МАРК ТАРЛОВСКИЙ. МОЛЧАЛИВЫЙ ПОЛЕТ. СТИХОТВОРЕНИЯ. ПОЭМА[1]
ИРОНИЧЕСКИЙ САД (1928)[2]
Внемлет певцу иронический сад,
В пышных руладах солист утопает,
Роза кивает ему невпопад,
Ибо в гармонии не понимает…
Лира[3]
Наскучив праздным ремеслом,
Поэт закладывает лиру,
И лиру продают на слом
Безжалостному ювелиру.
На этой лире каждый стих
Цветист и сладостно-свирелен,
Как у павлинов перья их,
Как шлейфы у придворных фрейлин.
У каждой девки юбка есть,
У каждой птицы перья длинны,
Но в шлейфе — фрейлинская честь,
И от хвоста живут павлины!
Пусть гордость птичьего двора
Утратит свой придаток лирный —
К ней охладеет детвора,
Ее зарежет повар жирный…
Пусть фаворитка короля
Со шлейфом-лирой разлучится —
Король ответит «тру-ля-ля!»
И за другой приволочится…
Но лирик дышит, господа!
Товарищи, он жив как будто!
Не отбирайте ж навсегда
Его святого атрибута!
Он будет снова свят и чтим,
Когда с воинственного шпица
Кудахтаньем его литым
Павлинья линька завершится!..
19 августа 1927
ЗАБАВЫ
Дни[4]
Я разно принимаю дни:
Веселый — за-два, грустный — за-три,
И грузнут в памяти они,
Как зрители в амфитеатре.
Я ночь над ним распростер —
И выступаю перед ними,
Трагикомический актер
В неутомимой пантомиме.
Я с них не спрашиваю мзды:
Им служат платой даты года,
И календарные листы —
Билетами на право входа.
В партере — праздничные дни,
Особо праздничные — в ложах,
А дальше — парии одни,
Невежливые и в галошах…
Рыдают скрипки бледных лет
Над ролью грешного святоши,
Свистит галерка мне вослед,
И кресла хлопают в ладоши…
21 декабря 1926
Печаль[5]
Моя печаль была непрошена
И заглушила бодрый дух,
Как та случайная горошина,
Которой давится петух.
Я поперхнулся — и досадую:
Ведь маленькая же она,
А погляди — какой засадою
Сжимает горло певуна.
И, как петух, стесненный злобою,
Способный только к тумаку,
Немыми крыльями я хлопаю,
А кукарекать не могу.
Я воробьиному чириканью
Уже не вторю свысока,
Я тих и слаб — пока не выгоню
Занозу из-за языка;
Пока не вспрыгну на завалинку,
Грозя бродяге-воробью,
И эту подлую печалинку
Звенящей песней не пробью!
13 декабря 1926
Нежелание[6]
Очарован соблазнами жизни,
Не хочу я растаять во мгле,
Не хочу я вернуться к отчизне,
К усыпляющей мертвой земле.
Н. Гумилев
Не хочу, чтоб меня хоронили
Как обломок, в былом отжитой,
Как потомка дворянский фамилий,
Измельчавших в борьбе с нищетой;
Чтобы трубы пилили Шопена
В безразличном каре площадей;
Чтобы капала белая пена
С выразительных губ лошадей. —
Преисполненный грез и капризов,
Уязвимых Ахилловых сил,
Я решился на дерзостный вызов
Неизбежному тлену могил;
Я решил, возмужав и напружась,
Равнодушный к беде и к добру,
Что насмешкой на веру обрушусь
И в беспечности ужас попру;
Что когда роковая развязка
Уязвит мой запятнанный лоб, —
Я под ритмы лафетного лязга
В похоронный отправлюсь галоп;
Как солдат, я войду в крематорий
И сгорю, как последний колдун,
И, как пастырь, в напыщенном вздоре
Некроложий распишется лгун;
А золу, заключенную в урну
С производственной маркой «Тарло»,
Два бойца — это будет недурно! —
В орудийное вставят жерло —
И направят в зенитном вращеньи,
Из расчета широт и минут, —
И по самой почетной мишени.
По пятнистому солнцу пальнут…
Равнодушный к святому обряду
И ненужный земному былью, —
Я на женские косы осяду,
Я рассаду в полях опылю.
1 июля 1927
Желание
Хорошо уйти от дня,
Дня угрюмости и скуки,
Чтоб похитили меня
Ваши маленькие руки;
Чтоб желанною тюрьмой
Были мягкие объятья,
И подолгу бы домой
Не являлся ночевать я;
Чтоб за золотом волос,
Как за частою решеткой,
Время тихое плелось
Мне неведомой походкой;
Чтоб любимые глаза
Повседневно заменяли
Голубые небеса
И отрезанные дали;
Чтоб меня лишь иногда
Ваши маленькие руки
Без допросов и суда
Отпускали на поруки!..
1920
Любовь и режим экономии. Анакреонтическая песенка[7]
Эрот наш бог, Наташа:
Он не щадит затрат,
И нам из патронташа
Заимствует заряд.
У маленького волка
(Хоть с виду он — божок) —
Охотничья двустволка
И кожаный мешок.
Забыв о древнем луке
Из благородных жил,
Он точные науки
На бой вооружил.
Как прежде, на заборах
Шпионит бодро он, —
Воспламеняет порох
И жертвует патрон;
Как прежде, обряжает
Семейственный уют, —
Но пули дорожают,
А так их не дают…
Пальбой одноударной
Накладно для мальца
Пронизывать попарно
Влюбленные сердца, —
И вот, боясь урона,
Он злым ружьем своим
Из одного патрона
Стреляет по троим!
В любви нечетной группы
С Одним несчастны Два…
Ах, как бывают глупы
Скупые божества!
21 ноября 1926
Роза и соловей
Снова о розе и о соловье…
Солнце заходит и солнце восходит,
С каждой любовью в моей голове
Старая тема, как новая, бродит.
Внемлет певцу иронический сад,
В пышных руладах солист утопает,
Роза кивает ему невпопад,
Ибо в гармонии не понимает…
Но позабыл он о розе своей —
Муки любви переплавлены в звуки,
В горне сердечном кует соловей
Славную песню кузнечной науки.
Химик чудесный! На наших глазах
Вот он из жалоб восторг выжимает.
Но, к сожалению, в этих садах
Розы и в химии не понимают…
1925
От Елены[8]
От Елены до Алены,
От казачки сердобольной,
Уходил совсем влюбленный,
Но и сильно недовольный.
На змеиную головку
Голова ее похожа,
Вызывающе-неловко
Светит лаковая кожа;
С вежливостью бесполезной,
С мягкостью, почти излишней,
Мне она рукой прелестной
Подает родные вишни…
Ах, Елена, ах, Алена,
Я же знал, куда я лезу,
Я же знал, что раскаленный
Ходит шомпол по обрезу;
Я же знал, что, словно вору,
Мне напомнит про икону
Твой супруг по уговору,
Мой соперник по закону;
Я же знал, что в чинном споре
Не шепну тебе украдкой
О моей сердечной хвори,
Выразительной и краткой!
Оттого такой влюбленный
Я смотрел, как перед хатой
Продирался через клены
Месяц лысый и рогатый…
11 июня 1927
Еще раз[9]
До пяти часов утра,
Под разбитые шарманки,
Развевается чадра
И танцуют басурманки.
Звонкий бубен, черный глаз…
— Вам, горячим. Вам, брызгучим,
«Еще много, много раз»,
Как поется, не прискучим…
Не проездом ли гостят
Жены смуглого султана
И под вывеской «Багдад»
Тешат публику шантана?..
То не ада ль маскарад,
Не русалочий ли омут,
Что горят, да не сгорят,
Что плывут, да не потонут?..
Если правду вам сказать, —
Нами с уличной толкучки
Взяты на ночь поплясать
Три цыганочки-трясучки…
Жег ведь Блока черный глаз!
Льнула к Пушкину зараза!
«Еще много, много раз» —
До решающего раза…
Март 1928
Новогодняя полночь
Как любимая женщина, поднят бокал,
Беспокойная муть новогоднего пая…
Погодите, друзья! В набегающий вал
Погляди, невозвратный, в былом утопая!
Ты же не был никем, умирающий друг,
Ты же прихоть и бред календарной таблицы —
Дикари в пиджаках, мы столпились вокруг,
Мы сожрали тебя, капитан бледнолицый!
Благородный потомок бесчисленных дат!
Мы ломаем твой катер, от старости ветхий, —
Смертной склянкой на скатерти чарки гудят
И, как мертвые чайки, ложатся салфетки…
Кто он будет, преемник неведомый твой?
Океаном вина, как луна, молчаливым,
Он плывет из прихожей — на праздничный вой,
На двенадцатый бой с неизбежным приливом…
1928
Этот путь (хроника)[10]
На юге, на юге,
В Одессе блатной
Остались подруги
Забытые мной;
Остались туманы,
Мальчишеский бред
И сон безымянный
Невиданных лет…
В неслыханном детстве
Рассеялся рев
Поборов и бедствий,
И пьяных боев.
Забыл я бульвары,
И парки, и порт;
Забыл шаровары
Петлюровских орд;
Но помню величье
Призыва «бежим!»
И в бычьем обличьи
Последний нажим —
Он мчался галопом,
Из моря в века,
Пересыпским жлобом
На шее быка;
Я помню неплохо,
Как жег он огнем,
И надпись «Эпоха»
Горела на нем…
Хрипела простуда,
И плакал вокзал,
И голос оттуда
Мне путь указал.
Я ехал из дому
И бредил Москвой,
Где путь молодому
Окупят с лихвой;
Три ночи сквозь ветер,
Таясь, как дикарь,
Я нюхал, как сеттер,
Махновскую гарь;
Усталый донельзя,
На полке своей
Я думал о рельсе,
Что мчится под ней;
Вагоны летели
На север, во мрак, —
Мне снились метели
И чудился враг;
Со степу родного
Слетались орлы,
Под красной обновой
Ходили хохлы;
Клещами испуга
Хватал переляк,
И белая вьюга
Свистела в кулак —
И снежной собакой
(Как сука — вола),
Слепой забиякой
Дорогу рвала…
Но чаша испита
И нечего ждать —
Дорога забыта!
В Москве — благодать!
Работа. Раздолье.
Советский Нью-Йорк.
В Кремле — Капитолий,
И Форум — восторг!..
Но сделано дело,
Смыкается круг —
Москва надоела,
И тянет на юг…
Со степу родного
Кивают хохлы,
Над красной обновой
Летают орлы.
Мы в перья одеты
И в розовый пух —
О, родина, где ты?
Какая из двух?
С низовий на север,
И с верху на юг —
Протянут конвейер
Взаимных услуг;
Я спутник послушный
Двух разных планет —
Я северо-южный,
И родины нет…
— Женись на южанке,
Женись поскорей —
Сажай ее в санки
Столицы своей;
Держи на ухабах,
Сжимая в руках,
Акации запах
Ловя на снегах;
И, мчась по морозу,
Любовно лелей,
Как милую розу
С родимых полей!
1927
ПОГОДА
Шторм[11]
Эта комната со шторой,
Взмытой в утренний прибой, —
Точно шхуна, над которой
Поднят парус голубой.
Если вымпел — знак отплытий,
То и штора над окном —
Символ ветреных событий
В прытком плаваньи дневном.
Как моряк холстиной гордой
Тянет жребий кораблю, —
Я рукой, со сна нетвердой,
Шнур запутанный креплю,
И под шорох доброй шторы,
В буднях крыш и голубей,
Открываются просторы
Полных штормами зыбей…
16 августа 1927
Розы
Краса туберкулезных роз
В дому обманчива, петушья, —
Они увянут от удушья
В дыму печей и папирос…
Хрусталь, не мучь: на стол пролей
Остатки капель недопитых —
У каждой розы в легком выдох,
У каждой — шепоты скорбей.
И кашель высохших стеблей,
В последней судороге свитых…
1926
Весенние журавли[12]
В журавлином клину
Мне нельзя улететь —
Сердце бьется в плену
О костлявую клеть;
И, едва заскрипят
Журавли над двором, —
Я от шеи до пят
Обрастаю пером.
О, сердечный напев!
Успокойся, усни,
Замолчи, ослабев
От весенней возни!
Не унять кутерьмы, —
И кровавый комок
Белогрудой тюрьмы
Отмыкает замок.
Воля бьет напролом,
Воля любит нажим;
Сердце машет крылом —
И одним, и другим,
И, нежданно-летуч,
Окровавленный мяч
Серокрылых из туч
Вызывает на матч.
Но спортсменскую знать
В перелете на приз
Он не в силах догнать —
Он срывается вниз…
27 мая 1926
Ночная гроза
Как типографию ночную
Люблю грозу безлунной мглы —
Там гром ворочает вручную
Ротационные валы;
И молния, свинец пролив там,
С машинным грохотом, и без,
Печатает арабским шрифтом
На черном бархате небес…
1925
Осень[13]
Осенний галочий разгон…
Я скукой дачной снова мучим,
И снова голосом скрипучим
Ремонта требует балкон.
Вот дуб до глубины корней
Взволнован ветреным порывом;
Вот липа тронута слезливым
Дождем, молящимся над ней!
В романсовой немой тоске,
Подобная экранной даме,
Душа любуется следами
На впечатлительном песке…
11 сентября 1927
Пруд[14]
Как на стынущем свадебном блюде,
На холодном овальном пруду
Берега в оловянной полуде
Ледяную стянули слюду.
И слепящими хлопьями пуха,
В белоледице пенных питей,
Как на стол, невидимка-стряпуха
Облепляет живых лебедей.
4 декабря 1926
Зимний день
У нас — деловита зима.
На севере коротки дни.
С утра уже темны дома,
И целые сутки — огни.
Никем не замеченный день
Уныло протрется во мглу
И выронит легкую тень
На людном и шумном углу.
Он будет, как нищий, как вор,
На площади жаться и стыть,
Чтоб мог в него каждый мотор
Презрительный луч запустить.
Когда же не долгий черед
На отдых укажет ему, —
Бедняга свой свет соберет
В угрюмого неба суму, —
И солнце — здесь солнце пустяк! —
Он, медленно пятясь в туман,
Как поданный медный пятак —
Стыдливо опустит в карман…
1925
БУТАФОРИЯ
Опера[15]
Дирижерская палочка славно
Над серьезным оркестром летает,
Целый акт госпожа Ярославна
В бутафорском Путивле рыдает.
За кулисами муж неспокоен —
Полоненный донецкою скверной,
О подруге печалится воин
И боится разлуки неверной.
Но жена далека от измены,
Отдаваясь циничным биноклям
И устои классической сцены
Потрясая языческим воплем.
Были дымы и вражьи набеги,
Только Игоря не было кстати,
Только пчелами пели телеги
И гремели медовые кади;
Где-то пела каленая сабля,
Где-то ладила в тон Ярославне,
Оркестрового звонче ансамбля,
Камертона звучнее и плавней;
Только жалобно вторили дебри
Ярославниной сольной печали —
Контрабасом уехали вепри
И валторнами волки ворчали…
18 марта 1925
БОГ НА УЩЕРБЕ
I. Последнее чудо[16]
По обломкам сваленных колонн,
Тяжело ступая и сопя,
Будет шествовать последний слон
С незажившей раной от копья.
Ни в зоологических садах,
Ни на службе у владык земных,
Ни на диких европейских льдах
Не останется его родных.
Где теперь владычествуем, там
Хмурый наш потомок-зверолов
Будет рыскать по его следам
С человечьим стадом в сто голов…
Он — как мамонт, волосат и рыж,
Он — как молния, необорим —
Будем гнать слона через Париж
И через обледенелый Рим.
Слон достигнет Средиземных вод
Остановится на берегу —
И вострубит, подтянув живот,
К африканскому материку, —
Где его никто не стал бы гнать,
Где ему неслыханный прием
Оказала бы людская знать
В стынущем прибежище своем.
Но поняв, что путь на Юг глубок
И что путь на Север перебит, —
Он повалится на впалый бок
И, рыдая, к богу возопит.
И ответит чаду своему
Бог — спаситель гибнущих внизу:
«Встань, последний! Боль твою приму
И живым на небо вознесу».
Бог опустит пароходный кран, —
Звякнут цепи с облачных высот,
И гигант, покорный как баран,
Под лебедку брюхо поднесет —
И отверзнется небесный кров,
И затрепыхается волна
Под захлебывающийся рев
Поднимающегося слона…
Ноябрь 1926
II. Последний час[17]
От ересей, от хвори уцелев,
Уже в отставке, но в аншефном чине,
Библейский бог, как одряхлевший лев,
Готовится к естественной кончине.
И вспоминает он, как в оны дни
Был миру мил порядок фарисейский,
Как хрипли голуби от воркотни
И звери понимали по-еврейски;
Как, освятив недельные труды,
Он в споре с возрастом, уже осенним,
Седые волосы из бороды
Еще выщипывал по воскресеньям.
Какое было горе небесам,
Какие невозвратные потери,
Когда из-за предательницы сам
Он первый раз узнал об адюльтере!
Как неприятно был он поражен,
Когда недомогающая Ева
Ему явила, первая из жен,
Черт знает чем наполненное чрево!..
Прошла пора любить и ревновать…
И он — как лев у хлева, — умирая,
Косится на цветочную кровать,
Сплетенную бежавшими из рая…
21 мая 1926
Встреча[18]
На каменного идола в степи
Наткнулись мы и рассмеялись дерзко,
Но чудился мне голос: «отступи!
Над беззащитным издеваться — мерзко…»
А он стоял и поразить не мог,
Во власти неба, и зари, и стужи,
Такой большой, такой забытый бог,
Такой обветренный и неуклюжий…
Апрель 1925
Белорусская граница[19]
Здесь ночью качаются тени,
И тлеют остатки кочевья,
И ухом, глухим от рожденья,
К земле приникают деревья.
И чуют селянские хаты,
Иль, может, славянские вежи,
Как ломится в пущу сохатый,
Как молятся звезды медвежьи…
О, свежая княжья охота,
Походы двадцатого года,
Где жгла и травила кого-то
Врагами творимая шкода!
Не вы ль, белорусские топи,
За год перед тем наблюдали
Крушение царских утопий
Под жалобы крупповской стали?
Не вы ль, заливные угодья,
За век перед этой войною
Французского войска лохмотья
Березинской смыли волною?
Из века, подвластного шляхте,
Из края, где шьют доломаны,
На землю плетеного лаптя
Прихлынули злые туманы —
И, вслед беловежскому туру,
Древлянскую вольность оплакав,
На древнюю родину сдуру
Нагнали литву да поляков…
Граница рубцом потаенным
Прошита на ранах Полесья, —
И рыскает ветер шпионом
По конным путям поднебесья;
Туманы ползут, как пехота,
Как порох, сыреет погода, —
И снится ей княжья охота,
В походах двадцатого года!
7 ноября 1926
Революция[20]
Изящно смешивая стили,
В углах лепного потолка
Амуры хмурые грустили,
Облокотясь на облака;
Амфитрионом старомодным
Звенели царские рубли,
Зевали люди ртом дремотным
И мелом по столу скребли;
Зеленый драп рябинным крапом
Забрызгивали невзначай
И исполнительным арапам
Густой заказывали чай.
Не ждал разбойных Пугачевых
Богохранимый град Петров —
В безмолвии пятисвечовых
Благопричинных робберов;
Когда подрагивали свечи,
Когда наружный вьюжный свист
Азартничал по-человечьи
И вел беспроигрышный вист.
Но, в разновес низведши игры,
Мятеж «холопов и скотов»
Хватает столбиками цифры
И скидывает со счетов;
Хватает барина за жабры,
Кидает в пруд, головотяп,
Ворует в зале канделябры
И тут же размещает штаб.
И снова карты. Снова хлесткий
Военначальнический вист,
На перехваченной двухверстке
Чужое слово «bolcheviste»;
Колониальные арапы
Пиковой ставкой королей
На перекинутые трапы
Спешат с французских кораблей;
Пылает дом с амурной лепкой, —
И вот неистовый партнер
Пуанты белых кроет кепкой
И мечет червами онер.
Тогда, наскучив жизнью жесткой
И бросив пыльные углы,
Амуры сыплются известкой
На многоверстные полы…
12 января 1927
Колизей[21]
Хотя я в Риме не бывал,
Но, верный школьным разговорам,
Кой-что запомнил про овал
Колосса, громкого, как Форум:
Открытый, как дуплистый зуб,
Как бездна кратера, глазея,
Бежит с уступа на уступ
Когтистый остов Колизея —
Гигант, подгнивший на корню
И едким тленьем низведенный
В опустошенную броню,
В дубовый пень и в зуб сластены!
Где волчий блеск твоих клыков,
О, гордый Рим? Взгляни спросонок:
Ты тридцать коренных веков
Проел, как лакомка-ребенок;
В пыли побед, прошли гуртом
И молодость твоя, и ярость, —
И шамкает беззубым ртом
«Демократическая» старость;
И бредит Колизей во сне
(Дантистом… Дантом…ядом ада…) —
Последний зуб в твоей десне,
Зуб мудрости и знак распада.
Но вспрянь! Но тучи бунта взбей
Над холодеющим колоссом!
Пусть эту пустоту плебей
Зальет свинцом многоголосым!
Пусть в этом кратере немом
Спартаковская взбухнет лава!
Мы примем весть, и мы поймем,
Что славу порождает слава…
12 марта 1928
В Коломягах. (Место дуэли Пушкина)[22]
Для чего ты дрался, барин?
Для чего стрелял, курчавый?
Посмотри, как снег распарен
Под твоею кровью ржавой…
Он томится белой пробкой
В жаркой дырке пистолета
И дымится талой тропкой
Из-под черного жилета.
И скользят мои полозья,
И, серьезный и тверёзый,
Барин ждет, склонясь к березе,
Санок ждет под той березой…
Барин, ляг на мех соболий —
Даром врут, что африкан ты, —
В русском поле, в русской боли
Русские же секунданты…
Господи, да что же это!
Нешто, раненому в пузо,
Уходить тебе со света
Через подлого француза?..
Мы возьмем тебя под мышки,
Мы уложим, мы покроем,
Мы споем, как пел ты в книжке:
«Мчатся бесы рой за роем…»
Бей, копыта, по настилу,
Мчись, обида, через Мойку —
И накидывайся с тылу
На беспомощную тройку!
А пока — за чаркой бойкой,
Подперев дворец хрустальный,
В тесной будке с судомойкой
Забавляется квартальный,
И не чуют — эх, мещане! —
Что драчун на Коломяге
Пишет кровью завещанье
По сугробистой бумаге!
1927
Огонь[23]
Мы честно не веруем в бога —
Откуда берется тревога?
Друзья, почему вы скорбите
На звонкой планете своей?..
Мы плавно летим по орбите,
Одни мы над миром владыки, —
Нам зверь подчиняется дикий
И травы зеленых полей.
Верблюды танцуют под нами,
Погонщики правят слонами,
И тигров сечет укротитель,
И змей усыпляет колдун.
Весь мир — поглядеть не хотите ль? —
Весь мир заключился в зверинцы,
А вы — недовольные принцы,
И я — ваш придворный болтун…
Но ближе, товарищи, к делу,
К тому голубому пробелу
В истории малой вселенной,
Где боги рассеяли тьму
И плетью, доныне нетленной,
Одетые в шкуры оленьи,
Поставили мир на колени
И властно сказали ему:
«Носи господину поклажу,
Расти ему волос на пряжу,
Предсказывай криком погоду
И брызгай в него молоком,
И бегай за ним на охоту,
Хвостом дружелюбно виляя,
И, хрипло и радостно лая,
В добычу вонзая клыком».
_______________________________
Под череп, отлогий и плоский,
Уже проползли отголоски
Змеиных и жадных суждений,
Скупых и пророческих снов.
От долгих пещерных радений
Дрожала растущая челюсть,
И слышался почковый шелест
Готовых к открытию слов.
И твари еще не хотели
В косматом и бронзовом теле
Признать своего господина,
Склониться пред ним головой;
Но бьющая камнем скотина
Зажгла прошлогоднюю хвою,
И огненно‑скорбному вою
Победный ответствовал вой!
В наполненной дымом пещере,
Чихая и зубы ощеря,
Хозяин пылающих палок
Сидел перед кругом гостей.
И круг был беспомощно‑жалок,
Он ляскал зубами в испуге,
А тот прижимался к подруге
И гладил шершавых детей.
В ту ночь под шипенье поленьев
Властительнейшее из звеньев
Ушло из цепи мирозданья
За грань родового костра.
В ту ночь под глухие рыданья,
Как младший из братьев над старшим,
Природа напутственным маршем
Томилась над ним до утра…
__________________________
Ясна и поныне дорога —
Откуда же наша тревога?
Друзья, почему вы скорбите,
О чем сожалеете вы?…
Ах, понял: о тягостном быте,
Где люди — рабы иль торговцы,
Где мелкие особи — овцы,
А крупные хищники — львы!..
Рыкающий вызов пустыни
Дрожит на таблицах латыни,
В презрительном посвисте янки,
В мелодии галльских речей.
На козлах махновской тачанки
Война, триумфатор усталый,
Вошла в городские кварталы
Под варварский рев трубачей, —
И ходит, хватая за ляжки,
Наглея от каждой поблажки,
И рвет благородные шкуры,
Слепой тупоножий мясник.
Но в диких пустынях культуры,
Я вижу, собрат обезьяны
Духовные лижет изъяны
Над грудой спасительных книг…
Я знаю — наступит минута,
Когда остановится смута,
Когда, как покорные звери,
Мы сядем у дома того,
Кто в новой поднимется вере,
Кто, в знак небывалой затеи,
Пылающий факел идеи
Над голой взовьет мостовой.
Еще не означенный точно
В своей колыбели восточной,
Но жаркий, глухой и победный,
Не он ли в Кремле воспален, —
И ночью к пещере заветной
Не крадутся ль дикие звери
Отвесить у яростной двери
Глубокий и мрачный поклон?
19 мая 1927
ПОЭМЫ
Пушка[24]
Ошибочно думать, что пушка нема,
Что пушка не может ответить сама.
Лафет титулован, и медь полновесна,
Но велеречива, но не бессловесна.
Попробуйте — камнем — заставьте греметь,
Заставьте дрожать беззащитную медь —
И пушка ответит с кремлевской твердыни
На чисто французском, с оттенком латыни;
И пушка расскажет о многом таком,
Чего не поведать иным языком,
Чего не напишет напыщенный титул
На камне, где давний покоится идол.
Попробуйте — ломом — заставьте греметь,
Заставьте дрожать беззащитную медь —
Вы сразу поймете, что в каменной груде
Вы будите душу живого орудья,
Что вспугнута дрожь барабанных дробей,
Что старая пушка — военный трофей.
Ударим же бедное медное тело,
Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело:
Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра,
Но стонет прохлада слепого нутра, —
И звуки, что раньше в боях перемерли,
Клокочут в остуженном пушечном горле.
Но к призракам звуков греховных громов
Примешаны тени церковных псалмов,
И вторит задумчиво звон колокольный
Центральному уханью гаммой окольной,
А в общую гамму, как стук кастаньет,
Врывается цоканье медных монет:
«Не всюду, не вечно была я мортирой,
Прожженной, увечной, коварной задирой,
Но разные виды обиды и зла
По-разному всюду я люду несла, —
Мой каждый по-новому вылитый облик
Рождался и жил в человеческих воплях…
Я помню — отныне за много веков
Была я разбита на сотни кусков;
Была я монетами черной чеканки
С портретами мужа придворной осанки,
Под рубищем древним сама Нищета
По темным харчевням была мне чета.
Путями насилий, путями обманов
Меня уносили из тощих карманов,
И с жалобным звоном, судьбе покорясь,
На торге зловонном я шлепалась в грязь,
И ясным покойникам мертвые веки
Своими грошами я крыла навеки…
Как сладко хотелось, тогда и потом,
Сгореть без остатка в огне золото!
Леса выгорали, народы редели,
И камни крошились, и воды скудели,
Но вечно должна была гулкая медь
Звенеть от ударов, не смея неметь…
Был некогда храм, а на паперти храма
Какие-то люди молились упрямо.
Они приходили, клюкой семеня,
И в жертвенный ларь опускали меня.
Но ларь переполненный взяли из церкви
И лепту в горнило плавильное ввергли…
Литейщик веселый гроши обкалил
И в колокол голый меня перелил.
И вот я надолго под небом повисла —
Я зеленью тонкой, состарясь, окисла,
Я семь поколений своих звонарей
Оплакала гулом глухих тропарей;
Крещенью, и смерти, и розам венчальным
Служила я телом своим беспечальным;
В уборе обильном пустая Тщета
Под куполом пыльным была мне чета.
Но вот из-под неба зовет меня снова
Кровавая треба обличья иного:
Я снова в плавильне, я снова горю —
И новую в мире встречаю зарю.
Я слышу с Монмартра, как требует ядр,
Как требует пушек орел-император…
В мортирном обличьи на скифский Восток,
Стократ возвеличив, нас гонит поток.
Катилась я, грозно и зло громыхая,
Туда, где Московия стыла глухая,
И хрупкая Смерть за овалом щита
В пути моем шалом была мне чета.
…Покойна я ныне, свой путь вспоминая —
О, gloria mundi! О, слава земная!
Зачем разбудил меня этот удар!..
Ваш мир уже молод, хотя еще стар,
Он скоро забудет в бескровных делах
О пушках, о деньгах, о колоколах…
Но сон возвращается — здравствуй, покой,
Смущенный свободной от рабства рукой…»
1926
Пифагорова теорема[25]
Я, правда, не был большевиком,
Но в детстве мглистом —
Я был отличным учеником
И медалистом.
От парты к парте, из класса в класс,
Как санки с горки,
Моя дорога текла, секлась
Витьем пятерки.
И эта цифра, как завиток,
Меня объехав,
Сопровождала сплошной поток
Моих успехов, —
Она мне пела, когда я шел
К доске и мелу,
Когда про Феба беседу вел
И Филомелу;
Когда о Ниле повествовал
И об Элладе,
Понтийской карты стенной овал
Указкой гладя;
Когда я чуял святую дрожь
(Рука — в петлицу),
Когда я путал и явь, и ложь,
И небылицу,
Когда, в былые входя миры
(Рука — за бляху),
С Луи Капетом свои вихры
Я клал на плаху…
Упорно на «пять» мой труд деля
В своем журнале,
Меня хвалили учителя
И в гору гнали.
И этот стройный и пряный ряд
Крутых пятерок,
В моем сознаньи бродил, как яд,
И был мне дорог…
Но вот однажды, разинув рот,
Мы услыхали,
Что в Петербурге переворот,
Что «цепи пали»…
И мы, подростки и детвора,
Решили дружно,
Что завтра нужно кричать «ура»,
А книг не нужно;
Что мы поддержим свободу масс
Своим сословьем
И что уроков хотя бы раз
Не приготовим…
Но наш директор, стуча перстом,
Кричал, неистов:
«Их завтра сплавят в арестный дом,
Со-ци-алистов!
И если пенка от молока
Со рта не смыта,
То берегитесь не кулака,
Так “кондуита”!»
И математик (хотя он слыл
За либерала)
Прибавил тоже: «ну, что за пыл?
Чего вам мало?
В народном бунте — исчадье зла,
Бунт стынет скоро…
…Вот теорема, что к нам дошла
От Пифагора;
Треугольник…CDEI…
И три квадрата…
Чтоб завтра помнить слова мои!
Adieu, ребята!»
О да, мы помним, но, как мужи,
Тверды и немы,
Мы забываем и чертежи,
И теоремы.
Молчат упорно бунтовщики
И вереницей
Подходят молча к столбам доски
За единицей.
Белее мела, синее дня,
Ища опоры,
Учитель медлит — и на меня
Возводит взоры:
И я приемлю святой позор,
Хотя в тетрадке,
В моей тетрадке — о, Пифагор! —
Урок в порядке…
Какая мука! Какой укол!
Рукой дрожащей
Любимцу школы выводят кол,
Кол! Настоящий!..
…С тех пор немало прошло годин.
Забудь же, школьник,
Про три квадрата и про один
Троеугольник!
Но как забуду о мятеже
Неизгладимом!..
Вот боль обиды на чертеже
Проходит дымом.
Проходит первый десяток лет,
И кол, наглея,
Нулем украшен, мне шлет привет
В день юбилея.
Вот математик сыпучий мел
Сует мне в руку —
О, как мне горько, что я посмел
Забыть науку!
Но я пытаюсь восстановить
Черту пробела, —
Троеугольник, за нитью нить,
Растет из мела.
Село и город прямым углом
Смыкают узы, —
И оба класса идут на слом
Гипотенузы;
И два квадрата, судьбе в укор,
С квадратом главным
Равновелики — о, Пифагор! —
И равноправны!
Я умираю — земля, прощай!
Прощай, отчизна! —
Вот я у двери в заветный рай
Социализма…
Но не апостол-идеалист,
В ключи одетый, —
Мне Фридрих Энгельс выносит лист
Простой анкеты:
Я ставлю знаки моей руки,
И сердце тает, —
И старый Карл, надев очки,
Его читает.
Но, гневно хмурясь над цветником
Своих вопросов, —
«Он даже не был большевиком! —
Гремит философ. —
Он не сражался за нашу власть
Под Перекопом;
Он был поэтом и только всласть
Писал сиропом…
Тебя не помнит ни наш Париж,
Ни баррикада,
Ты нам не нужен — перегори ж
В подвале ада!»
Но вот, сощурясь, на Марксов глас
Выходит Ленин —
И молвит: «Карл, ведь он для нас
Благословенен!
Он тот, кто — помнишь? — почтил народ
Своим позором,
Чью единицу мы каждый год
Возносим хором…
Нас трое, Карл, и наш союз
Прямоугольный
Тремя боками выносит груз
Земли бездольной…
Единоборство квадратных сил,
Где третья — время,
Нам этот мальчик изобразил
На теореме…
28–29 ноября 1927
ЖЕМЧУГ. Венок сонетов[28]
I. «Двустворчатый моллюск на дне морском…»
Двустворчатый моллюск на дне морском,
Упрятавшись в надежную пещеру,
Ресничками нащупывает сферу,
Взмутненную акульим плавником.
Всем, кто знаком с научным языком,
Всем, кто блюдет учительскую веру,
Conchifer’a и Margaritifer’y
Легко признать в создании таком.
Оно лежит с отметиной латыни
В сообществе кораллов и актиний,
Как черепок, что выбросил школяр…
Но бьется кровь под панцирем сонливым,
И наглухо захлопнутый футляр
Жемчужиной болеет, как нарывом…
II. «Жемчужиной болеет, как нарывом…»
Жемчужиной болеет, как нарывом,
Животное, здоровое на вид.
Микроб труда, как плод любви, привит
Под мантией над радужным отливом.
Он копит гной в молчаньи горделивом,
Он строит свод, как скинию левит,
И опухоль, что землю удивит,
Становится от извести массивом.
Как прорастет созревшее зерно,
Среди пучин, где пусто и черно?
Кому владеть неоценимым дивом?
Надежды царств в зерне погребены,
Но выловит его из глубины
Пловец-индус рывком нетерпеливым.
III. «Пловец-индус рывком нетерпеливым…»
Пловец-индус рывком нетерпеливым
Свергается с мачтовой вершины.
Вода кипит, в воде оглушены
Стада медуз волненьем белогривым;
Проносится серебряным извивом
Стеклянный всплеск разбитой тишины,
Где стройные суда отражены
Чернеющим, как золото, заливом —
И снова тишь…Промышленник, сагиб!
Твой раб на дне! Он, может быть, погиб,
И труп его неуловим для глаза!..
Но прыгают мальчишки босиком
По палубе, и руки водолаза
Из глубины выносит скользкий ком.
IV. «Из глубины выносит скользкий ком…»
Из глубины выносит скользкий ком
Счастливая рука жемчуголова.
Пусть пленница мягка и безголова,
Но что за дань в ней выросла тайком!
Сгустившейся болезненным комком,
Нет равной ей в преданиях былого, —
И в книга нет еще такого слова,
Чтоб ей служить достойным ярлыком.
Недужный плод и роковое семя,
Укореняясь, она взойдет над всеми
Неслыханно-губительным ростком.
Судьба не ждет, и на плечах у славы,
Калеча мир и развращая нравы,
Роскошный перл из края в край влеком.
V. «Роскошный перл из края в край влеком…»
Роскошный перл из края в край влеком,
Чудовищной слезой окаменелый.
Им тешится купец остервенелый
Над выжженным слезами сундуком.
Он — как яйцо, снесенное Грехом,
Со скорлупой, от злости посинелой,
Где Вельзевул смешал рукой умелой
Крутой белок с неистовым желтком.
Он яблоком, он персиком раздора
Ведет на кровь купца и командора,
Но ангельской невинности печать
На нем лежит прощеньем молчаливым, —
И много зорь дано ему встречать,
Прелестницам сопутствуя игривым.
VI. «Прелестницам сопутствуя игривым…»
Прелестницам сопутствуя игривым,
От госпожи до новой госпожи, —
Он женственен, как юные пажи,
Как перси жен с родильным молозивом;
Желанный сем — гречанкам прихотливым
И варваркам, шершавых как ежи, —
Он скифские тревожит рубежи,
Украинкам он снится чернобривым.
В руках мужчин лихой прелюбодей,
Он только ключ от губ и от грудей,
Он только мзда наперсницам ревнивым,
В гербе Марго он именем горит,
Но, окрестив мильоны Маргарит,
Тускнеет он под матовым наплывом…
VII. «Тускнеет он под матовым наплывом…»
Тускнеет он под матовым наплывом.
Ни колдовством, ни чисткой не помочь.
Восточную зарю сменила ночь,
Подобная не персикам, а сливам…
Какой-то шут в порыве шаловливом
Советует больного растолочь,
Смешать с водой, и будто бы точь-в-точь
Такой же перл остынет под месивом…
Но не навек он все-таки померк —
Чтоб воскресить нежнейший фейерверк,
Его томят на самой пряной коже;
Он с лучшими гетерами знаком,
И, на себя по-прежнему похожий,
Он блещет вновь над царственным венком!
VIII. «Он блещет вновь над царственным венком…»
Он блещет вновь над царственным венком,
Он правит вновь покорствующим миром, —
И тьмы стихов достойным сувениром
Ему вослед слагаются кругом;
Текут бойцы, верхами и пешком,
Земля нудит немолкнущим турниром,
А он лежит изысканным кумиром,
Тоскующим неведомо по ком…
Он самая болезненная рана
В спокойствии хозяина-тирана,
Его хранят, за тысячью замков,
За ста дверьми от хищников упрятав.
Но щелкают клыки ростовщиков,
Алчба горит огнем его каратов!
IX. «Алчба горит огнем его каратов…»
Алчба горит огнем его каратов…
За боем — бой, за стоном — новый стон.
Католики не чтут своих Мадонн,
Язычники не слушают пенатов…
А он молчит, невозмутимо-матов,
Тенетами коварства оплетен —
Тюльпан тщеты, ничтожества бутон,
Мечта блудниц, злодеев и прелатов.
Но, как струна, смолкает гул войны,
И армии стоят, потрясены:
Виновник мук и пушечных раскатов,
Он унесен из верных кладовых
Героями сказаний бредовых,
И ловит смерч захватчиков-пиратов…
X. «Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов…»
Всех ловит смерч: захватчиков-пиратов
И флагманов карательных армад.
Напрасными призывами гремят
Орудия слабеющих фрегатов…
Перемешав разбойников-мулатов
И преданных отечеству солдат,
К ним сходит смерть из пенистых громад,
Сердца врагов между собой сосватав.
Тогда кричит грабитель-капитан,
Что следует задобрить океан
И возвратить жемчужину пучине —
Но серный смрад в украденной суме
Грозит судом смелейшему мужчине, —
И тонет бриг с футляром на корме.
XI. «Ах, тонет бриг с футляром на корме…»
Ах, тонет бриг с футляром на корме,
Под звон цепей, под выкрики молений,
Влача людей, упавших на колени
С тоской в груди и с дьяволом в уме!..
А вместе с ним скрывается во тьме
Предмет страстей, тревог и вожделений,
Жестокий бог несметных поколений,
Погонщик душ, томящихся в ярме!
Пройдут века, — быть может, инженеры
Произведут подсчеты и промеры —
И выловят утраченный трофей…
Но как и где?.. — Десятки миль — в округе,
Десяток — вглубь, и в лоне кораблей
Покровы вод нерасторжимо-туги…
XII. «Покровы вод нерасторжимо-туги…»
Покровы вод нерасторжимо-туги.
Корма гниет. Сума гниет вослед.
А рядом с ней залег на сотни лет
Сафьянный шар в серебряной кольчуге.
Он разомкнул сферические дуги
И показал, сквозь золотой браслет,
Врага земли, зловещий амулет,
Ненужный дар перенесенной вьюги.
Футлярный шелк от сырости размяк,
Как тот родной и жертвенный слизняк,
Что выкормил мучительное чудо…
С ресничками на бархатной кайме,
Оно сошло, неведомо откуда,
И предано двустворчатой тюрьме.
XIII. «Пусть предана двустворчатой тюрьме…»
Пусть предана двустворчатой тюрьме
Надежда царств и гибель их слепая,
Но, в памяти земной не погибая,
Она жива, как буквы на клейме.
Сибиряка, привычного к зиме,
И смуглого индусского сипая —
Одна петля, одна корысть тупая,
Один позор сдавил в своей тесьме.
Где идол рас? Где лучезарный светоч?
Он подарил заплатанную ветошь
Обманутым рабам своих лучей!
Но восстают покинутые слуги
И говорят: «не стоит двух свечей
Сокровище, зачатое в недуге…»
XIV. «Сокровище, зачатое в недуге…»
Сокровище, зачатое в недуге,
В бесплодии своем не сотворит
Ни колоса, ни меда, ни акрид,
Ни кирпича, ни кожи, ни дерюги.
Но, как нарыв, болящий и упругий,
Оно сосет, беспечный сибарит,
Работника, который им покрыт
И связан им в мистическом испуге.
О, труженик, зарывшийся в песок!
Ты робок, мал, но жребий твой высок…
Не погибай от собственной болезни!
Дави ее киркою и штыком
И не сгнивай, как сгнил в соленой бездне
Двустворчатый моллюск на дне морском!
XV. «Двустворчатый моллюск на дне морском…»
Двустворчатый моллюск на дне морском
Жемчужиной болеет, как нарывом.
Пловец-индус рывком нетерпеливым
Из глубины выносит скользкий ком.
Роскошный перл из края в край влеком,
Прелестницам сопутствуя игривым;
Тускнеет он под матовым наплывом
И блещет вновь под царственным венком.
Алчба горит огнем его каратов,
Но ловит смерч захватчиков-пиратов,
И тонет бриг с футляром на корме…
Покровы вод нерасторжимо-туги,
И предано двустворчатой тюрьме
Сокровище, зачатое в недуге.
19–22 сентября 1927