– Так ведь то у Савеловых, папа, – прервала его Рита. – Наш Платон – Сарматов, а потому наследником их быть не может. К тому же ты забыл о здравствующем законном наследнике «чертогов» Вадиме Савелове.
– Свечку по нему поставь! – взвился Николай Степанович. – Или не знаешь, как «контора деда Никанора» поступает со своими перебежчиками? Тогда по закону они отойдут этому бандитскому государству. Уж будь уверена: облезлые крысы из Академии наук весь савеловский антиквариат по своим норам растащат, с борзыми собаками потом не найдешь, – гнул свою линию Николай Степанович. – Не будь дурой, Ритка, не отталкивай того, что само в руки плывет. Жизнь-то еще неизвестно в какую сторону повернется, видишь, как коммунячью власть штормит?..
– Нам с Платоном на жизнь моей зарплаты хватит, как бы жизнь ни повернулась, – оборвала его монолог Рита.
У Николая Степановича от ее слов сжалось сердце. После смерти академика Савелова он буквально бредил его «чертогами», набитыми редкостным антиквариатом, а когда узнал, что и Дора Донатовна находится в больнице при смерти, в него будто бес вселился. Поговорив с известным адвокатом-цивилистом и получив от него хитроумные советы, Николай Степанович уже чувствовал себя законным хозяином савеловских владений. А тут на тебе!.. «Не в меня – в мать свою, Ксюху, пошла Ритка! – чертыхнулся он, а так как отказываться от „чертогов“ он не собирался, то решил: – Главное, не спорить с ней, а там посмотрим, дочь, кто из нас одеяло на себя перетянет. Посмотрим… В конце концов, я и о внуке обязан подумать…»
– Нет так нет. Тебе виднее… – смиренно уронил он.
– Это еще не все, – пристально посмотрела на него Рита. – Пожалуйста, помоги мне со срочным выездом в Гонконг.
– Куда?.. Я не ослышался?..
– В Гонконг. Там, по моим сведениям, находится на лечении Игорь Сарматов.
– Ты что, с ума сошла? Господи, родного отца без ножа режешь! – простонал перепуганный Николай Степанович. – Ехать к невозвращенцу и предателю – это же безумие!
– Я к тебе первый раз в жизни обращаюсь с просьбой о помощи, папа, – напомнила Рита. – И во второй раз, надеюсь, не обращусь.
– Дура, узнают кадровики «Фабрики грез» и попрут тебя без выходного пособия. И никто, даже я, не сможет помешать этому. С конторой не поспоришь…
– Игорь Сарматов, родной отец твоего внука, очень болен, и ему нужна моя помощь. Я очень, очень надеюсь на твои связи, папа. А предатель ли он, это еще доказать надо. И не это сейчас главное.
– Да-а-а, с предателями тебе везет… – не удержался от сарказма Николай Степанович.
Рита ожгла его таким взглядом, что он поспешил заверить ее:
– Порешаю, порешаю этот вопрос, но за исход дела не ручаюсь. КГБ есть КГБ, должна сама понимать…
И вот сегодня районный суд без долгих проволочек и разбирательств, учитывая взаимное желание сторон, расторг брак Риты с Савеловым. Однако судья, рыхлая дама постбальзаковского возраста, категорически отказала в лишении Вадима Савелова отцовства над Платоном.
– Милочка, – сказала она, растянув в улыбке накрашенные алым сердечком губы. – Вопрос крайне сложный, требуется согласие на то вашего бывшего мужа. Представьте суду хотя бы заверенное нотариусом заявление от него.
– Я даже не знаю, в какой стране он находится, – растерялась от такого оборота Рита.
– Ну а я уж тем более не знаю, – отрезала судья, давая понять, что разговор закончен.
Из суда Рита направилась в городской ОВИР, но и там ее ждало полное разочарование. Перепуганный чиновник сообщил, что общественной комиссией при ОВИРе, состоящей из старых членов КПСС, ей категорически отказано в туристической поездке в Гонконг.
– Кому жаловаться на эту комиссию? – недоуменно спросила она.
– В компетентные органы… – шепотом ответил чиновник. – Но, между нами, это бесполезно – вас все равно не выпустят.
– Может, договоримся без «компетентных»? – полезла она в сумочку.
– Что вы, что вы! – испугался чиновник и, оглянувшись по сторонам, шепнул ей на ухо фамилию высокого начальника из союзного ОВИРа, лично запретившего выдавать ей загранпаспорт.
Она сразу вспомнила, что тот высокий начальник – собутыльник ее отца еще с комсомольских времен.
«Ясно, откуда у осла уши растут, – сдерживая слезы, поняла Рита. – Папаша за моей спиной, чтобы не упустить савеловские „чертоги“, таким вот образом порешал вопросы с судом и с ОВИРом. Хитер, хитер, папаша, обвел дочь, как последнюю дуру, вокруг пальца!»
В вестибюле метро она набрала по таксофону служебный номер отца, чтобы выложить ему все, что думает о нем, но не успела и слова сказать, как Николай Степанович замогильным голосом сообщил, что ему только что позвонили из ЦКБ и сказали, что Дора Донатовна Савелова сегодня утром преставилась. Так как других родственников у Савеловых нет, то ей придется помочь ему в погребальных хлопотах.
Несмотря на замогильный голос отца, Рита уловила в нем торжествующие нотки.
– В погребальных хлопотах я, разумеется, помогу, – сдерживая слезы, сказала она. – Но не хотел бы ты узнать мое мнение о тебе?
– О чем ты, дочь?
– О том, что мой отец подонок! – выпалила она и, чтобы он не услышал ее рыданий, сразу повесила трубку.
Спуститься под землю у Риты уже не было сил, как и не было их сдерживать слезы. Выйдя из вестибюля, она опустилась на заваленную мокрой листвой скамейку под нелепой, гигантских размеров скульптурной группой. Над головой Риты скалил зубы вздыбленный огромный битюг, а его хозяин-казак с тупым лицом неандертальца занес над головами смотрящих в светлое будущее рабочих и работниц бетонную шашку.
Рита вдруг вспомнила свою единственную встречу с Игорем Сарматовым в Москве, именно вот у этой скульптурной группы. Произошла она семь лет назад, через месяц после того, как их в разных самолетах переправили из Никарагуа в Москву. Она тогда сказала ему, что менять что-то в своей жизни не в силах и останется с мужем. Рита помнила, как посерело тогда лицо Сарматова и безвольно опустились его сильные руки. Она еще что-то говорила в оправдание своего решения, но он, стиснув зубы, молчал, лишь перед уходом кивнул на неандертальца с бетонной саблей:
– Надо же, какой монумент твоя Москва отгрохала донскому казаку. И поделом, куда нам со скифскими рожами в ваш калашный ряд…
Он уходил в темноту переулка. Гулко звучали его шаги на заваленной осенними листьями мокрой брусчатке. Рита понимала, что ей надо немедленно догнать его и этим промозглым переулком навсегда уйти с ним в его нескладную офицерскую жизнь. Но тогда она не нашла в себе мужества сделать это, хотя уже знала, что носит под сердцем его дитя.
Гонконг2 декабря 1991 года
Осенний сумрак сочился разбавленным молоком из затянутых рисовой бумагой оконных проемов, отражался размытыми бликами в лакированном полу длинного коридора монастыря. Одетый в черное кимоно монах, ступая в матерчатых носках «таби», бесшумно скользил вдоль ряда сидящих на подушках в позе полного лотоса, «кэккафудза», погруженных в медитацию мужчин. Заметив у кого-либо искривленный позвоночник, монах ударял его бамбуковой палкой по плечу и скользил дальше. Больше всего от его палки доставалось двум новичкам – здоровенному рыжему европейцу и хрупкому китайскому юноше, сидящим по обе стороны от Сарматова.
Когда в конце коридора появилась фигура профессора Осира, монах молча склонился в глубоком поклоне. Остановившись за спиной Сарматова, Осира поднес к его носу птичью пушинку. Пушинка не шевелилась, и новичкам со стороны показалось, что их сосед, погруженный в глубокий медитативный транс, не дышит, однако крупные слезы, вытекающие из-под полуприкрытых век Сарматова, свидетельствовали о наличии в его расслабленном теле жизни. Улыбнувшись новичкам одними глазами, Осира-сан бесшумно заскользил по коридору дальше. В конце коридора он шепнул монаху в черном кимоно:
– Когда закончите урок, жду больного у себя.
Ударив в медный гонг, висевший у порога скудно обставленного кабинета, Сарматов известил сидящего в глубокой задумчивости профессора Осиру о своем прибытии. По жесту его руки он почтительно поклонился и занял место на циновке напротив.
– Снизошло ли на тебя, Джон, сегодня сатори при решении заданного тебе коана? – спросил Осира.
– Думаю, что во время сегодняшней медитации я опять познал состояние сатори, сенсей…
– Слушаю тебя.
– Мне был задан коан: «Как выпустить из узкого горла кувшина старого скрюченного джинна, не разбив при этом кувшин».
– И как же сделать невозможное возможным?
– Сенсей, я понял, что старый скрюченный джинн – это я сам. Кувшин с узким горлом – это тот узкий мир, который я сам создал вокруг себя. Стоит мне раздвинуть мой мир, и моя душа будет свободна, сенсей.
– Я согласен с твоими доводами, – улыбнулся Осира и, вздохнув, добавил: – Но, Джон, ты всегда должен помнить, что стоит разорвать тонкую оболочку, предохраняющую душу от пленения коварным злом, то есть разорвать цепь необходимых условностей и выверенных веками неписаных законов существования человека с себе подобными «гомо сапиенс», и вырвавшийся на волю старый скрюченный джинн принесет ни в чем не повинным людям многие беды.
– Всегда буду помнить об этом, потому что я совершенно согласен со словами моего учителя.
– Как ты ощущал состояние сатори? Поведай мне.
– Я плакал, сенсей! На меня снизошло… снизошло счастье. Я был не в силах сдержать слезы и очень удивлялся своему состоянию, но слезы продолжали и продолжали течь, и мне совершенно не хотелось их сдерживать. Я слышал отчетливый рокот моря и шлепанье о воду моих веселых друзей – дельфинов, слышал возню ласточек под крышей, воркование горлиц и призывные крики низколетящих диких гусей. Сенсей, потом я внезапно почувствовал пронзительную любовь ко всему живому на земле, нуждающемуся в моей защите, и теплые слезы еще сильнее полились из моих глаз…
– А что было потом?
– Потом?.. Не знаю, сенсей, наверное, я заснул…