На сей раз он должен был реагировать, возмущаться, протестовать. Удерживать любовь, отталкивать дружбу.
Но нет, его любовь, которая довольствовалась пустяками, болтовней, ерундой, не стала тревожиться по такому ничтожному поводу. Все, что я отдавала ему до сегодняшнего дня, служило как раз этой цели: наполнить его любовью, дать ему уверенность, позволить ему уйти умиротворенным, возможно, даже счастливым.
Кора головного мозга заключает в себя сознание, память, эмоции, речь, — все высшие функции, которые действуют по своим законам, словно вращающиеся планеты...
Он сопротивляется — самая коварная моя фраза не вызывает никакой реакции. Мне ужасно хочется пойти на кухню, найти там тонкие стальные шампуры, купленные в Марокко, или доставшиеся в наследство от тетушки серебряные вилки, вонзить их ему в ноги и пригрозить проткнуть язык, если он немедленно не заговорит — и пусть этот однажды запущенный мотор уже не останавливается! Нужно, чтобы он наконец сдался, освободился — и я вместе с ним!
Мое предложение не слишком его пугает. Это не категорический императив: «Останемся друзьями!», не оставляющий возможности для возражений. И он это знает. Молчуны знают все.
Верхняя губа Жана слегка вздрагивает, и у меня вновь появляется слабая надежда. Может быть, страх потерять меня все-таки прорвет плотину молчания? Может быть, он наконец решится заговорить?
Я жду, не отрывая взгляда от его губ.
Ничего. Проходит несколько секунд, и мои ожидания вознаграждаются лишь слабой полуулыбкой.
Предложение дружбы не вызвало у него желания высказаться.
22 Визит шестой: «Я могу зайти на чашечку кофе?»
Он оставил меня совершенно разбитой, потом вернулся, верный своему непостоянству, своей тревоге, своей боязни любить, быть любимым, испытывать боль; верный своему желанию соединить первый и последний раз, той одновременности рождения и смерти, которая наполняла все наши встречи день за днем.
В восемь тридцать телефон снова зазвонил.
— Я могу зайти на чашечку кофе? — спросил он и не без юмора добавил: — «По-дружески», чтобы утвердиться в своем намерении, не отказаться от него, чтобы выполнить все эти сложные трюки, все эти общепринятые церемонии для успокоения совести.
Слова невинны, внешние приличия соблюдены — даже если он звонит вопреки своим принципам. Столкнувшись с подобным типом, моя бабушка-итальянка наверняка подняла бы глаза к небу и воскликнула: «Mamma mia!». И была бы права, взывая к своей матери и к небесам. Что еще оставалось делать?
Я была недалека от того, чтобы поступить точно так же.
Я умирала от желания его увидеть.
Он пришел.
Я еще раз спросила:
— Почему ты такой?
Его исчерпывающий ответ, произнесенный по-настоящему мужественным и обманчиво покровительственным тоном, звучал так:
— Я здесь.
Признание, вырванное силой.
Визит побежденного.
В его любви был отказ, капитуляция, слабость.
Ничто не могло быть менее дружеским, чем эта «чашечка кофе».
Прямо с порога он принялся раздевать меня, потом приказал мне повернуться — здесь же, в гостиной, даже не дав себе труда дойти до спальни. Мое вчерашнее предложение, вероятно, разбудило в нем гнев, возмущение, ярость — и нельзя сказать, чтобы мне это не нравилось.
Такой ценой его душа одержала победу над телом.
И его гнев придал еще более дикарский оттенок нашим любовным схваткам.
Я хотела чувствовать его всем телом, скользить грудью по его животу, обнимать его за шею, видеть его — и я сопротивлялась, препятствуя его намерениям, но он заставил меня перевернуться, агрессивный, как все побежденные.
Я: «Нет».
Он: «Да».
Я: «Остановись».
Он: «Я хочу быстро».
И он кончил несколькими секундами позже.
Пробормотал что-то в извинение.
У него был виноватый вид, но на самом деле он, кажется, не испытывал никакой вины.
Чересчур в этот раз, сказал он, даже больно.
Больше никаких комментариев.
Разумеется.
Мужчины не любят показывать своих эмоций.
Поспешность — свидетельство любви. Меня никогда особенно не привлекала постельная акробатика. Но с этим человеком все происходило не так, как с другими.
Я оделась. Мне было жаль его, потому что он страдал.
Я простила его, потому что любила. Не стала возмущаться. Погрузилась в какое-то оцепенение. Я не испытывала унижения — только легкую грусть. Снова принялась перебирать воспоминания. Никакой точки отсчета.
Разве что его торопливость была моим наказанием? Это в его манере — наказать меня, прежде чем сломать. Возможно ли такое?
Да.
Все расставания похожи — происходят они на вокзальной платформе или где-то еще. Но ему, конечно, надо делать все по-своему.
Он тоже оделся и теперь сидел на белом диване напротив меня.
После любви он избегал моих прикосновений, старался не приближаться.
Я приготовила ему чашку «Нескафе»: так и не нашла времени на покупку кофеварки. Но, кажется, он не обратил на это внимания, так же как на кейк с йогуртом, приготовленный специально для него. К сожалению, я все еще не научилась варить кофе как следует, и кейк с йогуртом — единственный сорт пирожных, который мне удается. Рецепт я взяла из «Детской кулинарной книги» Раймона Оливера, еще когда была маленькой. Однако для него я собиралась добиться больших успехов и приобрела книгу «Торты и пирожные».
Я чувствовала себя скованной, молчание после любви вызывало у меня желание плакать. Сейчас я нуждалась в словах, как никогда — в словах, которые сближали бы плоть, были продолжением объятий, смягчали бы шок от разъединения, разрыва, расставания. В конце концов, хватило бы и жеста; но от него я не дождалась ни того, ни другого.
Что означает его молчание сейчас?
Стыд? Раскаяние? Неприязнь?
Не знаю.
Я сожалею о своей мягкотелости, о раболепстве, приношениях, покорности, благоговении, мольбе.
Я провожу рукой всего в нескольких сантиметрах от его руки, но он к ней не прикасается. У него этого и в мыслях нет; даже если есть, он все равно бездействует. Я не могу истолковать его молчание. Смотрю ему в глаза.
В них скрывается что-то странное. Что именно?
Легкая ирония, претенциозность, самодовольство, язвительность.
Он приподнимает подбородок, усмехается уголком рта и произносит:
— Я сделал это нарочно.
Снова молчание. На сей раз мое.
Мой взгляд, должно быть, выражает естественную реакцию — удивление, непонимание, обескураженность, боль.
— Сделал это нарочно?
— Угу.
Я не знаю, смеяться мне или плакать, не знаю, что стоит за этими словами — извинение, оскорбление, грубость, слишком сильное желание. Я действительно не знаю. И не собираюсь гадать.
— Зачем?
Невероятно — но он улыбнулся.
Пусть он придумывает что хочет, чтобы больше не любить меня, я все равно ничего не смогу поделать. Но я не хочу помогать ему в этом сборе пожертвований в пользу нелюбви, не хочу, чтобы он использовал меня для этой цели — и тем более чтобы он вытирал о меня ноги. Я не чувствую себя униженной — только замаранной.
Итак, он хочет создать впечатление, что совсем меня не любит. Или хочет замаскировать под тонкий расчет обычную потерю самоконтроля? Сделать вид, что берет, ничего не давая взамен? Но он всего лишь человек, и его тело бунтует: сердце колотится, пенис напрягается, и воля пасует перед этим объединенным воздействием.
Разум бессилен. Он ничему не может помешать.
И я останусь там, откуда любая другая женщина давно сбежала бы.
Наши слабости нашли друг друга: его потребность господствовать встретилась с моей покорностью. Никогда еще я не была такой уступчивой.
Я была загипнотизирована; обречена, как последний из моих тортов, которые я не умела печь; и если кто и был в этом виноват, то только я сама.
— Скажи, зачем?
Он вздохнул и слегка пожал плечами, как будто хотел сказать, что жизнь — сложная штука и что он не в силах сдерживать своих наиболее импульсивных реакций; потом он покачал головой, давая понять, что не собирается отвечать на мой вопрос.
23 Непоследовательность
Разрушительное воздействие этого постоянного чередования тепла и холода, этой непоследовательности, этого молчания было ему безразлично. Ему и в голову не приходило, что я беспокоюсь; а если и приходило, это его устраивало.
Он вызывал страсть. Сам об этом не подозревая, он использовал проверенный рецепт: отторжение любви порождает страсть. Он надеялся убить любовь, а вместо этого разжигал ее.
Кто был передо мной? Духовный палач, идиот, католик, пуританин, человек, искалеченный жизнью, неизвестным мне прошлым, слишком любящей или, напротив, недостаточно любящей матерью, невротик, безумец, странный тип, упрямец, трус, бедняк, буржуа, муж, отец, ответственный, рассудительный, не думающий о том, что когда-нибудь ему придется умереть и, следовательно, безрассудный, янсенист, девственник, простак, мерзавец, нарушитель закона, немой, страстный любитель тишины, который использует ее как средство защиты или нападения, или такая же жертва, как я? Я ничего о нем не знала.
Я знала только, что хочу его. Несмотря на непрестанные грубости, я хотела его. Чем больше трудностей он создавал, чем больше увеличивал дистанцию между нами, тем сильнее я его хотела.
Чем больше он молчал, тем сильнее я хотела его услышать.
Он высмеивал жизнь, а мне хотелось, чтобы он снова научился быть великодушным с ней. Я хотела вырвать его из молчания, из пустоты, из отрицания, из небытия, из черноты, из пробела, из пропасти, из неизвестности, из боязни любить, из печали, приходящей после любви. Спасение было рискованным — я могла заблудиться в закоулках молчания, я не умела ориентироваться в предметах без названий, в музыке без нот, в любви без слов. Опыт молчания был мне незнаком. Я знала, что «молчание — золото», тогда как «слово — серебро», моя мать говорила мне об этом, когда я была еще маленькой. Она же говорила, что нужно семь раз повернуть язык во рту, прежде чем заговорить. Получалось, что в большинстве случаев молчание лучше болтовни. Но между нами и не могло быть никакой болтовни — этого я от него, кажется, не добивалась, просто хотела, чтобы он отпустил слова на волю: пусть живут нормальной жизнью, пусть звучат, пусть вселяют уверенность, пусть, наконец, делают нас людьми. Молчание неестественно, оно внушает страх. Из-за этого я порой хотела услышать от Жана любые слова, пусть даже такие же агрессивные, как его поступки.