Я прожил в Париже ещё две недели и ни разу не увидел даму с гвоздиками, не считая репродукций её картины из Лувра, одну из которых я купил, – хотя она и давала весьма смутное представление об оригинальном шедевре – и затем я уехал в Бретань. Одни мои английские друзья, мистер и миссис Фэрли, обосновались на лето в огромном древнем особняке рядом с Кемперле, на побережье мыса Финистерре, и они очень радушно просили меня погостить у них пару недель – и я принял это приглашение с радостью. Здание было выстроено на высокой скале с видом на море; окружающее побережье было диким и исключительно живописным; и в день моего приезда бушевал яростный ветер, который высоко поднимал гребни морских волн и обрушивал их на скалы с чудовищным грохотом. Миссис Фэрли, яркая, практичная женщина, чья жизнь полностью вращалась вокруг управления хозяйством, приветствовала меня с энтузиазмом – она и двое её красивых сыновей, Руперт и Фрэнк, предвкушали радость приключений во время их летнего отдыха.
– Какой пляж! – вскричал Руперт, отплясывая какой-то индийский танец войны на дорожке у меня за спиной.
– И такие весёлые прогулки и катания! – вторил ему брат.
– Да, в самом деле! – ворковала моя хозяйка своим чистым весёлым голосом. – Я рада, что мы сюда приехали! А особняк – такое приятное древнее место, в нём полно странных уголков и местечек. Деревенские жители, как вы знаете, чертовски суеверны, и они говорят, что здесь есть призраки! Но, конечно, всё это ерунда! Будь здесь призрак, мы бы отправили тебя его допросить, дорогой!
Это было сказано с добродушной насмешкой, и я рассмеялся. Миссис Фэрли была из тех в высшей степени рассудительных натур, что всерьёз говорили мне о книге «Роман двух миров», как о насаждении спиритуалистических теории, которая по этой причине заслуживает осуждения. Я сменил тему.
– Сколько вы уже здесь живёте? – спросил я.
– Три недели – и ещё не осмотрели и половины окрестностей. Мы ещё и дом-то не весь осмотрели. Когда-то, как говорят здешние жители, здесь жил величайший художник. И его студия располагалась по всей длине особняка, она и некоторые комнаты наверху заперты. Кажется, туда никогда не впускали чужаков. Но не очень-то они нам и нужны, этот дом итак слишком велик для нас.
– Как было имя этого художника? – спросил я, остановившись на подъёме вверх, чтобы полюбоваться видом на море.
– О, я позабыла! Его картины так походили на Греза, что очень немногие могли их различить, и…
– Скажите, – прервал я её со слабой улыбкой, – а здесь случайно не растут гвоздики?
– Гвоздики! Думаю, да! Здесь их полно. Их аромат разве не прекрасен?
И когда мы дошли до самой высокой точки напротив особняка, я увидел сад, наполненный этими яркими ароматными цветами всевозможных сортов, видов и оттенков – от бледно-розового до глубокого алого.
В то время их аромат уже не был порождением моей фантазии, и я сорвал несколько цветов, чтобы приколоть к костюму за ужином. Мистер Фэрли уже вышел нам навстречу, и разговор перешёл на общие темы.
Интерьер мне понравился, дом был огромен и стар. Здесь была тёмная дубовая лестница с самой затейливой резьбой и витиеватой балюстрадой, кое-какие древние гобелены всё ещё висели на стенах, так же как и выцветшие портреты чопорных дам в париках и злобно ухмылявшихся рыцарей в доспехах, которые скорее наводили скуку, чем украшали столовую. Комнаты наверху были весьма уютными – их окна выходили на море, и меблировка была довольно милая. Я отметил, однако, что следующая за моей комнатой запертая дверь вела в ту самую просторную студию. Сад, как и говорила миссис Фэрли, был наполнен гвоздиками. Никогда прежде я не встречал такого количества этих цветов в одном месте. Они, казалось, разрослись повсюду, как сорняки, даже в самых отдалённых и тенистых местах.
Я пробыл в особняке около трёх-четырёх дней, и однажды утром мне случилось прогуливаться в одиночестве среди каких-то зарослей позади дома, где я обнаружил в длинной сырой траве под ногами большой серый камень, который явно стоял прежде вертикально, а теперь упал наземь и отчасти ушёл в землю. На нём имелась какая-то надпись. Я нагнулся и, счистив траву и дёрн, различил слова: «Мэйнон, сердце предательницы!»
Несомненно, это была странная надпись! Я поведал о своём открытии семейству Фэрли, и все мы по нескольку раз рассмотрели таинственную плиту, будучи не в состоянии прийти к какому-либо удовлетворительному объяснению. Даже расспросы среди местных жителей не дали никаких результатов, не считая покачивания головой и замечаний вроде: «Ах, мадам! Если бы я знал!» или «История хранит свои тайны!»
Однажды вечером все мы собрались в особняке на целый час раньше обычного после длительной и приятной прогулки по пляжу в свете нежного сияния полной луны. Когда я отправился в свою комнату, у меня не было желания ложиться спать – я был весьма возбуждён и, более того, находился в каком-то предвкушении, ожидал, сам не зная чего.
Я распахнул окно, выглянул наружу, любуясь восхитительным видом подлунного моря и вдыхая неповторимый аромат гвоздик, долетавший до меня с ночным ветерком. Я думал о многом – о прелести жизни, необъятной щедрости природы, тайне смерти, красоте и несомненности бессмертия, и тогда, хоть я и стоял спиной к комнате, я почувствовал, что уже не один. Я заставил себя обернуться, медленно, но решительно повернулся лицом к запертой двери и едва ли удивился, когда увидел даму с гвоздиками, стоявшую чуть в стороне с самым удручённым выражением на прекрасном грустном лице. Я посмотрел на неё, приняв решение не пугаться, и тогда собрал в кулак всю свою волю, чтобы немедленно разгадать тайну странной гостьи. Когда я встретил её взгляд, не мигнув, она несколько застенчиво пошевелила руками, словно хотела о чём-то попросить.
– Зачем вы здесь? – спросил я тихим, спокойным голосом. – Отчего вы преследуете меня?
И снова она сделала это едва заметное, просительное движение. Её ответ, мягкий, как детский шёпот, проплыл через комнату:
– Вы меня пожалели!
– Вы несчастны?
– Очень! – И тут она сжала свои белые пальцы вместе в каком-то ужасе. Я начинал нервничать, но продолжил:
– Скажите тогда, чего вы хотите от меня?
Она подняла молящий взор.
– Молитесь за меня! Никто никогда не молился за меня, с тех пор как я умерла, никто не жалел обо мне сотни лет!
– Как вы умерли? – спросил я, стараясь унять сильное сердцебиение. Дама с гвоздиками печально улыбнулась и медленно открепила букет гвоздик от груди – в том месте платье её было темно от крови. Она указала на пятно и снова вернула цветы на место. Я понял.
– Убийство! – прошептал я скорее самому себе.
– Никто не знает, и никто не молится за меня! – проговорил слабый бестелесный голос. – И хоть я и мертва. Но не знаю покоя. Молитесь за меня – я так устала!
И её изящная головка в измождении опустилась, она, казалось, готова была исчезнуть. Я обуздал поднимавшийся внутри меня ужас усилием воли и проговорил:
– Скажите, вы должны сказать, – здесь она подняла голову, и её огромные задумчивые глаза со смирением встретились с моими, – кто был вашим убийцей?
– Он не хотел, – был ответ. – Он любил меня. Это случилось здесь, – и она подняла руку и показала в сторону студии, – здесь он написал мой портрет. Он не поверил мне, но я была честна. «Мэйнон, сердце предательницы!» – ох, нет, нет, нет! Я должна была стать «Мэйнон, верное сердце!»
Она замолчала и посмотрела на меня с мольбой. И снова указала в сторону студии.
– Идите и посмотрите! – вздохнула она. – Тогда вы будете молиться – и я никогда не вернусь снова. Обещайте, что будете молиться за меня – здесь он убил меня – и я умерла без молитв.
– Где вас похоронили? – спросил я охрипшим голосом.
– В море, – прошептала она, – выбросили в холодные дикие волны; и никто не узнал, никто так и не нашёл несчастную Мэйнон; одинокая и печальная на столетия, без единого слова, обращённого к Богу за её имя!
Лицо её было так выразительно, что я едва не разрыдался. Глядя на неё, я встал на колени с огромным старым молитвословом, который только и был у меня, и стал молиться по её просьбе. Медленно, медленно, медленно прекрасный свет загорелся в её глазах; она улыбнулась и помахала руками мне на прощание. Она заскользила назад, к двери, и фигура её растаяла. В последний раз она повернула ко мне своё просветлённое лицо и сказала грустным, дрожавшим голосом:
– Напишите: «Мэйнон, верное сердце!»
Я не мог вспомнить, как прошёл остаток ночи, но я знаю, что ранним утром, очнувшись ото сна, в который провалился, я поспешил к двери запертой студии. Она была приоткрыта! Я смело толкнул её и вошёл. Комната была длинной и высокой, но без какой-либо мебели, не считая потёртого, поеденного жуками мольберта, который был прислонён к облупившейся стене. Я подошёл к этому свидетелю мастерства художника и пристально его осмотрел, заметив имя «Мэйнон», грубо и глубоко вырезанное на нём. С любопытством оглянувшись вокруг, я увидел то, что едва не ускользнуло от моего взгляда, – нечто вроде подвешенного шкафчика на левой стороне огромного центрального окна. Я подёргал ручку и легко открыл его. Внутри лежали три вещи: палитра, на которой всё ещё виднелись размытые пятна от длительного использования; кинжал без ножен с почти чёрным от ржавчины лезвием; и серебряные филигранные палочки от веера, на которых ещё держались рваные куски жёлтого кружева. Веер я припомнил – дама с гвоздиками держала его в театре, и вся мозаика её истории сложилась у меня в голове. Её убил возлюбленный художник – убил в порыве внезапной яростной ревности, когда мягкие краски его картины ещё не высохли, убил в этой самой студии; и, несомненно, спрятанный кинжал стал орудием убийства. Бедная Мэйнон! Её слабое тело было сброшено со скалы, на которой стоял особняк, «в холодные дикие волны», как сказал её дух; и её жестокий любовник так далеко распространил свой гнев, что даже высек на этом вечном камне слова: «Мэйнон, сердце предательницы!» Исполненный горестных мыслей, я захлопнул шкаф и медленно вышел из студии, бесшумно закрыв за собой дверь.