После войны возвращаться в Советский Союз бывшие военнопленные не стали – понимали, что поставят под удар не только себя, но и свои семьи. Они перебрались из Европы в Америку, сначала в Мичиган, потом в Монтебелло, чтобы снова подниматься с нуля. Это были первые DP – displaced people, перемещенные лица.
Спустя месяц после начала войны семья деда уже знала, что он пропал без вести. Но бабушка в его гибель не верила, выходила вечерами к калитке, подолгу стояла, вглядываясь в край уходящей за рощу пыльной дороги. На вопрос детей, почему не идет домой, неизменно отвечала, что ждет мужа. Дед смог дать о себе знать только после смерти Сталина. Приезжал в Армению лишь однажды – в 1971 году. Выехал потом из страны чудом и больше не возвращался.
Он так и не женился. Всю жизнь помогал нам – до сих пор помню огромные, наполовину распотрошенные посылки, которые мы получали из-за границы. Дед умудрялся присылать даже пряжу, ткани, иголки и спицы – бабушка хорошо шила и вязала. Благодаря этой помощи наша семья и продержалась.
Прожил дед после войны сорок лет. Верил, что когда-нибудь семья обязательно воссоединится. К нашему огромному сожалению и горечи, этого не случилось. К тому времени, когда мы, его внуки, смогли выбраться в США, дед умер».
Сентябрьский Сан-Диего бликует на солнце, словно перламутровый осколок ракушки. Хочется держать на ладони и долго-долго любоваться, чтоб сохранить для себя его желтые полдни и фиалковые закаты, горячий ветер, носящийся по узким улочкам, беспокойный гул океана – если выйти к нему после полуночи, можно услышать напевы индейских колыбельных.
– Юлька! – от волнения у меня срывается голос.
– Чего тебе, ай ахчи! – по-бердски ласково отзывается Юля.
– Юууулька, как я рада, что ты живешь в этом сказочном городе! – говорю я.
– Балда!
В Юльке столько нежности, что ею можно растопить все льды вселенной.
Сад маленький, но обжитой, и кто там только не растет и не плодоносит: гранат, инжир, яблоки, виноград, айва. Ветви граната прогнулись под тяжестью плодов, спелый инжир треснул по боку, бесцеремонно выставив на обозрение миру сладчайшую золотистую мякоть. У Юлии Антонян большой светлый дом, много учеников – она очень востребованный преподаватель игры на фортепиано. У Юли прекрасная семья: муж Алик и две дочери, настоящие красавицы и умницы: Юнна и Ева. У Юли мама Маргарита, которой недавно исполнилось восемьдесят восемь лет. Юля называет ее Матильдой. Любые разговоры о том, что мать устала от жизни, сердито пресекает – не отпущу! Целует ее в седые волосы.
– Ма-а-атильдочка моя!
– Как много в тебе любви, – улыбаюсь я.
– Ахчи, не нервируй меня! – отмахивается Юля.
Ходить по мерцающему берегу океана можно бесконечно. Если нет облаков, линию горизонта не отличишь – воздух и вода сливаются в единое полотно. Летят чайки, царапая дно небес острыми крыльями, кричат громко, надсадно. Алик зачерпывает полные пригоршни прокаленного песка, подставляет ладони ветру.
– Точно такой был на бакинской набережной – мелкий, невесомый, серебристый, – говорит, наблюдая, как ветер разносит крупинки песка.
И молчит – долго, невыносимо долго. Я задерживаю дыхание, насколько хватает сил, медленно выдыхаю. У каждого своя вырванная из книги жизни страница. У Алика на той странице белоснежный каспийский песок, у меня – арка из сплетенных ветвей платанов, что росли на дороге, ведущей в Ханлар. У каждого свой истерзанный рай.
Юля разливает по чашкам густой кофе. Рассказывает будничным голосом про холодный январь 1990-го. Как ворвались в их бакинскую квартиру, вынесли все. Пригрозили матери, что вернутся завтра и, если застанут ее, убьют. Мать ушла из квартиры в чем была. Перешагнула через свои сапоги и вышла босая в погромный город. Добралась до знакомых, те отправили ее на военном самолете в Россию. Зять с дочерью встречали ее в аэропорту. Мать узнала Юлю, очнулась от оцепенения, воздела в жесте отчаяния к небу руки и закричала: «Юля, мы нищие! Мы нищие, Юля!»
Поехали в Берд, в дом покойного деда. Но дядя, брат отца, не приютил их, сказал, что самим жить негде. Хотя дом большой, и комнат много. Так и оказались в Америке.
Мама болеет, нуждается в постоянном уходе. Жалуется на усталость. Часто заводит разговор о смерти, о Берде – там похоронен любимый муж, там осталось ее сердце.
– Умру, положите меня рядом с ним, – просит она.
– Ма-атильда! – целует ее Юля. – Ты эти разговоры брось! Ты у меня сто пятьдесят лет проживешь. А дальше как сама захочешь.
Матильда обнимает меня своими слабыми руками, прижимается губами к щеке. «Пахнешь Бердом», – шепчет мне.
– Обещай дожить до ее следующего приезда, – требует Юля.
У Матильды детская улыбка и ясные глаза.
– Обещаю.
Юля выходит из комнаты матери на цыпочках, оставляет чуть приоткрытой дверь – чтоб слышать ее дыхание. Матильда спит, трогательно сложив под щекой ладони.
Ночь собрала из звезд садовую дорожку, выкатила на нее огромный круг луны, здесь она совсем не такая, как в нашем родном краю, не разглядеть на ней обиженного лика девушки, не посочувствовать ее горькой судьбе.
Мы сидим на веранде, пьем чай, прислушиваемся к гулу океана. Юля вертит в руках пустую чашку, говорит мерзлым голосом, не поворачивая ко мне головы: «Самое больное, что пришлось пережить – тот аэропорт девяностого. Зима, промозглый холод. Мама в тонком платье и чужих туфлях на босу ногу. Воздетые к небу ее руки – и страшный крик: „Юля, мы нищие. Мы нищие, Юля!“»
Утро развесило на заборе ветхие лоскуты тумана, они мерно раскачиваются, подхваченные холодным морским ветром, в городе тихо и безлюдно, кажется – там только я, застывшая на пороге крохотного сада (две яблони, береза и истоптанные енотами дорожки) и Женя Лещинская, накрывающая стол к завтраку.
– Я купила французского сыра. Разного, много. И вкусный кекс. И паштет из утиной печени – ты ведь любишь паштет? И засолила семгу. Ты ешь малосольную рыбу? Вооот! Кстати, тебе одну чашку кофе заварить или сразу две?
– Кто тебя научил задавать правильные вопросы?
Женя смеется.
Я стерегу выход в сад – двери нельзя оставлять нараспашку, иначе набежит енотова семья – папа, мама и два енотыша, беспардонные и любопытные, словно непрошеные дальние родственники, нагрянут шумным кагалом на неделю, а то и на две, замучаешься выпроваживать.
– Неужели я в Сан-Франциско? – шепотом спрашиваю у себя я.
Кто-то, увы, не вспомню кто – в памяти все перемешалось от количества встреч и частой смены городов, рассказывал сказку о том, как испанские военные обосновались у пролива Золотые Ворота. Однажды они организовали бал, на который заявились единственные две женщины форта – супруга губернатора и великовозрастная дочь шерифа. Офицеры не стали отчаиваться и разослали во все концы штата триста кибиток. Кибитки вернулись с тремястами молодыми красивыми бесприданницами из обнищавших аристократических семей. Спустя месяц в форте сыграли триста свадеб. Так якобы и возник Сан-Франциско.
Дом Жени – царство книг. Их так много, что целой жизни не хватит, чтобы все прочитать. Радуюсь, замечая среди плотного ряда обложек знакомые, из детства. Мама, убежденная в том, что любой человек имеет право на личное пространство, никогда не торопила нас с пробуждением. «Оставь ребенка наедине со своими мыслями, пусть он побудет с собой», – говорила она. Я помню долгие и счастливые воскресные утра, когда можно было подолгу лежать в постели, прислушиваясь к звукам просыпающегося родного городка, и наблюдать сквозь сомкнутые ресницы корешки книг на полках и комнатную обстановку. Собрание сочинений Салтыкова-Щедрина, Гоголя, Достоевского. Стопки «Иностранки» и «Невы». Толстенные альбомы музеев – Дрезденского и Британского, Эрмитажа и Третьяковки. Миниатюры Тороса Рослина. «Рассвет» Николая Рериха – отныне и навсегда, отмечая удивительный сине-голубой оттенок гор, я буду называть его рериховским. Дом Жени оборачивается воздушным мостиком, по которому я прокрадываюсь в свое прошлое и, обернувшись маленькой девочкой, сквозь неплотно сомкнутые ресницы наблюдаю мир.
– Завтрак! – зовет Женя, возвращая меня в сегодняшний день. – Нужно было улететь из Москвы в Сан-Франциско, чтобы на миг оказаться в детстве, – признаюсь ей. Над изящно сервированным столом струятся четыре облачка пара. По две чашки кофе каждой, чтоб по второму кругу не заваривать. Потом мы долго гуляем по городу. Возле «Ситибанка» нас приветствует здоровенный бездомный афроамериканец.
– Мэм, дайте немного денег – и я буду вашим дефендером, – сообщает он густым певучим басом. Я протягиваю ему купюру.
– Ты ему целый доллар дала? – вздергивает брови Женя. – Ну все, теперь он будет твоим пожизненным дефендером!
130-я Вест-Портал-авеню, завернуть за угол, пройти пять шагов. Там и увидите моего персонального защитника.
В итальянском квартале туман внезапно расступается, и солнце заливает улицы ярким, почти средиземноморским светом. Мужчины здесь все как один смахивают на Дэнни Айелло – мимикой, характерным прищуром, вальяжными жестами. Сидят на стульях, выставленных на краю тротуаров, сложив на животе руки, обсуждают что-то свое, сугубо итальянское. Мимо течет строгая река женщин. Выскакивают из воды серебристой рыбешкой шумные глазастые дети. У входа в цветочный магазинчик застыла целующаяся пара: высокая, худенькая светловолосая девочка и юноша, ощутимо ниже ее ростом. Он трогательно привстал на цыпочки, она немного наклонилась, чтобы ему легче было ее целовать. Итальянский мир всюду и навсегда звучит «Амаркордом» Феллини. В этом мире и я когда-то жила. Или, может быть, буду.
Утро в Бостоне начинается громко: моя племянница Эва, доедая овсянку, страстно скребет ложкой по дну тарелки.
– Привет, ягодка! – выползаю к ней я.
– Привет, огуречик! – с готовностью отзывается она и, чуть помедлив, поясняет: – Ай мин кукюмбер!