем прозвучало то, чего она ждала, ради чего вообще откровенничала.
– Я расскажу родителям. Они его остановят.
После отъезда Фелисити Джой встала на Церковном крыльце, чтобы подождать Марка. Вскоре начали выходить старшие ученики, но его с ними не было.
Следом появился Преподобный Брейтуэйт, и Джой спросила у него про брата. Преподобный покачал головой.
– Я хотел задать тебе тот же вопрос. Мы подумали, что Марк заболел.
Джой испугалась – если Преподобный позвонит отцу, то Марку несдобровать. Она со смехом ответила:
– Ой, точно, он остался помочь папе. Я привыкла возвращаться с ним вместе и совсем про это забыла.
Преподобный настоял на том, чтобы проводить ее до автобусной остановки. Причину Джой понимала – Венди Боскомб до сих пор не нашли, и все опасались, как бы похититель не похитил еще одного ребенка. Она боялась встретить на остановке брата – ведь тогда Преподобный поймает ее на лжи, – но его не было. Зато были другие взрослые, Преподобный оставил Джой с ними и попрощался. Она беспокойно изучала улицу. Похоже, Марк прогулял занятие. Значит, он должен появиться тут с минуты на минуту, чтобы успеть на автобус.
Марк так и не пришел.
По дороге домой Джой смотрела в окно на серый дождь, а угри в животе злобно шипели. Она пробовала вернуть чувство, которое испытывала при записывании любимых слов и образов, утопить угрей в темном шоколаде с клубнично-сливочной начинкой, – но слишком переживала за брата.
Может, отец приехал в Церковь, как только она отправилась в зал изучать Библию, и забрал Марка на ферму, чинить изгородь? Маловероятно, конечно, но какое еще есть объяснение?!
А вдруг в Блэкханте и правда живет убийца, вдруг он похитил и убил Марка? В голову закралась мысль еще страшнее: вдруг отец узнал о том, что Марк прогуливает изучение Библии, и сейчас тот лежит на своей кровати, голый и дрожащий, и его бьют ремнем не пятнадцать раз, а пятьдесят? Или сто? Бьют в буквальном смысле до смерти?
К тому времени как Джой очутилась на подъездной дорожке, угри из живота доползли до горла. Стало трудно глотать. Дважды ей слышался позади голос Марка, она быстро оборачивалась, но видела лишь грязь да моросящий дождь. Пустая дорога навела на мысль о куклах Венди Боскомб и ее исчезновении. Она растворилась не в воздухе, мрачно подумала Джой, а в густой грязи.
Только Марк – не глупенькая девятилетняя девочка. Он не мог раствориться в густой грязи, как Венди. К тому же Марк умный; он не попался бы, если б решил прогулять урок. Может, притворился больным и нашел, как добраться домой, а теперь валяется в кровати, ждет сестру и посмеивается – мол, вот как я хитро сбежал с ненавистной Библии… Или, может, от вчерашних тушеных угрей ему стало плохо по-настоящему, как Джой…