Тебе всегда нравилось разговаривать в постели до трех часов утра, и я предсказываю, что твоя неудовлетворенность будет только расти! Идиллия, поверь мне, тебе лучше прекратить все это, пока не поздно! Не заражайся любовными страданиями — я знаю, что это такое, и могу тебе рассказать в красках!
15 Забастовка на 63-й линии
Поль, мой юный коллега, принес мне свою диссертацию, о которой я почти сразу же забыла. Затем наш директор сообщил мне о своем близящемся уходе на пенсию и о том, как его это огорчает, потому что он еще «в полном расцвете сил». Все это мало меня трогало, я оставалась немой и безучастной, думая лишь об одном: побыстрее сесть в автобус и снова встретиться с Жаном — в молчании, как в прошлый раз.
Я избегала всего, что нарушало музыку молчания. Я любила это молчание и Жана, который существовал в нем в свое удовольствие. Я бы хотела, чтобы он полностью растворился в нем. Молчание — это был он.
Я скользила, я тонула, у меня слегка кружилась голова, как бывает, когда куришь рано утром. Молчание опьяняло меня, зачаровывало, преследовало, оплодотворяло, отделяло от всех, осеняло. Весь остальной мир, казалось, не существовал; и однако я знала, что в один прекрасный день неизбежно спрошу:
— Что творится у тебя в голове?
Ты слишком сильно увяз в трясине молчания, ты топишь в ней слова, уже готовые сорваться с губ, ты проглатываешь их, душишь — это так трудно; неужели для мужчины сложнее говорить?
Для того чтобы раскрыть женщине свою душу, нужна смелость, и у тебя нет этой смелости.
Я могла бы позвонить тебе по «твоей линии», раз уж, несмотря на все оговорки, ты меня к ней допустил; но ты меня заражаешь, смущаешь, подавляешь, зажимаешь мне рот, и теперь я боюсь слов, боюсь их неточности, боюсь оказаться смешной, если разоткровенничаюсь и не услышу ничего в ответ.
Твое молчание тоже иногда лжет, оно маскируется, играет и скрытничает, потому что ты хитришь сам с собой.
Надменность молчания, скупость молчания, трусость молчания...
Ты хранишь почти все в тайне, и из того, что ты мне открываешь, я должна, как на рынке, отбирать лучшее — крупицы правды, которые ты роняешь, сам не желая того.
Было бы заблуждением эти редкие откровения принять за искренние.
Твои слова порой устраивают тебе ловушку: они противоречат твоим жестам, не сочетаются с ними. Когда такое случается, именно в беспорядке твоих лихорадочных мыслей, затопляющих меня, я могу уловить то, что поддается расшифровке, зная, что, если слова будут для меня слишком ясными, ты обязательно скажешь нечто противоположное несколько мгновений или несколько дней спустя.
Ты возникаешь повсюду — между строк, между точек, в компьютере, под столом и в скуке, которая исходит от окружающих. Раньше я думала, что мы помним людей по их словам, письмам, песням; ты остаешься в запахах, ощущениях, чувствах, жестах, в воздухе и дуновении ветра. Порывы ветра разрывают тишину, пустота вращается, и я вместе с ней...
Я ничего не говорю — ты вынуждаешь меня молчать.
Ты ведешь в этой игре, а я следую за тобой.
Мое молчание — молчание испуганной, плачущей, заблудившейся, подчиненной, побежденной, второстепенной, сопровождающей; молчание-тюрьма, молчание-кляп, ненавистное и восхитительное; я не знаю, как от него освободиться. Я не знаю, к какой цели ведет это молчание, не имеющее ни начала ни конца, беспредельное, бесплотное. Я хочу протестовать — но против чего?
Однажды я заговорю и уже не смогу остановиться, однажды я скажу тебе все и брошу мои слова на волю случая, не заботясь о том, пробьют ли они стену твоего молчания. Когда я заговорю, партия будет закончена.
Напротив остановки 63-го автобуса — продуктовый магазин. В этот вечер я собиралась купить макарон, помидоров, свежей сметаны, пармезана, оливкового масла, бутылку итальянского красного вина и снова вернуться к доверительным беседам, шуткам, придиркам, поддразниваниям, легкости, реальности; я собиралась пригласить Лорана или Лионеля — кого-то из мужчин, с которыми можно просто поговорить.
На автоответчике было пять сообщений.
Первое — от Поля:
«У вас было время, чтобы начать читать мою диссертацию? Мне не терпится с вами поговорить».
Второе — из секретариата лицея:
«Здравствуйте, это мадам Шарра. Вы бы хотели прийти на вечеринку по случаю ухода директора на пенсию, в четверг тридцать первого, и сдать деньги на прощальный подарок?»
Третье — от соседки снизу:
«Дорогая Идиллия, моему сыну нужно написать комментарий к следующему изречению Гегеля: «Рок — это осознание самого себя как врага». Мы все в панике! Никто не в силах сказать ничего внятного, только вы одна можете нас спасти! Умоляю вас, приходите в пятницу, я купила на рынке свежую камбалу, пообедаем по-домашнему».
Четвертое — от Карла Ватто, галерейщика с улицы Сены:
«Идиллия, вы мне не перезвонили по поводу ужина завтра вечером. Молчание — знак согласия? Рассчитываю на вас — будет роскошное угощение и полно приглашенных».
И, наконец, самое важное сообщение.
Бип, бип... молчание. Разумеется, за этим молчанием стоял Жан, и оно длилось несколько секунд до того, как он повесил трубку. Я снова прослушала запись — ни единого вздоха, только слабое потрескивание. Я замерла, пытаясь уловить легчайшие звуки.
Словно собирала осколки тишины.
16
E-mail Клементины Идиллии
Идиллия, ты — это не твой психоаналитик, брось эту затею! Ты растеряешь все свое здоровье, но не заставишь этого типа заговорить!
E-mail Идиллии Клементине
Вместо того чтобы призывать меня к капитуляции, лучше придумай мне вопросы, на которые он не сможет не ответить!
E-mail Клементины Идиллии
Скажи ему, что ты случайно повстречалась с его женой в парикмахерской и у вас был долгий разговор... Вот увидишь, как он сразу в тебя вцепится, чтобы заставить рассказать все подробности!
E-mail Идиллии Клементине
Придумай что-нибудь другое.
E-mail Клементины Идиллии
Например, «У тебя расстегнута ширинка».
«Ты оставил здесь какое-то письмо».
«Это не ты ли тот самый «тайный поклонник», который постоянно присылает мне цветы?»
E-mail Идиллии Клементине
Ты настоящая стерва! Но ты так ничего и не поняла — речь идет не о шутках или розыгрышах, речь идет о любви — пусть непохожей на ту, что мы обычно встречаем, но все же о любви!
17 Ужин
На втором приеме у галерейщика, устроенном для потенциальных клиентов, собралось множество самых разных людей, что сделало возможным такую невероятную вещь, как наше общение с Жаном на публике.
Высокие каблуки, шелковая юбка, розовато-бежевый блеск для губ, маечка «Пти Бато», стильная стрижка — все в едином ансамбле.
Он был здесь, у меня за спиной, и мне даже не нужно было оборачиваться, чтобы знать об этом. От него как будто шло излучение, окутывавшее меня.
Я стояла неподвижно, не слыша ничего, кроме звука его постепенно приближающихся шагов.
Когда он обошел меня и приблизился, чтобы приветствовать, я удивилась. Его манера держать себя на публике до сих пор была мне неизвестна.
От него по-прежнему исходило ощущение тайны. Рядом с ним была женщина, которую я приняла за его жену — в брючном костюме и туфлях без каблуков, примерно того же возраста, что и он, довольно грузная, с лицом матери семейства, чья жизнь далеко не всегда была легкой.
Он не стал притворяться, что не узнал меня, — напротив, он поздоровался со мной гораздо более тепло, чем у меня дома. Здесь это было менее опасно и более действенно. Он отошел от своей супруги, которая продолжала благожелательно улыбаться мне. Что же он за чудовище?!
Если бы двусмысленность ситуации не внушила мне желания искупить свои грехи, я бы посочувствовала этой женщине, пришла ей на помощь — но он сделал меня такой же жестокой и эгоистичной, каким был сам.
Мы с Жаном оказались за разными столами. Тем лучше.
Я изо всех сил старалась не смотреть на него и сопротивлялась людскому потоку, уносившему нас в одном направлении. Я вновь вернулась к роли преследуемой и скрывающейся дичи.
Напустив на себя заинтересованный вид, я пыталась слушать своего соседа, рассказывавшего о работе. Моя собственная работа казалась мне сейчас абсолютно неважной.
Порой я напоминала себе, что я — преподаватель литературы, что нахожусь на званом ужине, что моя тарелка полна и надо время от времени подносить вилку ко рту.
Но еда совсем не имела вкуса, и мне казалось, что я жую пластмассу, а не филе лосося.
Жан был всего в двух шагах. Сидел позади меня. Невозможно было забыть о его присутствии и отогнать воспоминания о наших встречах.
Я бы охотно покинула это сборище, чтобы оказаться с ним в постели, чтобы быть с ним — неважно где, лишь бы подальше от всех.
Лишь бы избавиться от моего серого соседа и розового лосося.
Если бы Жан приказал мне следовать за ним, я бы тут же вскочила с места, так, что моя шелковая юбка взметнулась бы выше колен — как в кино.
Я бы все бросила.
Но ему были незнакомы слова «Пойдем», «Уходим», «Хватит», «Этот цирк слишком долго продолжается», «Я тебя провожу», «Я слишком долго тебя ждал», «Мы теряем время, попусту тратим всю жизнь», — он понятия не имел об их существовании.
Непринужденность его страшила. Кто знает, как далеко она может завести?
В ней таится опасность.
Лионель, который изучал медицину, однажды вечером, между двумя порциями спагетти, уверял меня, что злой человек — это тот, кто боится. Был ли Жан злым? Не являлись ли все сложности его существования лишь завуалированными следствиями дурной натуры?
А я из-за этого попала в абсурдную ситуацию: приходится изображать безразличие, чтобы не напугать его. Потому что только в тех случаях, когда я отступаю, у него возникает желание преследовать меня.