— На самом деле, миссис Уэлфорд, вы как бы, э-э-э, ставите меня в затруднительное положение. — Ее голос скрипел, как наждак по стеклу. — Простите, что я вам это говорю, но мистер Уэлфорд… в общем, вчера вечером он строго-настрого наказал мне в ближайшие два-три дня не спускать глаз с Неда.
— Вот как? — Карен улыбнулась, стараясь сохранять спокойствие. — В таком случае, Хейзл, мы сейчас ему позвоним и объясним, что, поскольку ты себя неважно чувствуешь, мы с тобой решили, что сегодня утром тебе лучше отдохнуть.
— Это неправда, — возразила она, откидывая назад прядь белых, как кость, волос. — Я чувствую себя отлично. У меня все тип-топ.
— Но у тебя же месячные, — не без сочувствия проговорила Карен, входя с Недом в дом и предоставляя блондинке следовать за ними. — Я уверена, что мой муж все поймет, — бросила она через плечо, — он этого не переносит. Сомневаюсь, чтобы он хотел вообще лишить Неда удовольствия провести день на пляже. Тому это даже важнее, чем нам с тобой.
Худой лысый мужчина в гавайской рубашке отошел от ограды алтаря и, опираясь на две клюки, зашаркал по проходу в их сторону. Только когда калека дотащился до их скамьи, Карен поняла, что он не намного старше нее, и учуяла больничный запах. Она успела остановить его жестом руки и спросила, принимает ли еще святой отец исповеди. Мужчина молча кивнул и, улыбнувшись Неду, который сидел рядом с матерью, играя в видеоигру с выключенным звуком, продолжил свой мучительно медленный путь.
Она слышала, как в ящик для пожертвований упало несколько монет, как заскрипели, удаляясь, палки калеки, как на петлях качнулись створки двери, после чего в церкви стало тихо и пусто. Прохладный сумрак припахивал свечным салом и эфиром.
Святая святых.
Карен осенила себя крестом и, шепнув Неду, что она ненадолго, зашагала по проходу. У подножия алтаря она преклонила колена, еще раз перекрестилась и прошла в дальний конец трансепта, где, словно караульная будка у входа в боковую капеллу, стояла исповедальная кабинка. Прежде чем включить сигнальную лампочку и раздвинуть бархатные шторки, Карен оглянулась убедиться, что Нед на месте.
Присев на край жесткого сиденья, она стала ждать священника, сама не зная, хочет ли, чтобы это был кто-то незнакомый или отец Майкл. В прошлый раз, когда Карен поведала отцу Майклу о своих проблемах — в надежде получить и совет, и прощение, — она поняла, что старый приходской священник был просто ошеломлен ее историей. Но его, по крайней мере, не пришлось бы вводить в курс дела.
Вот уже два года как она призналась ему — помнится, она даже понизила голос из иррационального страха, что Том каким-то образом может ее услышать, — что ее муж сказал ей это только после свадьбы. «Что сказал, дитя мое?» Она приникла к самой решетке. Причина, прошептала она тогда на ухо исповеднику, в силу которой она потакала прихотям Тома, состояла в том, что он якобы очень хотел создать семью. Поначалу ей казалось, что она сможет это выдержать. Но потом — должно быть, Господь сжалился над ней — внутри у нее что-то вдруг взбунтовалось. Муж отправил ее в клинику. Она лежала там на столе — до чего же унизительно было рассказывать священнику о подобных вещах! — с этими жуткими креплениями на ногах, чувствуя себя как в капкане, в неотвратимой кабале, как вдруг, впервые в жизни, услышала хлопанье крыльев.
Старик в смущении заерзал. Карен почти услышала, как он подумал: может, эта особа не совсем… может, ей нужно нечто большее, чем духовная поддержка?
Труднее всего было убедить духовника, что она слишком боится своего мужа, чтобы его ослушаться. «Я не могла сказать Тому, что отказалась от лечения в „Репрогене“, никак не могла. Я не пытаюсь оправдаться, святой отец, но вы должны понять, — сказала она, озираясь в полумраке исповедальни, — что мой муж из тех людей, которые способны на все».
Где-то хлопнула дверь — наверное, в ризнице, подумала Карен; потом из другой части церкви донеслось попискивание резиновых подошв по камню — шаги приближались. Она соединила ладони в молитве.
Понимаю, проговорил отец Майкл, должно быть, вам было очень трудно. Затем внушительно напомнил ей о церковной доктрине, касающейся искусственного оплодотворения. Как будто в такой момент ей надо было говорить, что это нехорошо. Как будто она нутром не понимала, как будто не знала по собственному постыдному опыту, что сосулька замороженной спермы способна лишить «супружеское плодородие» присущих ему единства и чистоты.
Она ведь старалась поступить правильно, не так ли?
Отец Майкл, казалось, никак не мог уразуметь, что она сознательно пошла на адюльтер со старым любовником, чтобы забеременеть. Что она сделала это только для того, чтобы исполнить желание мужа завести ребенка и тем самым сохранить брак. Что у нее и в мыслях не было кому-либо об этом рассказывать. Во всяком случае, не сразу. Предполагалось, что это будет ее секрет, ее личный секрет.
Ей казалось, что она выдержит.
Сердце у нее затрепыхалось, когда она привстала задернуть бархатные шторки, вытягивая шею проверить, как там Нед. Вылитый ангелочек, сокровище мое, подумала она, глядя на сгорбленную фигурку сына, неподвижно сидевшего на скамье.
Звук шагов смолк, потом стал удаляться. И вот снова приблизился.
Она опустилась на колени и склонила голову, готовясь совершить акт покаяния. Сколько же времени прошло с последней исповеди? Сколько времени потребовалось, чтобы проделать этот путь: от того, что когда-то казалось невинным обманом, бесплодной жертвой ради мужа, которого она никогда не любила, но с которым ее связывал долг благодарности, — до соучастия в его убийстве? Она закрыла глаза, сжимая бедра, пока боль не вызвала слезы, уравновешивающие эту боль.
Руки у нее задрожали, когда она открыла крохотный молитвенник, подаренный матерью. Прозрачные страницы, усеянные точечками плесени, обладали нежелательной властью навевать воспоминания о прошлом — об унылых годах прозябания после ухода отца из семьи, когда они с матерью жили на стоянках жилых автоприцепов по берегам кипарисовых болот и в жутких городках Флориды, чьи названия она так старается забыть. Мать, которая в последнем из этих городишек окончательно повредилась умом, воспитывала ее в католической вере, внушала, что единственный путь к Богу лежит через страдания и самопожертвование, учила ее жить по закону, который, возможно, местами и был подпорчен, но все же позволял Карен считать себя более или менее порядочным человеком.
Даже теперь, как нельзя более готовая признать свою вину, она не могла не задать себе вопрос: что же все-таки она сделала неправильно? Брать в долг деньги вовсе не преступление. Равно как и любить.
Только по слабости, призналась Карен, она продолжала видеться с Джо. Как-то раз, вскоре после рождения Неда, она поддалась если не любопытству, то безудержному порыву приехать к нему с ребенком; потом, когда их сын подрос, она обнаружила, что все устраивает таким образом, чтобы при малейшей возможности побыть втроем. Хотя она решительно продолжала держать Джо в неведении, такие встречи давали ей ощущение полноты, какого она раньше не знала. То, что с ними происходило, убеждала она отца Майкла, казалось естественным, правильным и, уж конечно, более любезным Господу, чем брак, основанный на страхе, жестокости и лжи… ведь это они были настоящей семьей — в глазах Бога, разумеется.
Но приговор был бескомпромиссным. Отец Майкл сказал, что она должна прекратить внебрачные отношения, и предупредил, что если она скажет своему возлюбленному, что он отец ребенка, то это принесет больше вреда, чем пользы. Тогда, убежденная, что у старого священника допотопные, путанные, попросту извращенные взгляды, Карен его не послушалась. Теперь же ее одолевали сомнения. Может, все-таки надо было последовать его совету?
Карен вздрогнула, услышав вежливое покашливание за стеной кабинки. По ту сторону зашторенной решетки она разглядела силуэт невысокого, остролицего мужчины, затем неожиданно глубокий голос проговорил нараспев:
— Господи Иисусе Христе, возлюбленный душ наших…
Это был не отец Майкл. Ей бы почувствовать облегчение. По крайней мере, она могла бы воспользоваться удобством анонимности. Вместо этого ее охватила паника — смутный наплыв страха и раскаяния, который она вдруг ощутила с такой остротой, будто изголодавшийся хорек впился зубами в ее нутро.
— Из глубины взываю к Тебе в скорби моей, возлюбленнейший мой Господь и Спаситель, Кому бесконечно неприятен всякий грех; Который так возлюбил меня, что не пожалел для меня крови Своей, терпя муки жестокой смерти. Во имя Отца…
Когда рука священника вознеслась в жесте благословения, Карен заметила, что на запястье у него блеснули часы, и тут же поняла, что здесь что-то не так. Она открыла рот, собираясь ответить, но у нее вдруг вылетели из головы все слова; даже покаянная молитва, которую она заранее приготовила, не шла на ум. Исповедь. Словно хорек уже просунул пушистую голову ей в глотку и, сверкая маленькими красными глазками, принялся глодать ее язык.
Карен стала задыхаться и была вынуждена выскочить из кабинки — ей не хватало воздуха. Задернув шторки, она пошатываясь двинулась по проходу, и тут ее пронзила ледяная стрела осознания, что Неда нет на той скамье, где она его оставила.
Она выбежала на середину церкви. Быстро обвела глазами пустые ряды скамеек. Мальчика нигде не было. Заставив себя успокоиться и поискать получше, она окликнула его по имени — тотчас же обретя голос. В отчаянии, снова и снова повторяя про себя: «Молю Тебя, Господи, не допусти, чтобы это случилось!» — она опять заметалась по церкви, окликая Неда все громче и громче, попутно озираясь по сторонам, стуча по скамейкам и получая в ответ только эхо.
Из исповедальни с опаской выглянул похожий на птицу священник; он был в черной футболке, с кожаным шнурком на шее, на котором болтались деревянный крест и круглый значок с желтой улыбкой.
— Вам нужна помощь? — раздался его гулкий голос.