Пишу про Ригу, Таллин и Джулиана Барнса из Варны. За окном непроглядная южная ночь, сварливится горячее море, кричат неспящие чайки. Старенький репродуктор поет голосом Люсьен Делиль, на столе лежит заботливая записка: «Моля, затваряите вратата».
Франция
Есть города, где не устаешь быть наблюдателем. Париж из их числа. Мне в нем нравится все: промокшие от дождя вдрызг – хоть феном суши – каменные дома, легкомысленно-ветреные балконы, выставленные на краю тротуаров ледяные лотки с аккуратной черепицей устричных раковин. Этот город можно созерцать без устали, без конца, с благодарностью отмечая каждого его жителя: увлеченного чтением газеты одинокого посетителя крохотной забегаловки – над кофейной чашкой вьется белесый пар, смешиваясь с дымом сигареты; уставшую от крика дочери молодую маму, в сердцах шлепнувшую ее ниже спины и сразу же разрыдавшуюся от раскаяния; водителя автобуса, невозможной красоты женщину, заплетающую роскошные волосы в косу; рваное нижнее белье и недоеденный мандарин на краю лавочки – думай, что хочешь, Парижу безразличны твои впечатления, он не рисуется и не играет, он такой, какой есть – все швы наружу, вся роскошь и заплатки.
Лирическое звучание любого вечного города сбивает мое суматошное присутствие. Так и не научившись пользоваться картами (норовлю всегда уйти в противоположном направлении, доводя до белого каления навигатор), я фотографирую каждую улочку, куда сворачиваю, – чтоб потом, словно по крошкам хлеба, который не успели подобрать вороны, вернуться, словно Гретель, в гостиницу. Красоты кругом столько, что невозможно ее объять. Ахаю, заглядываю в лица прохожих – вы ведь видите то же самое, что и я? Парижане не столь открыты, как американцы, но, если улыбнуться – они распускаются для тебя весенними цветами. Кивают, улыбаются, могут погладить по руке. Я люблю людей, не стесняющихся прикосновений. В прикосновениях утешительного много больше, чем во взглядах – и в словах.
В Париже обязательно нужно проснуться в самую рань, распахнуть окно, улыбнуться заспанному рассвету, спуститься позавтракать, обнаружить, что у метрдотеля взгляд твоего отца и его улыбка, в этом городе живут удивительно красивые люди, но некоторые отличаются той до боли знакомой красотой, от которой перехватывает дыхание, бонжур мадам – бонжур месье – коман сава – мерси, бьен, соорудить себе наспех бутерброд, выпить кофе с молоком, время терпит, можно прогуляться;
первым делом пройтись до Триумфальной арки, полюбоваться развевающимся флагом республики, а дальше идти вниз, вниз, на льющийся откуда-то из-под небес настойчивый колокольный звон – густой, требовательный, непререкаемый, разглядеть высокий, знакомый купол колокольни – неужели апостольский? – ан нет, церковь Сан-Пьер-де-Шайо, смурые профили святых, неожиданно византийские фрески и колонны, темноликие монахи; застать праздничные шествия: французское – под нестройное песнопение, ирландское – под волынку, паства с робкими, едва проклюнувшимися ветвями вербы – Вербное у католиков, значит, и у армян Цахказард, день освящения ивовых и вербных ветвей;
выйдя к Сене, кивнуть золотистому куполу русского храма, помахать Эйфелевой башне, вернуться другой дорогой, заглянуть в патиссери, выпить горячего чая, доехать до редакции журнала «Nouvelles d'Arménie», где с тобой долго и обстоятельно будет беседовать Элизабет-помнящая-родство – о городе детства, о Москве, о твоих родных, потом о своих родных – о том, как grand hayrik[12] просил говорить с ним только на армянском, потому что «хотя бы так вы его не забудете», и мы не забыли…
На книжной ярмарке Livre шум и толчея, и совсем неожиданно пахнет буйабесом и борщом – французское издательство презентует новую кулинарную книгу и угощает желающих. Очередь тянется до входа. На марокканском стенде кормят марципановыми сладостями и поят знаменитым мятным чаем. Российский стенд в напряженном ожидании, все гадают – будет или не будет на ярмарке Эмманюэль Макрон – буквально на днях в Британии разразился скандал с отравлением Скрипалей. По программе президент должен встретиться с русскими писателями, в этом году Ивану Тургеневу исполняется 120 лет, и потому Россия на ярмарке специальный гость, но как теперь будет – не совсем понятно, у политиков своя жизнь, у простых людей – своя. Макрон на ярмарку заглядывает, но к русскому стенду не подходит. Он подтянут, вежлив и по-французски красив, народ обступил его со всех сторон и не дает пройти. «Emmanuel, je t'aime! Je t'aime, Emmanuel!» – надрывается девушка из самой гущи толпы, люди со смехом оборачиваются на нее, но она не замечает ни их удивленных взглядов, ни смеха, она совершенно искренна в своих чувствах.
Поздно ночью, проголодавшись, мы заглядываем в пиццерию, и умница Андрей Аствацатуров рассказывает истории – одну прекраснее другой, и мы слушаем, затаив дыхание, что, впрочем, не мешает нам есть пиццу и запивать ее вином, у издательницы Маши Рено зеленые кошачьи глаза, у редактора Анны они медовые, а у второго редактора, Надеж, глаза с легкой лукавинкой, будто бы она услышала какую-то интригующую новость, но ни при каких обстоятельствах вам ее не откроет. Подкрепившись, мы долго гуляем по ночному городу, и я думаю, что он немного похож на Санкт-Петербург и совсем не похож на город моего детства. Следом моментально одергиваю себя – ты когда-нибудь перестанешь искать черты Берда в обликах других городов? И сама же со вздохом отвечаю себе – нет, никогда.
Добравшись до гостиницы, бережно, с замиранием сердца разворачиваю подарки, преподнесенные читателями (это лишнее, право, это лишнее – ну что вы, мы от чистого сердца!). И вдруг из нарядной салфетки выкатывается солнечный круг гаты от Арегназ Маргарян, девушки, которая, живя во Франции, бережно восстанавливает древние армянские рецепты, и эта старинная и нехитрая, не претерпевшая изменений в рецептуре выпечка мгновенно разгоняет мрак неважнецки освещенного номера, и я внезапно обнаруживаю, что стою над ней, оглушенная, и хватаю ртом воздух, а потом, отдышавшись, я отламываю кусочек и ем – после пиццы, после вина, после многоголосья книжного салона, холодной Сены и прокуренного голоса Элизабет из «Nouvelles d'Arménie, после колокольного звона Сан-Пьер-де-Шайо и освященных ветвей вербы: «И когда вошел Он в Иерусалим, весь город пришел в движение и говорил: кто Сей? – Народ же говорил: Сей есть Иисус, Пророк из Назарета Галилейского, и вошел Иисус в храм Божий и выгнал всех продающих и покупающих (…), и приступили к Нему в храме слепые и хромые, и Он исцелил их…»[13]
И я принимаюсь тихой молитвой благодарить город, который вел и оберегал меня все дни, благодарить за то, что был рядом, грел и исцелял, что подарил тот Париж, о котором я не смела даже мечтать.
Израиль
Раннее утро, Шереметьево, рейс в Тель-Авив.
Молятся хасиды.
Мимо проходят молоденькая мама с трехлетним сыном. Мальчик останавливается и, взволнованный происходящим, принимается ковыряться в носу. «Нашел где этим заниматься!» – пунцовеет мама и уводит отчаянно упирающегося сына.
– Ну и что, что ребенок немножечко поковырялся в носу! Можно подумать – от нас убудет! – снисходительно бросает ей вслед строго одетая женщина и обращается ко мне: – Двигаемся?
И по тому, как она это произносит, я понимаю, что она не полет имеет в виду, а эмиграцию.
– Я пока туристом, – туманно отвечаю я.
– Долго не тяните! – предупреждает она и моментально теряет ко мне интерес.
Две дамы постбальзаковского возраста ищут свои места в салоне самолета.
– Женечка, тут написано, кажется, семнадцать «жи», – возвещает одна.
– А на что похоже это твое «жи»? – следует снисходительный вопрос.
– На русское «с». Только с хвостиком.
– И с чего ты взяла, что это «жи»?
– Так хвостик же! (Возмущенно.)
– Тоня, ты как хромала на всю голову, так до сих пор и не выправилась!
Прибежала хорошенькая стюардесса, растащила, усадила, пристегнула. Через минуту, отойдя от ссоры, мирно обсуждают какую-то Галю, которая думает, что умнее всех.
Дождавшись, когда отключится табло «пристегнуть ремни», Тоня щедро душится густо-сладкими духами. Подруга тут же принимается чихать.
– Простудилась? – безмятежно осведомляется Тоня.
– Ну как тебе сказать? Чихаю я в двух случаях: если болею, или же если ты передушилась этим говном. Угадай с трех раз, отчего я чихаю, если! сейчас! я! абсолютно! здорова!!!
Тоня, после довольно долгого молчания:
– Получается, я передушилась.
– Мать твою! Твою же мать! Надо же, догадалась!
Сидящий рядом мужчина, хрюкнув, ныряет лицом в ладони. Я корчусь от смеха, отвернувшись к иллюминатору. Поездка обещает быть незабываемой.
– Цель посещения страны? – осведомляется работник паспортного контроля, разглядывая мои документы.
– Я пишу книжки, – начинаю я издалека. Наслушавшись ужасов об израильских пограничниках, весь полет готовилась к пристрастному допросу, так что теперь готова рассказать о себе все, начиная чуть ли не с Ноева ковчега.
– Добро пожаловать, – возвращает он мне паспорт.
– И все?
– Ну, если нужно, могу еще чего-нибудь добавить. Хорошего вам Израиля. Сойдет?
В глубоком недоумении ухожу получать багаж. Спрашивается, где рентген в пяти проекциях, отпечатки пальцев, слепок прикуса? «Может, в день отлета будут пытать?» – не теряю надежды я.
Израиль сразу же оборачивается забытым секретиком из далекого детства. Когда вышел во двор дома прадеда, сел под белой шелковицей, прислонился к стволу, прикрыл глаза, подумал о своем… Поковырялся бесцельно в земле, нашарил зеленое бутылочное стеклышко, тщательно его очистил, высвобождая края, поддел пальцем, заглянул внутрь, а там. А тамммм… Настойчивый зов моря, розовая пена облаков, выгнутая скоба линии горизонта, сиплое дыхание ветра, чешуйчатые стволы пальм,