Фортт не понимал, к чему его друг ведет. Обычно Гуффин не был склонен к подобным рассуждениям, и ему хватало простого «Мерзость!», чтобы выразить собственное отношение к чему-либо.
– Тремпл-Толл… все мы оттуда когда-то сбежали – каждый в свое время и по своим причинам. Все сбежали от своей прошлой жизни и нашли пристанище в Фли…
Это была правда. Каждый в труппе Талли Брекенбока, включая самого хозяина балагана, хранил свою мрачную тайну о том, что было до «Балаганчика».
– Ну а ты, Фортти, – сказал Гуффин, не поворачивая к другу головы. – Я ведь помню ту ночь, когда мы с Брекенбоком и Бульдогом выловили тебя из этого самого канала. Ты сказал, что случайно упал с моста, но я-то знаю, что ты спрыгнул, не в силах вынести боль утраты. Разбитое сердце…
– Откуда… откуда ты знаешь? – пересохшими губами прохрипел Фортт.
– Ты так ее любил, ту миленькую мисс… так любил… Ты не понимал, как можно жить после того, что с ней случилось. После того, как она попала под трамвай.
– Я никому об этом не рассказывал! Откуда ты знаешь?
– Каким бы я был лучшим другом, если бы не знал? Мы все понимали, что ты не «случайно упал с моста в канал». Брекенбок запретил нам вызнавать у тебя, что произошло на самом деле, но я… понимаешь, я слишком любопытен. Ну а у пилюль от мигрени есть замечательный побочный эффект: принявший их во сне делится самым сокровенным.
– Но я не принимал никаких пилюль!
– Принимал, просто не знал об этом. Но я о другом… Твое доброе, вдребезги разбитое сердце, которое однажды привело тебя к этому каналу. Ты ведь сказал ей о своих чувствах в тот день, когда произошла трагедия… Как это… безысходно…
Гуффин говорил на удивление спокойно: вся его привычная злость развеялась, словно дымное облако на ветру, не осталось и следа также и от былого помешательства, охватившего его на улице Слив.
– Ну давай! – в ярости сжав кулаки, прорычал Фортт. – Насмехайся! Унижай меня! Придумай какую-то шуточку! Оскорби ту, которой больше нет! Уверен, это потешит твою гадкую душонку!
Гуффин покачал головой.
– И не подумаю. Знаешь, шуты не извиняются, не благодарят и не делают еще кое-чего. Они не сочувствуют. Но мы оба с тобой понимаем, что все правила можно нарушать, если очень хочется. И я… я сочувствую тебе, Фортти.
В голосе Гуффина вдруг прозвучала не свойственная ему тоска, и Фортт решил, что ослышался: злобный и лживый Манера Улыбаться действительно ему сочувствовал.
– И можешь не бояться: я никому не выдам твою тайну. Ты же мой друг, как-никак. Мой лучший друг. Мне будет не хватать наших веселых перепалок.
– Что это значит? – волосы Фортта под котелком встали дыбом.
Манера Улыбаться повернул к приятелю голову и заглянул в его глаза. На лице Гуффина проступили черты, которых прежде у него не было – на Фортта глядел сущий незнакомец.
– Я знаю, что все это время ты шпионил за мной для Брекенбока.
– Я тебя не понимаю…
– Ой, не нужно! – утомленно воскликнул Манера Улыбаться. – Если я и вел себя подозрительно, то ты вел себя в сотню раз подозрительнее. Не спускал с меня взгляд, все пытался разнюхать да разведать. Настоящий шпик!
– Что? – возмутился Фортт. – А ну возьми свои слова обратно! Никакой я не шпик!
Гуффин покивал своим мыслям.
– Вы совсем не умеете лгать, мистер Фортт. Поэтому и шут из вас вышел бездарным. Ложь – она течет у настоящего шута по венам вместо крови, обманом он завтракает, недомолвки – на ланч, привирательство – на обед, и интриги – на ужин. Вся жизнь шута – это надувательство, плутовство, жульничество и мошенничество. Честных шутов не бывает. Есть лишь те, кто чего-то стоят, и те, кто ничего из себя не представляют: посредственность, тривиальность, серость… пустое… место…
Фортт молчал и слушал. Гуффин продолжал:
– Неужели ты думал, что я не пойму, почему Брекенбок настоял, чтобы ты отправился со мной в лавку Гудвина? Или ты думал, я не узнаю, о чем вы там шептались в его фургончике? У меня по всему балагану есть уши.
Не имело смысла отпираться, как не имело и смысла продолжать играть роль. Кажется, спектакль и правда подошел к концу. Гуффин был прав: именно Брекенбок поручил Пустому Месту составить компанию Манере Улыбаться. И не просто, чтобы тому не было скучно, а чтобы за ним проследить. Гуффин вел себя очень странно: он увещевал и уговаривал Брекенбока вернуть старый, полузабытый долг с такими страстью и горячностью, будто лично был заинтересован в возврате этого долга.
– Отдаю должное твоей верности, – Гуффин хмыкнул. – Хозяин командует, и собачонка говорит: «Гав-гав». Послушная собачонка, исполнительная собачонка… И еще такая умненькая! Ты ведь уже давно все понял, не так ли? Когда именно?
– Как только увидел эту куклу в лавке Гудвина, – с вызовом ответил Фортт. – А потом ты достал мешок… Я сразу понял, что за мнимым долгом в лавку игрушек пришел лишь я. В то время как ты пришел именно за ней. Я был прав? Все дело в этой бедолаге, так ведь? Что ты сделал с кукольником?
Сабрина боялась шелохнуться. Вот-вот все раскроется! Вот-вот она получит ответы на свои вопросы! Но почему так громко работают винты, почему ветру вздумалось повыть именно сейчас?! Почему так болит все ее тело, отчего кажется, будто в любой момент потеряешь сознание?!
– Я сделал с Гудвином из переулка Фейр то же, что сделал и с другими, – сказал Гуффин.
– С другими? – Фортт ничего не понял. – Кукольниками?
– Милый мой, наивненький Фортти, ты так и не смог стать злыднем, ты остался добряком, а с добряками вечно приключаются какие-то напасти. Эх, знал бы ты только, что происходит…
– Что происходит? – Фортт почувствовал, как от страха онемели руки. – Зачем… зачем ты все это делаешь?
– Чтобы ты не рассказал ничего Брекенбоку, – ответил Гуффин.
– Что? – Пустое Место недоуменно округлил глаза – это был никакой не ответ на его вопрос.
Вместо разъяснений Гуффин вдруг сделал то, чего Фортт от него уж никак не ждал – он… улыбнулся. Широко, самодовольно улыбнулся, за одно мгновение разрушив тем самым не только выстроенный за годы образ, но и будто бы всю свою личность.
Фортт потрясенно застыл – он вдруг понял, что улыбка (или ее отсутствие) на губах этого человека – это просто маска, под которой пряталось подлинное чудовище, играя роль его друга, соседа по фургончику, его сценического партнера – того, кого, как он думал, он хорошо знает. Эта улыбка все сломала. Пружина треснула, карточный домик развалился, волчок споткнулся на своей ножке…
Ветер разметывал длинные нечесаные волосы Гуффина, серые глаза сверкали – в них плясали отблески пламени из топки, меж тем все лицо шута утонуло в чернильной темноте, из которой торчал лишь кончик его острого носа.
– Ты всегда будешь мне другом, – негромко проговорил Манера Улыбаться и вскинул свой зеленый зонтик.
А затем, не прибавив больше ни слова, сделал им резкий выпад, целясь в грудь оцепеневшего друга.
Все дальнейшее произошло за какой-то миг…
Толчок. Крик. Джейкоб Фортт переваливается через бортик и летит вниз…
Корзина качнулась, а шар слегка набрал высоту. Мистер Баллуни даже головы не повернул – он словно и не заметил, что у него на борту стало на одного пассажира меньше.
Крик оборвался. Ветер донес до Сабрины короткий всплеск воды.
Все произошло так быстро, что она не сразу осознала…
А когда осознала, с ее губ сорвался стон отчаяния.
Старый воздушный шар тем временем полз по темному небу все дальше в сторону Фли. Вращались винты, рычало пламя в топке, натужно скрипели стропы…
И только коричневая шляпа-котелок одиноко плыла по черной глади канала.
Глава 5. Слякоть.
Небо над Габеном походило на залитую чернилами страницу рукописи. Кляксами на листе неаккуратно темнели давящие тучи. Порывистыми резкими строчками дул ветер, подхватывая потерянные буквы, опечатки и неуместные знаки препинания этой осени – опавшие листья. И где-то во всей этой унылой, как мысли писателя пост-пессимиста, мешанине затерялись слова о том, что бордовый воздушный шар летел над кривыми улочками и худыми крышами Фли.
Фли… Блошиным район в восточной части Габена назывался потому, что там все кишело блохами: и дома, и одежда, и сами люди. По улицам между тесно стоящих домов бегали стаи облезлых собак, а если постараться, то в самых глухих закоулках можно было встретить даже блох размером с собаку. В Фли многие считали, что все мосты через канал, кроме моста Ржавых Скрепок, разрушили намеренно, чтобы преградить блохам путь в Тремпл-Толл…
Издали Блошиный район казался покинутым – и это отчасти было правдой: с наступлением темноты жизнь по эту сторону канала будто бы впадала в некое подобие летаргического сна. Улочки постепенно вымирали. На дверях щелкали замки и лязгали засовы, ставни на окнах надежно запирались. Все дела под открытым небом откладывались до утра или, в случае закоренелых лентяев, так и вовсе до лучших времен. Впрочем, даже если бы местные и захотели, пойти они никуда не смогли бы: в Фли не было цирюлен и аптек, кафе и книжных магазинчиков. На старой Рыночной площади уже давно не торговали, ее называли теперь не иначе как «Балаганная площадь» – и продать там могли разве что пару тумаков да оплеух, еще накинув подзатыльник в довесок.
Темные кварталы простирались на многие мили, и лишь редкие уличные фонари, стоявшие в разных частях района, походили на крошечные островки во мраке. У фонарей отирались подозрительные стайки мотыльков в старых пальто, засаленных шляпах и дырявых перчатках. Да и мотыльки эти больше напоминали моль – того и гляди набросятся друг на друга, как на какую-нибудь меховую шубу. Кое-кто из этих типов сейчас хмуро глядел в небо, пытаясь понять, что это за огоньки ползут среди низких туч, и вслушивался в отдаленный рокот винтов; в окнах некоторых чердаков блеснули линзы биноклей и подзорных труб – прибыть в Блошиный район незамеченным было невозможно.
Бордовый воздушный шар летел над кривыми улочками и худыми крышами Фли. Двигался он со стороны Подметки, за рычагами сидел тип в пальто и котелке, а в корзине был, вроде как, один-единственный пассажир. При этом никто из местных, даже обладай он лучшим в городе биноклем или самой точной подзорной трубой, ни за что не смог бы увидеть того, кого там не хватало, или догадаться о том, что произошло на этом шаре каких-то пять минут назад. И уж точно никакое оптическое приспособление не передало бы атмосферу холодного вязкого ужаса, поселившуюся в корзине.