Мужчина положил обе руки на низ живота.
— Болит, доктор. Терпеть уже не могу. Верите, нет — не сплю, не ем.
Максим Викторович выглянул в окно и увидел три черных джипа «LincolnLuxus», они остановились возле главной проходной. Магамединов хорошо знал эти машины. К ним пожаловал сам мэр города. А значит, сейчас начнется такая беготня — мама не горюй!
Обычно о приезде мэра в больницу главврач знал заранее, и к такой «радостной встрече» все готовились больше месяца. А тут (на тебе!) явился черт без предупреждения. Что бы это значило?
Через три минуты челюсть у Максима Викторовича отвисла чуть ли не до пола. Минуя проходную, к машинам бежал его подчиненный Беленький Борис Анатольевич.
— Вот тебе раз! У нас теперь простые смертные мэров встречают. А что ж тогда главврачу делать? — не веря своим глазам, произнес Магамединов.
Из джипа навстречу Беленькому вышел лысый качок в черном костюме, левой рукой он поправил свои крупные яйца (довольно таки солидный жест для человека, приближенного к мэру), почесал задницу — и все это проделал непринужденно, никого не стесняясь.
Борис Анатольевич, подбежав к качку, что только ни вытворял: и кланялся, и танцевал, и руку левую собеседника горячо пожимал обеими руками, и крутил башкой в разные стороны. Качок протянул ему серебристый металлический кейс, который все это время держал в правой руке и заговорил явно о чем-то серьезном. Потом указательным пальцем постучал по дорогим наручным часам. Этот жест Магамединов понял так: «времени у тебя, дружок, в обрез». Лысый похлопал Беленького по плечу, развернулся и пошел к джипу.
Когда крутые машины исчезли из поля зрения заведующего терапевтическим отделением, тот не выдержал, набрал номер мобильника Бориса Анатольевича, и через секунду услышал его голос:
— Алло! Слушаю вас, Максим Викторович!
— Ну что, Борис Анатольевич, получили от мэра задание особой важности? — подколол своего подчиненного Магамединов. — Я рад за вас. Поднимитесь ко мне, я вам тоже работки подкину.
— Максим Викторович, ну зачем вы так говорите? Вот не знаете, а говорите. Это братик мой родной приезжал, в аппарате управления он у меня работает. На таких вот машинках разъезжает, а ведь я его сто раз просил, будь же ты скромнее, что люди подумают, только в краску меня вгоняешь, а он — ни в какую! Служебный, говорит, транспорт. Ничего не могу поделать.
— Ясно, Борис Анатольевич, я и подумать не мог, что у вас такие серьезные связи.
— Да, какие там связи, Максим Викторович?! Братик это мой родной. Скажете мне тоже.
— Ладно, не прибедняйтесь, жду вас у себя, — сказал напоследок Магамединов, отключился, и подумал: «Врешь ты мне, Борис Анатольевич, но не знаешь, что вранье я за версту чувствую. Интересно, может, ты мне еще скажешь, что в кейсе тебе лысый братик обед привез и пальцем по часам постучал — мол, поспеши, а то все остынет».
После того, как ушел Борис Анатольевич, нагруженный работой, которую ему, не жалеючи, надавал заведующий терапевтическим отделением, в кабинет без стука заглянул Сергей Рыжов. Он внимательно выслушал Магамединова, сходил в шестнадцатую палату, в которой лежала Сарнацкая, вернулся и развел руками:
— Максим Викторович, сходил я в вашу шестнадцатую — так ничего и не понял. Батареи работают исправно, греют, как слоны. Там Африка должна быть, а на самом деле Арктика. Черт его знает, в чем там дело.
— Должна же быть какая-то причина? — задумался вслух Магамединов.
— Нету причины, одно расстройство нервов. Между прочим, в хирургическом отделении, в двенадцатой палате, аналогичная картина маслом. Во всех палатах на третьем этаже тепло, а вот именно в двенадцатой — холодильник. Даже на одной стенке ледяная корочка имеется. Николаев распорядился, чтобы в эту палату два электрообогревателя поставили под его ответственность, и все равно лучше не стало.
— Какая, к черту, ледяная корочка?! Что за бред?! — разозлился Максим Викторович. — На улице плюс десять, а ты мне про ледяные корочки вкручиваешь.
— Не верите, сами сходите, посмотрите! — обиделся Рыжов. — Какой смысл мне вам врать?
— Ладно, Рыжов, топай к своим, пускай похмелят. Я сам разберусь, в чем тут дело.
— Как скажете! — рявкнул Рыжов и хлопнул дверью.
Магамединов просидел минут десять, глядя на дверь пустым, отрешенным от реальности, взглядом, а затем позвонил заведующему хирургическим отделением Николаеву:
— Паша, дорогой ты мой человечек, мне тут Рыжов наплел, что у вас стена в двенадцатой палате покрылась ледяной корочкой. Пьяный он, что ли?
— Насчет Рыжова я не знаю, я его трезвым и не видел, по-моему. А про двенадцатую — так и есть, Максим. Холод там арктический. Главное, что смешно — в остальных палатах люди у меня чуть ли не до трусов раздеты, такая жара, а в двенадцатой этой проклятой пациенты, как французы под Смоленском, в перчатках и шапках лежат под тремя одеялами. И все до одного просятся домой. Нонсенс!
— Бред какой-то. Я, Паша, после обеда к вам поднимусь. Хочу увидеть все своими глазами.
— А я разве против, Максим? Я только «за»! Бери коньяк и поднимайся, — прокашлял в ответ Николаев и отключился.
В тот же день в двенадцатую палату ожогового отделения поступил больной с ожогами первой-второй степени — старикашка лет семидесяти. Ожоги у него были серьезные, бинты прилипли к коже, пострадало около семнадцати процентов тела.
В семьдесят лет не каждый старик способен стойко переносить такие невзгоды. Этот же выглядел бодрячком, улыбка не сходила с его лица.
— Ну что, ребятушки, будем знакомиться. Федором Ивановичем меня зовут. Сосед я хороший, веселый. Ночью не храплю и воздуха не порчу. Стариковская бессонница. Э-хе-хе… А вас как кличут?
— Трое больных двенадцатой палаты оживились, увидев нового соседа. Всем троим было не больше пятнадцати лет.
— Меня Даня Пузырёв, — вскочил с кровати самый младший и самый толстый паренек и показал пальцем на свою ступню. — Это я ракету на даче запускал.
— Вечно ты, Пузырь, вперед лезешь, — зарычал на Даню мальчишка постарше. — Захлопнись, а то в табло получишь.
Услышав ругань, Федор Иванович, который в это время шуршал пакетами и перекладывал мелкий скарб в тумбочку, резко повернулся лицом к ребятам. В руках у него красовались три больших яблока.
— Ну-ну! Не ссориться! Ловите, ребятушки!
Федор Иванович кинул яблоко Пузырю. Тот его охотно словил и положил на свою тумбочку. Следом старик кинул яблоки Груше и Васе — мальчишкам постарше Даньки. Яблоко для Груши упало прямо ему на кровать, он схватил его здоровой рукой и спрятал под подушкой.
Яблоко Васи упало на пол и закатилось под кровать. Вася не сдвинулся с места. Он только ухмыльнулся и продолжил лузгать семечки. Федор Иванович строго посмотрел на Васю поверх очков:
— Эй, парень, семки-то отложи, а яблочко подними. С моего сада яблочки, своими руками сажал-выращивал. Не обижай дедушку.
Вася недовольно фыркнул, после чего все же наклонился и достал из-под кровати свое яблоко.
— Вот и молодец, — похвалил парня Федор Иванович. — Как звать-то?
— Ну, Василий. А чё?
— Да, так. Тоже ракету запускал что ли, Василий?
Вася аж передернулся, вспоминая, как все было на самом деле:
— Да не. Мать попросила кастрюлю с супом с плиты на стол переставить… Дура такая. И суп этот дурацкий…
— Не стоит мать обзывать дурой, — сделал замечание Васе Федор Иванович и продолжил перекладывать свои вещи в тумбочку. — Ничего, ты парень молодой, здоровый, до свадьбы заживет.
— Это сколько ж мне еще терпеть? — спросил в шутку Василий. — Лет так двадцать?
Старик на этот вопрос ничего не ответил — пропустил мимо ушей и посмотрел на Грушу, которого распирало от того, что у него никто ничего не спрашивает.
— Ну, а тебя как звать? — спросил Федор Иванович.
— Грушин Виталик, — выкрикнул Груша. — Я в будку электрическую полез с пацанами. Чуть не сгорел, вспыхнул, прямо — пых! Как факел!.. Мы там сигареты прятали. И вот… А вы, дедушка, как здесь очутились?
— О-хо-хо… Да, кастрюлю на себя с кипятком возьми, да опрокинь. Нес ее по коридору, а навстречу — внучок Егорка из зала прямо под ноги порскнул, постреленок. Хорошо, хоть на него не попало. Ох, и орали мы с ним! Он — от страха, я — от боли…
Федор Иванович достал из тумбочки газету кроссвордов, ручку и лег на свою кровать.
— Холодища! — постукивая зубами и ёжась, пожаловался Груша.
— Это у тебя температура поднимается, — предположил Вася.
— Василий, тут и вправду холодно — жуть как холодно! — влез в разговор Пузырь.
Вася кинул на него злой взгляд и рявкнул:
— Отзынь, щегол! Меньше двери нараспашку оставляй.
— Может, батареи отключили? — заметил Груша.
Вася встал с кровати, подошел к батарее, дотронулся до нее рукой… и резко отдернул ее.
— Блин! Аж обжегся, — завопил он. — Не, батареи работают. Это от окна, видать, сквозит.
— Эх, не поверишь, дедуля, как здесь скучно, — простонал Пузырь. — Просто словами не передать.
— Я тебе не дедуля, а Федор Иваныч, — произнес строгим голосом старик, положил газету на тумбочку и переспросил. — Скучно, говоришь?
— Не то слово, — кивнул Данька.
— Ну, чтоб вам не скучно было, может, рассказать вам всяких интересных историй про эту самую больницу? — предложил Федор Иванович. — Я здесь раз пять лежал, много чего наслушался. Хотите?
— Ух, ты! Конечно, хотим! — воскликнул Пузырь. — Расскажите, Федор Иванович! Пожалуйста!
Вася закинул огрызок под кровать и внимательно посмотрел на старика.
— Страшилки? Или всякая ерунда про диагнозы? — поинтересовался он.
Федор Иванович в ответ многозначительно улыбнулся.
— Ну, ребятушки, слушайте, — начал рассказывать свою историю старик, и его глаза засветились каким-то фанатичным блеском. — Давным-давно, лет, может, тридцать тому назад, привезли в эту больницу одного тяжелого больного с язвой кишки. Врач его посмотрела, туда-сюда, анализы взяла, и, конечно же, укол поставила. От боли. Лежите, говорит, отдыхайте, а завтра мы вам эту язву заштопаем…. А у этого больного на шее висела малю