люди, львы, орлы… И невозможной, божественной красоты дети. Будто над страной разорвали нарядный пакетик с разноцветными сахарными карамельками, и они, рассыпавшись по дворам и каменным улочкам, обратились в ангелоподобных существ.
– Какие у вас красивые дети! – восхищаюсь я.
– Залюбленные, – говорит подруга Лина Цвик. – Мы ведь им ничего не запрещаем. Потому что знаем – исполнится восемнадцать, уйдут в армию, а вернутся или нет – кто его знает!
Молчу, прячу глаза. Такое ощущение, будто обожгли душу.
– Я купила тебе немного еды, – предупреждает Лина, – дня на два хватит, а там еще куплю.
Теряю дар речи, с ужасом разглядывая ломящиеся под тяжестью свертков и баночек полки холодильника.
Лина меж тем с невозмутимым видом выуживает из сумки новые свертки:
– Вот тебе кофе, три вида: этот можно просто залить крутым кипятком и пить, называется «боц», второй арабский, с кардамоном или как там его, а третий совсем обычный, без ничего.
– Т-ты нормальная? – заикаюсь я.
– Не делай мне мозг, женщина, собирайся, идем на рынок.
– З-зачем?
– Может, тебе еще чего из еды надо!
По дороге она развлекает меня рассказами:
– До того как оформиться в судмедэкспертизу в морг, я лет шесть проработала в библиотеке. Коллекционировала странные фамилии: Косая-Триппер, Берлиндер-Бляу. Было весело. Но в морге было веселее.
Смалодушничала уточнять, почему.
За неделю пребывания в Израиле удается съесть ровно половину того, что Лина припасла мне на два дня.
Кстати, о детях.
Девочка Адас, после встречи с читателями:
– Подпиши мне книжку.
– Не устала? Я много говорила.
– Ничего, я привычная.
Мальчик Леви семи лет:
– А «Манюню» точно ты написала?
– Точно я.
– А мама за книжку тебя похвалила?
Ну и еще о детях, из подслушанного:
– Сколько у тебя внуков?
– Три.
– Господи, и ты умеешь ими пользоваться?
– Пока Наринэ работала мезузой… – рассказывает кому-то Лина.
– В смысле мезузой? – смеюсь я.
– А как это еще можно было назвать? Каждый норовил погладить тебя и поцеловать. В жизни не видела столько евреев, готовых кого-то целовать!
Я дитя воюющей страны. Я умею учуять запах смерти там, где ее еще нет. Вся моя взрослая жизнь – борьба с гипертрофированным чувством страха. Я не жалуюсь, просто констатирую факт. Мне до сих пор снится война, я до сих пор оказываюсь под бомбежкой или же в кировабадской квартире моей бабушки Анастасии, за хлипкой дверью, которую выбивает толпа. Я не умею запретить себе видеть эти сны, но с годами я научилась просыпаться до того, как эта дверь, уступив натиску, слетает с петель.
Мне казалось – я еду в страну собственных страхов. Где каждая стена – плача. Где всякий камень – застывшая боль. Я ошибалась. Израиль удивительным образом научился жить сегодняшним днем. Не оборачиваясь и не заглядывая в будущее. Делай что должен, и будет как должно.
Это не может не восхищать и не служить примером для подражания. Особенно для нас, армян.
Израиль навсегда останется в моем сердце тем самым секретиком из детства. Вышел во двор дома прадеда, сел под белой шелковицей, прислонился к стволу, закрыл глаза… И совсем не важно, что той шелковицы уже нет – когда мы маленькие, деревья подпирают кронами небеса, а когда мы вырастаем, они стареют и их срубают. Главное, что в корнях остаются секретики. Ковырнул пальцами, нащупал осколочек бутылочного стекла, осторожно, не дыша, заглянул под него – и задохнулся от острого чувства узнавания: это же почти моя страна и почти мой народ!
В Тель-Авиве хочется дышать. В Иерусалиме – молчать. А в Яффе – стоять на самом берегу и перешептываться с морем.
– Наконец-то ты здесь?! – полувопрошает-полуутверждает море.
– Наконец-то я здесь, – отзываюсь эхом я.
– Долго же ты.
– Долго.
– Прилетишь снова?
– Как же не прилететь?
– Я буду ждать.
В аэропорту Бен-Гуриона людно и суетно, но умиротворяюще пахнет соленым ветром.
– Вы сами собирали багаж? – спрашивает совсем юная, на вид лет семнадцати, сотрудница службы безопасности. Хочется погладить ее по щеке и накормить пирожками с картошкой.
– Сама.
– Сколько в вашей семье человек?
– Папа, мама… – принимаюсь перечислять я, загибая пальцы.
Она с улыбкой возвращает мне паспорт:
– Счастливого пути.
– И это все?
– Ну… И мягкой посадки. Так сойдет?
Кипр
Кипр – царство кошек, которых здесь так много, что кажется – бог первыми придумал их. Придумал, залюбовался и сотворил для них целый остров: живите, царствуйте, здесь все ваше. Мастью кипрские кошки в лето: рыжие, палевые, нежно-персиковые и даже абрикосовые. Я видела одну, которая сливалась с карминной стеной, и, если бы не бирюзовые глаза, вряд ли кто-нибудь бы ее заметил. И видела другую, цвета хриплого пустынного песка – сероглазую, гибкую, невообразимо прекрасную. Она возникла мгновенно, как только я уселась на скамейке. Пристроилась рядом, глядела с укоризной, словно ждала со вчерашнего утра. Пришлось виновато оправдываться – задержалась, да, шлялась, куда ноги несли, где только не побывала и с кем только не говорила: на краю берега постояла, в парк заглянула, с котами перемигивалась, в забегаловке, пока вино пила, пыталась затеять с пеликаном разговор, но ему было не до меня. Облака еще пересчитывала. Так посмотреть – их было восемь, а не так – семь.
Кошка слушала снисходительно, не перебивала. Приободренная ее молчанием, я рассказывала о себе всякое такое, о чем не догадывалась до той поры, пока не осталась с морем наедине. Что чем старше становлюсь, тем меньше пространства стараюсь занимать, мне все кажется, что если еще немного подвинуться – можно выкроить место кому-то несомненно важному, который сделает много больше, чем я. Что стираю отовсюду следы своего пребывания, для горничной Гиды я, наверное, самый любимый постоялец, убираться в гостиничном номере после меня не надо, я наловчилась даже мусор с собой выносить. «Из меня, наверное, получился бы неуловимый преступник», – смеюсь я.
Кошка пожимает плечами – из тебя такой же преступник, как из меня – сторожевая собака.
Вздыхаем.
Сидели долго. Любовались янтарной дорожкой уходящего солнца на водной глади. Море менялось, разливало по подножью неба бережное золото, подкрашивало стальным опушку облаков, просеивало сквозь сито крупицы робкого, гаснущего света, гладило узкую ладонь берега пенной бахромой волн.
– Мне кажется, достаточно просто побыть рядом, чтобы прочувствовать море. Оно ведь не любит прикосновений и вынашивает одиночество, словно единственный способ своего существования. Тебе так не кажется?
Кошка не возражала.
Сидели допоздна, до последнего проблеска заката, дышали покоем. Ушли в разные стороны.
Утро снова встретила на берегу. Наблюдала, как море играет в нарды, с костяным стуком выкатывая на берег разноцветную гальку.
Мои старшие говорили: видеть и воспринимать красоту – одно качество души, а не уставать благодарить – совсем иное.
Не устаю. Благодарю.
Южная Корея
В Сеул мы вылетали в день, когда в Европе бушевал ураган. Из-за этого задерживались многие совмещенные рейсы, задержали и наш – на четыре с половиной часа. За время ожидания мы с сыном успели многое: излазили терминал «D» Шереметьевского аэропорта вдоль и поперек, поужинали в одном месте, выпили кофе – в другом, поглазели на все витрины, но ничего так и не купили – зачем что-то брать, когда впереди загадочная и прекрасная Южная Корея! Угомонившись, мы даже успели поработать: я редактировала рассказ, Эмиль корпел над курсовой. Рядом на надувных матрасах дремали утомленные ожиданием иностранцы. Вдруг у одного из них зазвонил телефон. «Раветы арден ынди дэм лил!»[14] – спросонья пробормотал он, а потом, спохватившись, перешел на английский. Услышав родной бердский диалект, я невольно рассмеялась.
– Что такое? – вытащил наушник сын.
– Ничего, обычный американский бердец.
– Где бы ты ни оказалась, обязательно встречаешь земляка. Магнитом вас друг к другу притягивает?
Сеул встретил нас непроглядным туманом. Он тонул в нем по самые пороги храмов – буддийских и христианских. Половина верующего населения Южной Кореи – католики и протестанты. Потому, выглядывая в окно пагоды, обязательно встречаешься взглядом с увенчанным сдержанным крестом остроконечным шпилем церкви. Вспомнив «Молчание» Скорсезе, интересуюсь у нашего гида Шинар, признает ли католическая церковь христиан-корейцев своей паствой. «Признает», – успокаивает меня она. На обочине дороги переливается огнями огромная растяжка: «Jesus Loves You».
– Всего восемь часов полета – и ты в мультикультурном толерантном будущем, – констатирует сын.
Южная Корея – страна будущего, о которой мы мечтаем.
И рай для туристов. Здесь все, буквально все радует глаз: стеклянные многоэтажки, старенькие каменные дома – прошлого и позапрошлого столетия, приземистые деревенские постройки, покатые холмы, сплошь поросшие лесом, туманное небо с отражающимся в нем безбрежным океаном. Лето в самом разгаре, везде, даже в городских парках и скверах, слышен настойчивый стрекот цикад.
– Надо же, обычно они поют в августе, а в этом году проснулись в начале июля, – удивляется Шинар.
Жарко и влажно, воздух туг и бездвижен и наполнен мелкой дождевой капелью до того состояния, что погружаешься в него, словно в вязкое закатное море. После не по-летнему холодной Москвы мы рады и жаре, и бесконечному дождю. Люди ходят по городу с легкомысленными веселыми зонтами. Летний Сеул – город веселых дождей и зонтов.
Выбираемся в крепость Хвасон. Первое, что я вижу, выходя из машины – огромная, величиной чуть ли не с гору, статуя Будды. Дыхание перехватывает от красоты: густой дождь, заповедный лес, огромное бескрайнее небо и золотистая статуя, плавающая над миром, словно облачный оберег. Единственное достойное этой красоты поведение – благоговейное созерцание. Но я, переборов робость, снимаю статую на телефон, ругая себя за бестактность. Утешаюсь тем, что не для себя, а чтобы людям показать.