– А на упыря, значит, дьявола можно посылать, с крестом серебряным на шее? Можно? – Хотя – да, – кивнул Ловчий. – Ты прав. Лучше не рисковать. С другой стороны... Ты помнишь историю о том, как Иисус спускался в Ад и освободил всех, кроме святых и праведников? Не помнишь? Ну да, ее автора назвали еретиком. Чуть ли даже не ересиархом...
Ловчий посмотрел в глаза Егерю.
– Не испугаешься?
– Я знаю тебя уже сорок лет, – еле заметно улыбнулся Егерь. – Ты – мое наказание. И мое испытание.
– Вот-вот, – подхватил Ловчий. – Когда Иисус вошел в Ад и сообщил всем, что дорога свободна и можно всем валить прямо на небо, грешники, слабые духом и податливые на соблазны, ломанулись дружною толпою. А хлебать жидкий огонь гордо остались праведники и святые, ибо заподозрили тут еще один соблазн лукавого, подлую провокацию и испытание. Конец истории.
– Святых в аду не было, – сказал Егерь. – И праведников...
– Не богохульствуй, – поднял указательный палец Ловчий. – Не нужно. Забыл, что ли, что до искупления все были обречены? Праведный, не праведный – будь добр за Стикс.
Егерь тяжело вздохнул. Ловчий кашлянул:
– Извини, увлекся. Зачем меня оставил? О молодости поговорить? Я ведь свой отряд распускать не буду. Должен же хоть один нормальный отряд остаться.
– Я знаю. Я даже знаю, где бы ты сейчас хотел оказаться, – Егерь взял мешочек со стола и повесил его себе на пояс.
– Ну-ка, ну-ка? – поинтересовался Ловчий.
– Если угадаю – просьбу мою выполнишь, личную?
– Чем поклясться?
– Просто согласись.
– Просто согласен.
Егерь встал, держась за поясницу, со стоном выпрямился. Его тень уперлась головой в потолок.
– Ты хочешь поехать к своему старому... старинному приятелю. На побережье.
– Твою мать, – лаконично выразил свое изумление Ловчий. – Пророческий дар открылся?
– Да ты, сколько помню, всегда к нему уезжал. Когда шкуру нужно было сменить – лет двадцать назад? – уезжал. Он тогда жил в горах. После того турнира, помнишь?
Ловчий улыбнулся. Турнир тогда получился знатный. Незабываемый получился турнир. После этого действительно пришлось исчезнуть, чтобы не вызывать расспросов и подозрений. И чтобы иметь возможность вернуться к Охотникам снова, когда старые командиры уйдут.
А в Отрядах его подменил Хозяин. Чтобы через несколько лет уйти, оставив по себе славу счастливчика и гуляки.
– Хорошо, – сказал Ловчий. – Давай личную просьбу.
– И приказ из Рима, – Егерь открыл сундук, стоящий у стены, достал шкатулку и со стуком поставил ее на стол перед Ловчим.
– Все-таки приказ из Рима, – Ловчий подвинул к себе шкатулку.
– Запечатано. Приказано – вскрыть только в замке Хозяина. Кстати, он что – теперь отхватил себе замок?
– Запечатано... Мама дорогая! Личная печать! Вскрыть только в замке! – щелкнул, обрываясь, шнурок. – Красиво написано! Умеют же люди!
Егерь ждал с каменным лицом. Вообще-то, Ловчего уже можно было забивать в колодки за нарушение приказа, но, во-первых, Ловчего уже один раз пытались заковать на глазах Егеря, во-вторых, Егерь прекрасно помнил, чем это закончилось, в-третьих, Егерь не любил повторять чужие ошибки. Ну а в-четвертых взаимоотношения Ловчего и его приятеля со Святой Церковью были отношениями сугубо личными и, на взгляд Егеря, странными. Но кого интересуют взгляды старого охотника на нечисть? Разве что самого охотника, да и то не всегда.
– Ладно, – сказал Ловчий, пряча свиток за пазуху, – это мы обсудим уже в замке. Ты чего хотел?
Егерь вздохнул, на лице вздулись желваки.
– Ты помнишь мою дочь? – спросил Егерь.
– Дочь? – задумался Ловчий. – Дочь... Конечно, помню!
Он действительно помнил девчонку. Охотники редко обзаводятся семьей. И некогда, и не хочется, чтобы какая-нибудь тварь отомстила детям за папину работу. Был такой случай.
О том, что у немолодого уже Егеря родилась дочь, Ловчий узнал одним из немногих. Милая такая девчушка. Они с Егерем проезжали через ту деревню, когда дочке было что-то около пяти лет. А сейчас ей уже должно быть... Что-то около шестнадцати лет. Взрослая уже. Не исключено, что уже года три как замужем.
– Я... – сказал Егерь и откашлялся. – Понимаешь... Это было совсем не похоже на всегда уверенного предводителя Отрядов. Таким Ловчий не видел его никогда. Разве что в тот день, когда они вошли в мертвый город, вычистили его от кровососов и обнаружили среди заброшенных домов две сотни детей. Дети копошились в закрытой церкви, а когда Охотники стали выводить их на улицу, девочка постарше, лет семи, попросила вдруг, чтобы ее не убивали, что она еще может давать кровь. И чтобы братика ее... тоже.
Как они тогда пожалели, что упыри уже мертвы!
– Моя дочь, – сказал Егерь. – Моя дочь... Понимаешь, я сам хотел. Понимал, что нельзя тянуть... И... Честно, ждал тебя. Твой отряд. Хотел попросить, чтобы вы помогли.
Левая щека Егеря дернулась. Казалось – это было невероятно – казалось, что он вот-вот заплачет. Огонек свечи отразился в его глазах. Егерь отвернулся.
– Я не знаю, как это получилось, – сказал Егерь дрожащим голосом. – Как... Она стала... стала оборотнем. Не знаю как... Укус... Сглаз... Колдовство... Не знаю. Год назад. Целый год назад, почти сразу после того, как я к ним приезжал. И моя жена... Она пыталась это скрывать. Пыталась прятать дочь. И мне ничего не написала, не передала... На что она надеялась?
Егерь ударил кулаком в бревенчатую стену. С силой ударил, будто это могло что-то изменить.
– Ты знаешь, как оно бывает с молодыми оборотнями... Сила, сила бродит по жилам, кажется, что это награда, что можно легко заглушить зов крови, можно оставаться человеком даже в шкуре. Даже в шкуре...
Ловчий это знал. Некоторое время они брали оборотней живыми, но не передавали епископу – раньше епископу такое требование и в голову не могло прийти, – а допрашивали. У них здесь, в Черном кресте, была серебряная клетка. И, прежде чем вымолить смерть, оборотни подробно рассказывали о своих ощущениях. О том, как пытались жить среди людей, как пытались утолять жажду крови зверьем, как потом понимали, что от них почти ничего не зависит... Оборотни очень выносливые твари, и приходилось становиться очень изощренным, чтобы заставить их разговориться.
– А потом все вдруг сразу и всплыло. Я даже не знаю, что было бы лучше. Проходил отряд местного барона... И ведь, черт, знали же все, что мои – свободные. Что никто, даже барон не может им ничего приказать... Они пришли на постой, барон, оруженосец и паж. И потребовали... Жена попыталась уговорить... Все происходило во дворе, слышали люди. Дальше... Только когда послышались крики, люди бросились к дому. Она настигла оруженосца у самого забора. Наш сельский священник мне написал в письме. Большой черный зверь. Никто ничего и сделать не успел. Голова полетела в сторону, кровь вокруг... Люди шарахнулись, а она, дочка, бросилась в лес. Подбежавшие люди барона нашли в доме то, что от барона и от пажа осталось... И жену мою, живую. Она кричала, что дочь не виновата, что барон хотел сильничать...
Люди барона ее сожгли, в доме. И ушли. А дочь... Дочь осталась возле деревни. Священник пишет, что людей она не трогает, нападает на скот. Пока не трогает. Но для тамошних жителей корова – бесценный клад. Даже овца... Они собираются устроить охоту. Решили вызвать Отряд. Они не знают, кто я. Знает сельский священник. И он просит...
Снова удар кулака в стену. И снова. И опять. Удар. Капля крови ударила по столу перед лицом сидящего Ловчего.
– Они были готовы терпеть еще месяца два, не больше. Письмо долго везти ко мне. Вначале в город, потом епископу, потом пережидали распутицу... остался месяц.
Ты успеешь съездить в замок, решить там всё и добраться в мою деревню... Я уже написал письмо, тебя будут ждать.
– Ты хочешь, чтобы я ее вывез? – глядя перед собой на сучок в стене, спросил ровным голосом Ловчий.
– Я хочу, чтобы ты ее убил, – сказал Егерь. – Быстро, кик ты умеешь.
– Хорошо, – сказал Ловчий и встал из-за стола. – Я сделаю. Выеду прямо сейчас.
– Переночуйте, – неуверенно предложил Егерь.
– Дорога на побережье, там немного, а потом дорога туда... Не хочу попасть под февральские дожди. И так морозы что-то слишком долго. Снега такого я не видал в этих местах уже давно, – Ловчий попытался улыбнуться старику.
Тот стоял лицом к стене, будто рассматривал кровавое пятно на стене.
Левша будет ворчать, подумал Ловчий. И Гвоздь. Плечи Егеря вздрагивали.
– А как ее звали... зовут? – спросил Ловчий.
– Как тебя зовут? – спросил ее аббат.
Она теперь знала, что его нужно так называть. Ей сказала сестра. Всех женщин в монастыре, узнала она, нужно называть сестрами. Мужчин – братьями. А его – аббатом.
Зачем ему мое имя, подумала она. Мое имя осталось там, за воротами, от одного воспоминания о которых боль сводила тело.
В первые дни, когда луна все еще продолжала пытать ее по ночам, казалось, что серебро на воротах – чтобы не позволить им отсюда уйти. Им. Она не одна здесь такая. Не одна. Не одна она сжимает голову руками, когда звучит колокол.
Но потом она увидела, что изнутри ворота серебром не покрыты. Просто дерево. И обычное железо. Каждый может уйти, поняла она. Просто отодвинуть дубовый засов и уйти. Когда не останется сил терпеть боль... Когда колокольный звон... Когда пропитанная серебром вода... Когда крест... Когда кровь, которую выливают в бадью у тебя на глазах...
Начинало казаться, что, как бы там, за воротами, ни было плохо, здесь еще хуже. Начинало казаться, что лучше вернуться туда.
Она видела, как бьется, закатив глаза и брызжа пеной, монашка. Монашка шла из коровника с деревянным ведром, когда ударил колокол. Монашка вскрикнула, запрокинулась и упала на мощенный гранитными плитами двор. Потекло молоко из отброшенного ведра.
И никто не заметил. Двое монахов продолжали чинить дверь в столовую, другая монашка, несколько мгновений назад разговаривавшая с несчастной, прошла мимо, осторожно переступив белый ручеек.