– Кто бы мне еще назвал его…
– Скоро назовут. Но учтите: в случае нештатной ситуации, грозящей осложнением международной обстановки, мои люди имеют приказ на немедленное уничтожение судна. И не сомневайтесь, капитан, – они выполнят его.
– Блин, обязательно вляпаюсь то в компартию, то в говно! В Анголу в коробках из-под сухого молока взрывчатку возил – знал, зачем таскал. В Ирак ракетные комплексы таскал – знал, зачем таскал, но до такого маразма, чтобы лайбу на дно пускать, еще не доходило!.. Интересно, кому это в головку стукнуло: танки за сенокосилки и комбайны выдавать?
– Морской волк, разве вам не объяснили, что забывать, куда и что вы таскали, входит в ваши служебные обязанности? – оборвал его Савелов и, не дожидаясь ответа, направился к трапу.
– Вахтенным стоять на местах! – разнесся над причалом сиплый голос взбешенного капитана. – Трап поднять!.. Носовые и кормовые отдать!
Заработавшие на полные обороты винты буксира подняли из глубины буруны грязно-масляной воды. Толстый канат, связывающий его с носом осевшего по ватерлинию сухогруза, натянулся, и под тоскливые крики разбуженных чаек его борт стал медленно удаляться от причальных кнехтов. Не включая огней и не давая прощальных гудков, громадный сухогруз быстро скрылся в ночном штормовом просторе. Следом за ним буксиры потянули от причала в открытое море два других загруженных по ватерлинию корабля.
– Начальник, а ты сомневался, что до шести по нулям не управимся, – сказал смотрящему им вслед Савелову подошедший бригадир такелажников и выразительно потер пальцы друг о друга. – Я это… насчет картошки, дрова поджарить…
Савелов протянул ему несколько плотных пачек в банковских упаковках.
– Здесь на всех картошки с лихвой хватит, Иван, можешь не считать, а три ящика водки у вахтера на проходной.
– Каждую смену, бляха-муха, такую бы пруху! – вяло отозвался тот и подмигнул подбитым глазом: – Начальник, не побрезгуй с гегемоном с устатку по стопарику, а?
– Не могу, Иван, – служба.
– Лажовая твоя служба, начальник, – сунул пятерню бригадир. – Нынче грудь в крестах, а завтра, бляха-муха, эти кресты, глядишь, к земле тебя придавят…
– Это ты о… о картошке дрова поджарить?
– Не-а. О халявном куске сыра в мышеловке, начальник, – оглянувшись, сказал бригадир. – Еще о том, что за водокачкой доска в заборе на одном гвозде держится.
– Думаешь, мне она пригодится?
– За проходной опять крутые нарисовались и тоже, бляха-муха, тобой дюже интересуются.
– Коли так, бывай, Иван.
– Бывай, начальник.
Дойдя до забора, отделяющего территорию порта от железной дороги, Савелов на ощупь нашел болтающуюся на одном гвозде доску и отвел ее в сторону. Протиснувшись сквозь узкую дыру, он оказался в полутора метрах от железнодорожной платформы. Путь до привокзальной площади пришлось проделать под платформой на четвереньках. Привокзалка, гостиница крытая налетевшими за ночь мокрыми листьями, была совершенно безлюдна. Держась ближе к стволам облетевших каштанов, Савельев направился к «Астории», неприступным утесом возвышающейся за площадью.
Осторожно заглянув через стекло двери в холл, он отшатнулся – у стойки бара горбатились над бутылками пива несколько человек в похожих темно-серых плащах.
Под прикрытием кустов жасмина, отделяющих тротуар перед гостиницей от проезжей части, Савелов на четвереньках добрался до ее угла, потом, вжимаясь спиной в стену, короткими перебежками – до захламленного ресторанного двора и, перемахнув через бетонный забор, попал на заросшую старыми липами параллельную улицу. У одного из безликих домов Савелов нашел под кустами бузины отливающий черной эмалью «Мерседес». Но прежде чем сесть за его баранку, он поднес к пересохшим губам рацию:
– Купавна, я Щербинка, отзовись!
– Купавна слушает Щербинку! – раздался из рации спокойный голос, и его спокойствие почему-то сразу передалось Савелову.
– Купавна, я снова под колпаком.
– У кого?
– Я их не знаю.
– Понял, Щербинка.
– Действую по плану. Добрался до немецкого сувенира. Ухожу на север, прикрой, Купавна.
– Понял, прикрываю… Держи со мной связь, Щербинка.
Промелькнула окраина Феодосии, растворилось слева в предутренней сумеречи серое штормовое море, сразу за городом потянулись невысокие горы, и скоро слились в одну рваную линию башни и мощные стены Генуэзской крепости и придорожные дома Судака.
За Судаком «Мерседес» неожиданно врезался в стену косого дождя. По лобовому стеклу потекли холодные прозрачные струи. Из них прорисовывалось размытое лицо Сарматова, под негромкий перебор гитарных струн зазвучал его голос:
…Командирский приказ, офицерская честь
Нас позвали в жестокий бой.
О судьбе нашей скорбная весть
К вам дойдет с той полынь-травой.
С той разрыв-травой, с той травой-бедой,
С травой памяти и забвения…
– Подожди, командир! – будто ткнув в кнопку магнитофона, остановил перебор струн Савелов. – Вот ты об офицерской чести… А что это такое – офицерская честь? Архаизм «времен очаковских и покоренья Крыма». В наш век она – поплавок для недоумков и солдафонов, и не более того.
– Каждый ее на свои плечи примеряет, – печально ответил из дождевых струй Сарматов. – Но лишь немногим тяжесть ее по силам…
– Так что же она такое, ответь?
– До креста могильного, до звезды фанерной служить Отечеству, которому присягал. Отечеству служить, слышишь, Савелов, а не идеологиям и старшим по званию.
– И все?..
– Не все… Трусостью, глупостью и хамством не позорить честь Отечества, честь его оружия и тем самым честь своих погон.
– Увы, я знал только одного такого офицера – тебя, Сармат.
– А Ваня Бурлаков?.. Алан Хаутов?.. А Шальнов Андрей?.. И даже минер Сашка Силин по прозвищу Громыхала.
– Силин – сволочь! Если бы он не предал нас, тогда, может быть, все ребята и ты, командир, были бы сейчас живы.
– Не предавал нас Сашка… Его рассудок просто не выдержал всего того. Старшему лейтенанту Силину судья – только бог.
– Только бог?! А мне в стране, им проклятой, каково с офицерской честью в нынешнем дерьме копаться?
– В дерьме ли ты иль в белом фраке, а честь либо есть, либо нет ее. Коли есть – дерьмо не пристанет.
– Еще как пристанет!
– Тогда… кровь смыть все должна. Так у русских испокон веку было…
– Чья кровь?
– Твоя.
– Жизнь в России – такое дерьмо, Сармат!.. Карамазовщина в обнимку со смердяковщиной, как говорит мой отец… Не хотим убивать, а убиваем. Грешить не хотим, а грешим – мелко, пакостно, как блудливые мартовские коты. И задницу у сильных мира сего вылизываем усердней крепостных холопов!
– По себе всех меришь, Савелов?
– Все по себе мерят. Скажешь, комплекс неполноценности профессорского сынка, с пеленок уверовавшего в свою исключительность и не выдержавшего ни одного экзамена, устроенного жизнью? Все гораздо хуже, командир.
Из-за струй на несколько мгновений снова появилось лицо Сарматова.
– В Афгане было проще, капитан? – спросил он.
– Проще. Там был ты, командир!
Сарматов печально покачал головой, и его изображение размыли струи усилившегося дождя…
Появившееся наконец осеннее солнце высветило отвесную гряду белесых скал у небольшого крымского городка Белогорска. От подножия гряды тянулись к горизонту обезображенные бульдозерами плантации виноградников. Устав от многочасовой гонки по крымским проселкам, Савелов свернул с основной дороги на каменистый проселок и остановил машину у одной из плантаций, вернее, у того, что от нее осталось. Бульдозеры тут постарались вовсю, виноградник напоминал поле битвы гигантских чудовищ, оставивших после себя на благодатных крымских почвах перемолотую в труху лозу. Громадные стаи тревожно галдящих ворон усиливали сходство этого места со скорбным полем недавнего сражения.
– Пейзаж после битвы идиотов с дебилами! – вырвалось вслух у остановившего машину Савелова. – Ненавижу!..
Неподалеку послышалось овечье блеянье, беззлобный собачий лай, и через минуту из кустов терновника вышел опирающийся на посох старик-татарин с десятком овец и в сопровождении старого пса. Он остановился в нескольких шагах от Савелова и, опершись на суковатый посох, с каким-то детским недоумением на морщинистом скуластом лице стал вглядываться слезящимися глазами в месиво, бывшее, по-видимому, когда-то опытной виноградной плантацией, о чем свидетельствовали воткнутые в землю таблички.
Кое-где на краю плантации поверженным лозам каким-то чудом удалось сохранить по несколько грузных, подернутых сизым налетом иссиня-черных кистей. Ступая с опаской по изувеченной земле, будто по минному полю, старик поднял из травы одну из кистей и протянул ее Савелову.
– «Черный принц» зовут, – сказал он. – Якши! Кушай, урус…
– Спасибо, ата! – принял виноградную кисть из его натруженных рук Савелов.
Овцы смирно стояли, старый пес улегся на землю и даже глаза прикрыл.
– Коняз Потемкин-паша сапсем мало-мало «Черный принц» у франков покупай, – продолжил пастух. – Гирей-хан пять лет мала-мала лоза сажай, потом много-много сажай… Джигит-татар за лоза ходи – в набег сапсем забыл ходи… Прадед Ахметка, дед Ахметка, отец Ахметка, я сам тоже, Ахметка, – стукнул старик в грудь высохшим кулаком, – всю жизнь за лоза ходи. Даже Узбекистан, куда нас, татар, Сталин высылай, Ахметка с виноград работай. Крым, слава Аллаху, возвращайся – опять за лоза ходи, маладой вино, сладкий, как урус-девка, делай. Сам Ахметка вино мало пей, Аллах не вели, Ахметка гость много жди… Теперь Москва говори – нет лоза. Нет лоза – нет гость. Зачем, урус, теперь жить старый Ахметка?..
– Дураков не сеют – они сами родятся, ата, – горько усмехнулся Савелов.
– Лоза сажать – виноград вырастай, радость вырастай, – вздохнул старик. – Сапсем не сажать, у люди душа емшан-трава зарастай, беда вырастай… Балшой беда скоро вырастай, урус.