– А что, кузина Маргарет действительно умеет выдувать левой ноздрей мыльные пузыри? – увожу разговор в сторону я.
– Действительно.
– Как?
Каринка смотрит на меня долгим немигающим взглядом.
– Повторить хочешь, дебилик-джан? Запоминай: закапываешь в нос мыльную жидкость, зажимаешь одну ноздрю пальцем и выдуваешь.
– И куда ее родители смотрят?
– Туда же, куда наши смотрели!
– На надпись «Оставь надежду всяк сюда входящий»?
– Именно!
На следующий день Каринка получила новую интригующую смску: «Mommicka, i need a big piano!» Ехала за дочерью с ужасом в сердце. Представляла, как букмекерские конторы принимают ставки: один к тысяче, что школьный рояль придется поджечь, чтобы отодрать от него Эву.
В музыкальном классе Каринка застала дивную картину: на крышке рояля, с обоих концов, сидели две учительницы, мисс Малавайз и миссис Крамер. Эва же, вцепившись в крышку рояля, пыталась ее поднять.
– Нет, Эва, нет, – увещевали хором учительницы. – Рояль – не игрушка, нельзя по клавишам дубасить чем попало!
Эва молчала. И весь ее вид – широко расставленные ноги, торчащие локти, впившиеся намертво в крышку рояля побледневшие пальцы, хохолок на темечке, – весь этот непокоренный ее вид говорил лишь об одном: главное, абанамат, не сдаваться!
В Кливленде клены, блеклые, перецелованные первыми морозами розы, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде.
Осень, птицы, отпев свое, безмолвствуют о зиме.
– Уезжали с одним чемоданом – больше при себе иметь не полагалось. Знаешь, что самое унизительное? Не душные многодневные очереди, не лихорадочный сбор документов, не ожидание визы. И даже не девятьсот рублей с человека, которые нужно было заплатить за «отказ от советского гражданства и сдачу паспорта». Нас было трое, денег таких мы никогда не видели и в руках не держали, занимали у всех, отдавали уже здесь – родственникам и знакомым тех, у кого одолжили. Год на это ушел. Так вот, о самом унизительном. В Советском Союзе квартиры были государственными, а государство строго следило, чтобы уезжающие евреи перед тем, как сдать жилье, отремонтировали его. К нам пришла комиссия проверки сдачи квартиры государству в лице двух человек из ЖЭКа – строгой тетки в красной помаде и подвыпившего слесаря, обычного бытового антисемита, который осматривал стены, потолки и приговаривал: «Катитесь, катитесь, на канализационных люках спать будете». Углядев трещину на унитазе, они потребовали его заменить. Мысль о том, что мы не сможем достать новый унитаз и поэтому не уедем, буравила мне мозг, и две недели, пока шли поиски, я чуть ли не каждую ночь просыпалась в холодном поту. Пожалуй, самым унизительным было именно это. Ну и таможенники, проверяющие багаж. Они требовали открыть наши несчастные довлатовские чемоданчики и забирали оттуда все, что им нравилось. Ты бы видела, как они, отлично понимая наше состояние и получая от этого огромное удовольствие, тянули время, перебирая вещи, ценность которых – наше прошлое.
– И у тебя что-то взяли? – я сразу же сожалею о вопросе, но уже поздно.
Пауза тянется бесконечность.
– Да.
У Жанны Магарам чудесный муж Володя, трое детей и собака Филя. Сначала Филя был доверчивым жизнерадостным щенком, только воду не пил, а ел – вот прямо хватал зубами и жевал. И в свой первый приезд я очень веселилась – надо же, какой удивительный пес!
– Он сам нас выбрал, – рассказывал с гордостью Володя. – У заводчика было штук пять щенков. Но Филя как увидел нас, растолкал всех лапами и полез на руки. Так мы его и взяли.
У Фили тяжелое аутоиммунное заболевание. Сегодня он веселый и ласковый пес, а ночью у него судороги и чудовищный приступ, который умеет снимать только специальный врач. Потом Филя долго, целыми днями, приходит в себя. И как только придет в себя – приступ повторяется.
– Кто же мог подумать, что ты окажешься до мозга костей еврейской собакой! – вздыхаю я.
Филя слабо шевелит хвостом и улыбается уголком рта. Самые воспитанные и преданные собаки живут в Кливленде.
И самые драчливые попугаи, кстати, тоже.
– Ты влет полюбишь Бурджаловых, – говорит Жанна. – Во-первых, они наши близкие друзья. Во-вторых, – здесь она делает торжественную паузу, – Володька-то армянин по папе.
– А по маме?
– А по маме – наш.
– Уже люблю, – улыбаюсь я.
– Только учти, у них попугай, – предупреждает Жанна.
– Нашла кем пугать! – отмахиваюсь я.
– Ну-ну!
У Володи Бурджалова чудесная жена Юля и трое детей. И попугай Кеша, идейный женоненавистник, хитрый и продуманный, словно неуловимый мститель. Единственная женщина, которую он приемлет в ареале своего обитания, – это Юля. Остальных он воспринимает как угрозу и делает все возможное, чтоб эту угрозу устранить. К визиту гостей Кешу запирают в клетке. От заточения он становится скучен лицом. Ходит из угла в угол, безвольно свесив крылья, вздыхает, бормочет невнятное под нос – и демонстративно страдает. Когда мука становится нестерпимой, арестант принимается биться телом о прутья клетки. Успокаивается, застряв там клювом или какой-нибудь другой не менее важной частью тела. Тогда Кешу с охами извлекают из плена и отсыпают ему немного попкорна. Воздушная кукуруза – единственное лакомство, которое в состоянии хоть ненадолго, но отвлечь его от борьбы с непрошеными гостьями.
Володя Бурджалов – один из лучших неонатологов Кливленда. На его счету – сотни спасенных младенцев. Рассказывает о первых годах жизни в Америке.
– В Нью-Йорке я торговал моющими пылесосами. Ходил по домам, демонстрировал функции чудо-агрегата, предлагал выгодные скидки. Говорил всем, что медик. Людям это льстило, они звонили знакомым и, пока я пылесосил, рассказывали, что полы им протирает дипломированный врач, кандидат медицинских наук.
Однажды меня впустили в какой-то богатый особняк. Хозяйке, видно, было скучно, и она решила таким образом развлечься. Я приступил к презентации. Но случилось ужасное: вместо того чтобы протереть до блеска пол, пылесос испачкал его черной краской. Хозяйка закатила истерику и потребовала немедленно все очистить, потому что пол очень дорогой, уж точно дороже моей жизни. Я извинился и принялся оттирать краску, но она, казалось, въелась в паркет намертво. Как назло, вернулся хозяин дома, маленький пузатый колумбиец с закатанными по локоть рукавами, из которых торчали густо унизанные золотыми кольцами и браслетами волосатые руки. Не размениваясь на слова, он ткнул в пятно на полу большим пальцем, а потом выразительно провел им по своей шее. Я, перепуганный нерадостной перспективой быть зарезанным, принялся оттирать пятно с удвоенным старанием. Увы, оно не оттиралось. Хозяйка продолжала топать ногами, колумбиец ходил кругами и норовил перейти от жестов к действию. Отчаявшись, я набрал менеджера и свистящим шепотом сообщил, что если он сию же минуту не приедет, колумбиец перережет горло не только мне, но и всему трудовому коллективу далласской фирмы, производящей чудо-пылесосы. Менеджер примчался с бутылью какой-то ядерной жидкости, которая оттерла пол без ущерба для паркета и моей жизни. Когда мы покинули опасный дом, менеджер объявил, что я уволен и могу идти на все четыре стороны. На следующий день, сжалившись, он позвал меня обратно. И я безуспешно торговал пылесосами еще два месяца. Хоть бы один продал!
Володя улыбается и смотрит большими, слегка навыкате, до боли родными армянскими глазами. И в моей душе распускается сиреневыми лепестками горный цветок лалазар.
Юля пододвигает блюдо с пирогом – попробуй, вкусно. Грибы сами собирали, в лесу.
Я ем нежный пирог с грибами. Прислушиваюсь к покою в сердце. За окном шумит дождь, в клетке шуршит попкорном Кеша. Вспомнив о нас, ругается на попугаячьем, уставившись одним глазом на меня, другим – на Жанну.
Вечерами в Кливленде пахнет липами, чаем из баночки со слонами, медовым закатным солнцем, освещающим пыльное дачное крыльцо. Если закрыть глаза, можно услышать, как за забором-рабицей соседка теть Зоя отчитывает мужа, притащившего с реки целое ведро рыбьей мелочи: «Сам будешь чистить, остолоп!»
– Сам так сам! – миролюбиво соглашается дядь Толя, кидая обглоданную кость собаке Филимону. В клетке, презрительно скривив клюв, сидит нахохленный попугай Иннокентий, в миру – Чингачгук.
Ничего у моих кливлендцев не отобрали. Все самое дорогое они увезли с собой. Шелестят-облетают листвой тополя на Плющихе, цепляется за купола и башни Белого города северное небо, скачет на одной ножке по меловым квадратикам девочка, седьмой класс – нельзя смеяться, главное продержаться, главное – продержаться.
Англия
Описывать Англию – занятие бессмысленное и беспомощное. Это как оказаться ребенком в сказке: тебе дано увидеть чудо, но не дано о нем рассказать. Все, что ты можешь себе позволить – это наблюдать. Города, которым никогда не быть твоими. Дома, машины, скверы. Птиц, каменных львов и людей. Девушку в платье Мэрилин Монро и стоптанных кроссовках, джентльмена во фраке, крохотную старенькую китаянку в бумажной короне, белокурого мальчика с перемазанным мороженым личиком – и невозмутимый голос его матери: «Эндрю, в следующий раз я буду вынуждена указать стрелочками направление к твоему рту!»
Англию невозможно снимать крупным планом, это словно пытаться зачерпнуть в ладони океан. Потому я старалась снимать ее с небольшого фокусного расстояния. С сожалением потом удаляла из памяти телефона беспомощные кадры. Того влюбленно-благодарного ощущения от страны поймать в объектив мне так и не удалось.
Англичане вдумчивы и отстраненны. Улыбке они предпочитают извинение. Если все произнесенные ими «sorry» перевести в смех, они определенно обретут бессмертие.
Из подслушанного:
– Ты зачем улыбаешься?
– Я улыбаюсь, потому что мне больно.
– Бросай маяться ерундой, лучше выпей чего-нибудь.