Ох, какими короткими оказались мои отпускные недели! Не успел я оглянуться, как остались считанные денечки. И все жаднее и крепче становились Олины поцелуи, будто не терпелось ей нацеловаться на целый год вперед. Разговоров про любовь и клятв она не любила. Когда шептал я ей ласковые слова, она прижимала ладонью мои губы.
— Неча меня цуцкать, как кутенка, Санечка, — говорила она. — Лучше еще разок поцелуй...
В деревне все на виду. Тайны за пряслом не укроешь.
— Баяли мне, Лександра, будто ты Акулькину Ольгу берешь? — спросил меня как-то колхозный мельник Трифон Кудинов.
Был он слегка под хмельком, его хитрые глазки едва виднелись меж набухших век. Не раз штрафовали Трифона за самогон, грозились с мельницы прогнать, но лучше его никто не умел управляться с жерновами и крупорушками. Поэтому легким бывало ему прощение.
— На свадьбу, чай, кликнешь? — осклабился мельник. — Люди бают, я Ольге сродственником прихожусь! Хи-хи-хи...
Был когда-то Трифон невенчанным Акулининым мужем. Болтали даже, что Геньку от него прижила непутевая баба. Может, и взаправду от мельника у мальчишки плутовские коричневые зенки.
— Время придет, приглашу, дядя Трифон, — ответил я вполне серьезно.
— Смотри не обойди старика, — хмыкнул он в бороду. — И будь ласка, коньяков на меня не переводи. Поднеси лучше нашей, хлебной!
Я уже складывал чемодан, когда пожаловал к нам в избу негаданный гость — сам колхозный председатель Иван Гордеевич Емелин. Мама кинулась в лавку за бутылкой «Померанцевой». Другой водки не завезли в Костры тем летом.
— Зря гоношишься, Петровна, — сказал председатель. — Не на смотрины пришел...
Но от чарки не отказался. Крякнув, опрокинул ее единым духом.
Председатель наш — человек бывалый. Пришел с войны полным кавалером солдатского ордена Славы, но больше тем гордился, что от Ленинграда до самого Кенигсберга дошел без единой царапины.
«Пуля, она труса чаще метит, — любил приговаривать Иван Гордеевич, — а храбрый, ежели и гибнет, то на тот свет отправляется со свитой из вражьих упокойников».
Только после второй рюмки открылся председатель, зачем пришел.
— Крепко ты нас обидел, Александра, своим убегом. Из-за одной ерепенистой бабы на все село хулу положил. Или бы не нашлось в Кострах на «селедку» твою управы? Да не в ней суть дела, — сказал он, разливая остатки водки. — Петровна! — окликнул он маму. — На-ка трешницу, сходи в лавку за моим паем. Зарок давал до уборочной в рот не брать, да сынок твой раззадорил. Так вот что я сказать хочу, — повернулся ко мне Иван Гордеевич. — Слишком легко вы, нонешние, корни свои из землицы выдираете. Этак скоро заколотите горбылями все окна, и поминай, где стояло село Костры! Нет у вас фамильной гордости. Птица и та завсегда в одном краю гнездится. А вы человеки! Шатунами разбредаетесь по белу свету — можа, за красивой долей, можа, за длинным рублем гоняетесь! Ну-ка, давай выпьем, что ли, злость свою заполощем!
Выпив водку, он положил на мое плечо тяжелую, бугристую руку.
— Чего тебя понесло на край земли, Александра? Батя твой, а мой друг Володька, плугом недопахал, топором недомахал... Его долг на твоей совести остался! Вот что, матрос: отслужишь, и вертайся обратно в село. На колхозный счет в институт тебя пошлем. Нам свои специалисты до зарезу нужны, чужие-то негусто в наши края едут. Дом твой перестроим, двухэтажный, с балконом, на городской манер отгрохаем. Дай срок, такого здесь наворочаем, что другие диву даваться будут. Для всего этого руки рабочие нужны, Александра. Чуешь? Много рук требуется...
— Долго меня ждать, Гордеич, — негромко, чтобы не обидеть председателя, обмолвился я. — Двадцать пять лет мне служить определено.
— А на кой ляд тебе офицером становиться? — стукнул кулаком по столу председатель. — Действительную отслужи, да и домой. Мы тебя своим колхозным командиром назначим. Почету не меньше, а проку, может, и поболе. Мы-то, фронтовики бывшие, не двужильные, нам о замене своей думать пора. А кто нас заменит, ежели вы, молодые, кто куда из села подадитесь?
— Кому-то и моряком надо быть, Гордеич...
— Кто море твое налил, пусть в нем и плавает! А ты, Александра, из таежного рода. Или тайга-матушка наша хуже воды той соленой?
— Тайга тайгой, а море морем...
— Ну вот что, Александра! Хоть ты и не подкидышем рос, а душа в тебе не нашенская. Уговаривать тебя — пустое дело. Я тебе мое последнее слово скажу: сам хоть пылью завейся, а Ольгуньку Лапину я тебе из колхоза увести не дам. С дробовиком выйду на большак, а не пущу! Учти, значится...
Он поднялся из-за стола, суровый и решительный.
— За хлеб-соль тебе спасибо, Петровна, — поклонился он маме. — А ты, Александра, покумекай над моими словами, — добавил он уже с порога. — Я их не для праздного застолья говорил.
Глава 7
«Штабные чертежники «распяли» мое маневрирование на аршинных диаграммах. Адмирал Мирский со скрипом водил по ним указкой, выскребая тактические просчеты. Я слушал его, не поднимая глаз, и мне казалось, что все сидящие в зале считают меня бездарным выскочкой. Спиной чувствовал я недобрые усмешки старых командиров.
— Ты извини меня, Юра, за грубость, — сказал я старпому после разбора.
— Какие могут быть извинения, — жестом остановил меня он. — Просто я сам некстати полез со своими подсказками...»
Воскресенье ошарашивает тропическим ливнем, который, словно прутьями, стегает по крышам домов и оконным стеклам. Вприскочку несутся с гор мутные потоки. Улицы казарменного городка, где в доброе время соринки не увидишь, покрываются островами щебенки и глины. А пакостники ручьи тащат на себе новые кучи мусора.
Взбаламутилась хрустальная бухта, вода в ней стала нездоровой и желтой, как в стоячем болоте. Дождь льет весь день, не унимается он и вечером, вконец расстроив директора кинотеатра. Зато его коллега и конкурент, заведующий домом культуры, не волнуется: на танцы и в челноках приплывут.
У Кострова тоже пропадает билет па новый кинофильм, но он не огорчен. Серое, затканное косматыми тучами небо, монотонный шелест дождя за окном — все это располагает к домоседству. Углубившись в книгу, он не слышит, как тихонько приоткрывается дверь его комнаты.
— Здравствуйте, дядя командир,— произносит детский голосок, старательно выговаривая букву «р».
— Здравствуй, малыш, — удивленно спохватывается Костров. — Ты кто такой?
— Я Олег, — солидно отвечает мальчик.
На вид ему лет пять. На стриженной под машинку русой головенке топорщится крохотный чубчик.
— Ну, а я — дядя Саша. Да ты не стой в дверях, заходи ко мне в гости.
— А вы будете со мной играть? — осведомляется тот.
— Играть? — смущенно переспрашивает Костров. — А хочешь, я тебе книжку почитаю? Или картинки покажу? На них корабли нарисованы, всякие-разные...
— Хочу, — соглашается малыш, подходя к столу и устраиваясь на стуле рядом с Костровым.
Тот вынимает из шкафа справочник корабельного состава с многочисленными цветными вкладками.
— Это авианосец,— уверенно тычет пальцем в рисунок малец, — а это линкор, а это тральщик...
— Э, да ты, оказывается, все знаешь! — восклицает Костров.
— Мой папа тоже был командир,— говорит Олег.— Только вы старший, а он был младший командир.
— Где же теперь твой папа?
— Он умер, — серьезно отвечает мальчуган. — Всего три дня поболел и умер.
В карих его глазенках такая взрослая тоска, что Кострову становится неловко за невольную свою бестактность.
— Погоди, — говорит он, торопливо выдвигая ящик стола. — Где-то тут у меня была шоколадка. Ты любишь шоколад?
— Люблю. Только угощать меня не надо. Мама не разрешает брать сладости у чужих. Если я захочу, она сама мне купит шоколадку...
Костров лихорадочно соображает, чем бы еще занять мальчугана. Он явно не подготовлен к подобному визиту.
— Оле-жек! Куда ж ты подевался? — слышен из коридора озабоченный женский голос.
— Здесь я, мама! Я у дяди Саши! — откликается мальчик.
— Ага, вот он где, — говорит Алена Григорьевна, заглянув в комнату. — Он не помешал вам, Олесь Владимирович? — справляется она у Кострова.
— Нет, что вы! Мы с ним уже подружились. Правда, Олег?
— Не подружились, а только познакомились, — уточняет тот.
— Вы знаете, — вступает в разговор комендантша, — он у меня в детском садике в круглосуточной группе. Домой его беру только по воскресеньям, и в этот день он везде за мной хвостиком... Сегодня хотели только на минутку в общежитие заглянуть, а теперь хоть ночуй здесь. Вот льет, скаженный! — вздыхает она.
— Я сейчас вызову дежурную машину, — предлагает Костров. — Она вас мигом к дому подбросит.
— Не треба, Олесь Владимирович! — невесть от чего вспыхивает румянцем женщина. — Или у дежурного других дел нету, чтобы нас развозить...
— Ничего, сегодня мой приятель дежурит. Он сделает.
Костров снимает телефонную трубку.
— Чего это тебе в такую непогодь транспорт понадобился? — хмыкает Камеев. — Или свидание назначил? Уж не моей ли жене?
— Друзьям поперек курса не встреваю, — в тон ему отвечает Костров. — А машина нужна мне всего на четверть часа...
— Хорошо, сейчас посылаю.
— Не стоило беспокоиться, Олесь Владимирович, — укоризненно качает головой комендантша. — Дождь-то уже кончается, могли бы и обождать...
Костров инстинктивно задерживает взгляд па ее маленьких, но по-девичьи задорных грудях, на прикрытых до колен выцветшим ситцевым платьем сильных и стройных ногах и отмечает про себя, что Алена Григорьевна по-настоящему хороша. Одеть бы ее помоднее — и хоть на обложку столичного журнала...
Она тоже чувствует его интерес и, преодолев смущение, смотрит на него открытым, чуточку даже дерзким взглядом: знаю, мол, сама, что не уродина!
На улице надсадно гудит идущая на подъем автомашина.
— Ну что ж, Олежка, это за тобой, — говорит Костров мальчугану. — Что бы тебе подарить на память? Понравилась тебе книжка с кораблями? Знаешь что, бери ее себе!