Лаковые туфли, не замеченные ранее ни в чем подозрительном, выкинули фортель: стали немилосердно скрипеть. Скрыть этот скрип было возможно только одним способом – выйти на сцену босой и обуться там. От этого варианта, как и от версии выдвинуться из-за кулис ползком, пришлось отказаться. Беда заключалась в том, что мне нужно было выйти к читателю из узкого неосвещенного прохода в задней части сцены. Представляли с девушками-организаторами, как я, лаково скрипя туфлями, в могильной тишине пробираюсь по проходу и, споткнувшись о какую-то железяку, с грохотом падаю. В зале воцаряется могильная тишина, за кулисами – тоже. Смеялись до слез.
Спасла публика, приветственными аплодисментами заглушившая инфернальный скрип. Никогда не радовалась аплодисментам так, как в Лондоне.
Обнаружила родную мушмулу в лондонском парке. Не желто-крупную, сочную, а горную, есть которую можно только после того, как ее прихватит крепким морозом. Привет, говорю, цавд танем, привет.
Родина дает о себе знать с первого дня пребывания в другой стране. Получила в подарок перевязанную нарядной лентой коробочку. Надпись на ней гласила: «Дорогой Наринэ от т. Мареты с любовью». Приоткрыла – а там румяные кусочки сладкой гаты.
Пора уже на манер зицпредседателя Фунта всем хвастливо рассказывать: «В Париже мне гату дарили, в Сан-Диего дарили, в Торонто дарили, а знали бы вы, какую мне гату в Англии дарили!»
Лондон невероятно дорогой город. Но не для гостящих там армян. При приезде очередного земляка диаспора незамедлительно включает режим заботливой мамочки: приглашает в гости, накрывает столы, строго следит, чтобы ты поела всего и чтоб не забыла корочкой хлеба подтереть дно тарелки, а то жених лицом не выйдет!
Нормальные люди в поездках худеют, а я наела себе лишние щеки.
В Кембридже впервые в жизни попробовала эль. В настоящем английском пабе, за настоящей «пабской» едой. Больше не буду. В англичане меня все равно не запишут, зачем тогда родной тутовке изменять!
По воскресеньям на углу Бейкер-стрит открывается фермерский рынок. При виде сырного прилавка незамедлительно лезу в сумку за телефоном.
– Надеюсь, вы не меня снимаете, – предупреждает продавщица.
– Ну что вы, только сыр! – с жаром уверяю я.
Моя решительность ее забавляет.
– Не знаю теперь – обижаться или благодарить?!
Накупила сыра, этого и того, и обязательно голубого ноттингемширского стилтона, и винтажного чеддера, и сливочно-вязкого, в твердой корочке, батского.
Сыроварне почти пятьсот лет, открыта в 1540 году. Счастливые англичане, их обошли разрушительные набеги кочевников, им не выкорчевывали корни и не обрубали кроны. Потому одна семья может позволить себе владеть сыроварней полтысячи лет.
Нужно было попроситься к ним в подмастерья. Мечта жизни – написать книгу о сыре. Люблю я его какой-то унижающей человеческое достоинство любовью, везу отовсюду, совсем отовсюду (даже из несырной Южной Кореи умудрилась). Так хотя бы нужно эту маниакальную любовь направить в какое-нибудь менее разрушительное для бюджета русло!
Дежурный вопрос сына:
– Мам, ты что, кроме сыра, привезла?
Еще одна слабость – авокадо. Если среди вас тоже есть авокадные маньяки – обязательно загляните в «Avobar» на Генриетта-стрит в Ковент-Гардене. Мне там было настоящее счастье. В детстве я мечтала стать продавщицей мороженого, чтобы есть шоколадный пломбир в неограниченных количествах. Теперь у меня другая мечта: работать на сыроварне, а вечерами забиваться в угол «Авобара» и, запивая тосты с авокадо и малосольным лососем черным кофе, сочинять заметки.
В прошлой жизни я определенно была австралийской мышью Рокфором.
Вывеска «Байрон гамбургерз». Воображение услужливо подсовывает картинку: юный Вертер мечется на пороге, терзаясь дилеммой, есть или не есть?!
– Кэтрин. Кэтрин! Посмотри на меня!
Девочка сидит, прислонившись лбом к стеклу. За окном кофейни – волнующая жизнь: два молодых грузчика, подтрунивая друг над другом, перетаскивают коробки. Папа ревнует, папа ненавидит всех молодых веселых грузчиков мира. Папина бы воля – их бы посадили на лондонское колесо обозрения и не давали спуститься на землю. Дочери всего пять лет, но папа переживает, волнуется, настойчиво зовет: Кэтрин, посмотри на меня!
Она делает вид, что не слышит.
Наблюдаем за тем, как худенькая высокая девушка занудно поправляет рукава.
– Зачем она не оставит их в покое? – недоумевает знакомая.
– Высокие девушки редко задирают рукава, зато постоянно натягивают их чуть ли не на пальцы. Если высокая девушка закатала рукава, значит, они ей просто коротки, – объясняю я.
– А нельзя купить такую одежду, чтоб рукава были впору?
Вздыхаю. Попробуй объяснить человеку не-дяде-Степе, каково жить в мире, где высоким ростом считается 174 см. Тем, кто выше, приходится мириться с хронически короткими рукавами и брюками. Всю жизнь тут распарываешь, а там закатываешь, чтоб не выглядеть форменной Шапокляк.
Удивительно и радостно ходить по большому и разнообразному городу и внезапно, свернув в какой-нибудь «Косой переулок», обнаружить крохотные, прижавшиеся друг к другу домики с несоразмерно большими воротами.
– Это мьюзхаусы, – объясняет подруга Кристина. – Раньше на первом этаже располагались конюшни и каретный сарай, на втором проживали конюхи и кучера. Сейчас в этих домах живут обычные лондонцы. Сносить высоченные ворота они не имеют права, иначе испортится исторический облик построек.
Заметили на стене одного такого домика трогательную табличку «Frank amp;Pat live here». Стоим, умиляемся.
Из-за угла показывается пожилая женщина, катит продуктовую сумку на колесиках.
– Пэт – это я! – приветливо машет она нам. – Пэт – это я!
К дому, где живет любовь, можно прислониться щекой – и погреться.
Одинокая скамейка в парке. К подлокотнику привязан букетик лаванды. Рядом лежит подмокшая от дождя открытка. «В память о том, кто любил смеяться».
На целую вечность замираем перед витриной с забытыми вещами, у которых так и не нашлись хозяева. Виниловые пластинки, книжки, котелок, баночка джема, фотокамера. Утюг, оставленный в автобусе № 23 в 1934 году. Записная книжка с Авой Гарднер на обложке, забытая в 1940 году в такси. Чуть ли не первая модель мобильного телефона, размером с фанерный чемодан. Найдена на Бейкер-стрит в 1988 году. Мишка Паддингтон с биркой, где указаны даты жизни Майкла Бонда. И надпись-обещание: «Да, мы позаботимся о нем».
Магазинчик «James Smith amp; Sons», аксессуары для джентльменов: зонты, трости, фляжки. Шляпная мастерская, где можно выбрать модель шляпки и подобрать к ней украшения, и, при желании, самой поучаствовать в ее создании. Паб со старыми скрипучими полами и веселым барменом: «Леди, вы заглянули за две минуты до открытия. Я могу развлекать вас эти две минуты историями из жизни моей соседки, она, знаете ли, любит очень громко рассказывать о себе по телефону».
Внезапно обнаруживаешь себя в эпицентре вихря всего, что знакомо и любимо чуть ли не с того дня, как себя помнишь. Все эти крошки Ру и Алисы из Зазеркалья, дядюшки Поджеры и Тэсс из рода д'Эрбервиллей, Шерлоки Холмсы, Джейн Эйр, Мэри Поппинс и Реджинальды Дживсы словно машут тебе и приговаривают: ты считала, что нас придумали. А мы есть. Мы – здесь.
И не покидает ощущение, что ты оказался в стране, где придумываются мечты.
Цитата дня в книжном: «You only live once, but if you do it right, once is enough».
Мэй Уэст. Та самая, которой принадлежат слова: «Когда я хорошая, я очень хорошая. Когда я плохая, я еще лучше».
Накрыло совсем неожиданно, в зале ренессанса музея Виктории и Альберта. На самом входе, повернувшись боком, сидел Моисей Микеланджело. Огромный, плотный, дышащий силой. Дразнящий твою жалкую и неуместную сиюминутность своей безусловной и заслуженной сопричастностью к вечности. Рыдала – от невозможности противостоять такой красоте, приговаривала – мне нечего тебе предъявить и нечем возразить.
Вычитала древнекитайскую мудрость: «Течение даже дохлую рыбу несет». Смысл в том, что перемены все равно грядут, бездействуешь ты дохлой рыбой, или же пытаешься что-то делать.
Наблюдала дождь и думала о том, что ничего не хочу, совсем ничего, никаких перемен. Хочу просто быть дохлой рыбой и лежать на берегу Темзы.
Было бы здорово, конечно, чтоб не дохлой, но капризничать не будем.
Залечь на дно в Лондоне. Гулять по городу, пить чай, заглядывать в музеи и книжные лавочки, пить кофе, наблюдать, как зажигается свет в старых чугунных фонарях, зайти в крохотный сырный рай «Paxton amp; Whitfield», взять молитерно с трюфелем, и обязательно – кусочек нежнейшего «Рейчел», выслушав историю о том, как владелец сыроварни, которого бросила жена, решил в отместку назвать ее именем овечий сыр.
Попробовав «Рейчел», понимаешь, что не в отместку он его так назвал, а от тоски.
Идти по Элистан-стрит и повторять про себя джойсовское «Любовь любит любить любовь».
Love loves to love love.
Надпись на бумажных салфетках: «Today is the best day».
Вспомнила тоже джойсовскую: «Жизнь – это множество дней. Этот кончится», но возражать не стала. В конце концов, одного другое не отменяет.
Потому – пусть так.
Поймала свое отражение в желтой волне Темзы.
Я реку запомню, она меня – нет.
Улетала с щемящим чувством утраты, нежным и светлым, словно далекий зов родного дома.
И позади у меня лежало великое будущее (с).