Италия
Пасмурное небо над Фолиньо было удивительно высоким, бездонным. Ветер бил странно, будто косой дождь, тянул капризными пальцами крепкие нити из облаков, привязывал их концы к конькам черепичных крыш. Казалось – вознамерившись ткать ковер, он налаживал над городом раму станка. Августовский полдень совсем по-осеннему шелестел обожженной листвяной шелухой: повинуясь капризам ветра, она то устилала каменные тротуары пыльными лоскутами, то со вздохом распадалась. Оглушительно стрекотали южные цикады. Звала горлица – протяжно, неустанно. Под потолками палаццо Тринчи парила юная Мария – в тонком цветастом платье, в пушистом веночке медовых волос, улыбалась, светясь. В зале императоров сошли со стен великаны, стерегли вход, прикладывали пальцы к губам: «Шшшш, ничего не говорите, пусть она побудет в неведении, пусть помечтает». Никто не проговорился.
Она же улыбалась и парила.
В Санта-Мария-Маджоре от неведения ее не уберегли. На «Благовещении» она была совсем другой: напуганная и кроткая, все еще не смирившаяся с выпавшей на ее долю участью, но, кажется, принявшая ее. Угасло медовое сияние волос, ушла улыбка, пропала нежная округлость щек. Она не смела поднять глаза ни на ангела, преклонившего перед ней колени, ни на Бога, глядящего на нее с небес. Единственный великан на стене – Пинтуриккьо, изобразивший себя на фреске. Но он заперт в раму собственного портрета, ему ее не защитить.
Небо над Спелло ясное, словно промытое стекло, и перегретое – лбом не прислониться. На террасе крохотной остерии пожилая немецкая пара с наслаждением ест пиццу. В ногах, лениво метя черным хвостом, лежит всклокоченный огромный зенненхунд. Хозяева выковыряли мясо из пиццы, и, переложив на тарелку, сунули ему под нос. Пес жует с неохотой, искоса разглядывает прохожих. По ночам ему снятся прохладные Альпы.
«Это Берд, только во сто крат красивее, счастливее и без войны», – написала я маме из Перуджи. Он оказался самым каменным городом из всех виденных мной. И даже небо было плоским и шершавым, словно мельничный жернов, надвинутый на высокие шпили церквей. Меж домов шнырял разгоряченный ветер, бесцеремонно втискивался в узкие коридоры улочек, скрипел деревянными ставнями и вывесками, закручивался в вертуны на порогах колоколен. Отовсюду, разинув грозные клювы, смотрели бронзовые и каменные грифоны – символы города.
В Колледжо-дель-Камбио Младенец лежал между ней и святым Иосифом, преклонили колени пастухи, под аркой пели гимн ангелы. Она ошеломлена и растеряна, она впервые осознала себя матерью, отныне и навечно преданной и любящей. Но даже в миг наичистейшего ее счастья Перуджино не забывает о грядущих испытаниях и вплетает ей в волосы черную ленту. Метка страданий. Метка смерти. Она о ней знает, но не перестает надеяться.
«Пьету Ронданини» Микеланджело задумал совсем другой, но спустя девять лет вернулся к ней, чтобы переделать. Он убрал вторую фигуру, поддерживающую тело снятого с креста Христа, оставив только Марию. Он изменил положение рук Спасителя, теперь они были не раскинуты, а прижаты к матери. Он изменил наклон их голов. Меняя скульптурную композицию, он использовал тело матери – для сына, и тело сына – для матери. Христос на «Пьете Ронданини» едва касается ногами земли, но нет ощущения, что Мария его поддерживает. Скорее наоборот, она облокачивается на плечо сына, а он старается не дать ей упасть. Он, уже мертвый и еще не воскресший, прощается с ней навсегда. Она молчит: ее горе выше слез и скорби, ее горе больше веры. Она не смирилась, она его не отдала. Она остается с ним навсегда.
Миланский ветер пахнет скорыми дождями. На макушках платанов проступает первая, пока редкая, седина, солнце не печет, а ласково греет. До ужина еще далеко. Из кофеен несет крепким кофе, сладкой выпечкой и счастливым смехом.
Легенду о том, как в СССР пригласили итальянцев, чтобы они научили советских специалистов производству хорошего сыра, рассказали мне в Милане. За достоверность не поручусь, но история весьма знаменательная. Случилась она в хрущевские времена. Прибывшие из Италии сыровары из великого множества и разнообразия видов почему-то выбрали горгонзолу. Результат настолько не понравился технологам местной пищевой промышленности, что приезжих специалистов обвинили в подрывной деятельности и взяли под арест. Вызволить их удалось благодаря титаническим усилиям итальянского правительства и дипломатов.
Собственно, именно по этой причине на нашей когда-то общей родине не случилось производства божественного пармезана, мягкой моцареллы, нежнейшего маскарпоне, сливочной буйволиной буратты, овечьего пекорино. Ни, конечно же, благородной, в голубой плесени, горгонзолы.
– Я к тебе с подарками, – улыбается Клаудия и протягивает пакет.
– Книги?
– Ты с ума сошла, какие книги?! Там сыр!
По-моему, прекрасный диалог. Для писателя и переводчика так просто изумительный. Клаудия Дзонгетти – один из лучших переводчиков с русского языка на итальянский. Мне очень повезло, что «С неба упали три яблока» перевела именно она. Кроме всего прочего, Клаудия еще и человек потрясающий: тактичный, внимательный, невозможно душекомфортный. Потому мы с ней быстро подружились и теперь часто переписываемся.
– Молва о твоей маниакальной любви к сыру добралась и до наших берегов, – смеется Клаудия.
– В следующей жизни буду пармезаном, – обещаю я.
В Мантуе проходит очередной книжный фестиваль, на который пригласили и меня. Молниеносно разобрав чемодан, я направляюсь на выход: времени мало, всего два дня, нужно успеть увидеть многое.
Когда Бог раздавал народам таланты, каждому перепало по одному. Но итальянцам с какой-то радости досталось сразу два таланта: чувство вкуса и стиля. Италия – родина красоты. Родина удивительной игры света и тени, цвета и фактуры. Родина Ренессанса и барочной музыки. Говорить о вкладе Римской империи в сокровищницу цивилизаций можно бесконечно, но я не буду множить очевидное. Лучше сейчас, не откладывая в долгий ящик, набрать в поисковике Монтеверди, «Pur ti miro» из «Коронации Поппеи» – и послушать. Ощущение, будто поговорил с Богом.
Весь мир состоит из красоты, и да, огромная ее доля – заслуга итальянцев.
Поездка в город выдается смешной. За рулем такси – пожилой мужчина, седовласый, смахивающий на канонические изображения святых: выгоревшая на солнце оливковая кожа, пронзительно-синие глаза, высокая переносица, тонковылепленное благородное лицо, каждая морщинка которого не подчеркивает возраст, а преподносит его бесспорным преимуществом.
– Какие же вы все невозможно прекрасные! – не выдержав пытки красотой, выпаливаю я.
Мужчина смеется.
– Это потому, что в городе проводится литературный фестиваль! Мы помылись, побрились и надели лучшие свои костюмы.
– О! Кажется, я понимаю итальянский!
– Я просто отлично жестикулирую.
Не знаю, хорошо это или плохо, но я – человек тактильный. Мне необходимо не только наблюдать красоту, но и по возможности трогать ее руками. В музеях, где это запрещено, я беспомощно вожу по воздуху пальцами, пытаясь ощутить границы дозволенной близости к источнику моего восхищения. Со стороны это выглядит, наверное, совсем по-идиотски, но поделать с собой ничего не могу. На улице же я абсолютно свободна в изъявлении чувств, потому прикасаюсь ко всему, до чего дотянусь, будь то скрипучие ставни и щербатые поручни мостов, трещинки старых сводчатых дверей или неровный каменный шов стен. Могу постоять в обнимку со столетним деревом или долго наблюдать густое, заторможенное мшистыми берегами и илистым дном бездвижие реки. Люди обычно убегают от прошлого, потому что спешат жить. Я же никак с ним не расстанусь.
Добравшись до городской площади, обвожу ее взглядом, пытаясь сообразить, куда идти. Мимо на мопеде цвета яичного желтка проезжает женщина лет семидесяти. Короткая седая стрижка, солнечные очки в светлой оправе, легкое платье в мелкий, не разобрать, узор, массивные кольца, тяжелые браслеты. Под мышкой – букет маргариток. Вспоминается мандельштамовское «…и крови моей не волнуя, как детский рисунок просты, здесь жены проходят, даруя, от львиной своей красоты». Мандельштам абсолютно точен в определении красоты армянок: да, нам досталась именно что тяжеловесная львиная красота. Воздушную грацию пантер Бог оставил итальянкам.
Попробовав в крохотной забегаловке тирамису, пишу подруге, которая никогда не была в Италии и обожает этот десерт: «Все, что ты ела раньше, – не тирамису». Получаю в ответ плачущий смайлик. Через три месяца она пишет мне уже из Рима: «Ты была права, раньше я ела все что угодно, но не тирамису». Знаю много причин, почему люди прилетают в Италию. Однако тирамису – из ряда вон выходящая история. Хотя какая разница, которая из дорог привела тебя Рим? Все одно любая из них именно туда и ведет.
Встреча со мной должна состояться на следующее утро в базилике святой Барбары. Но в базилике так много людей, что я начинаю сомневаться – вдруг они не ко мне пришли. Несколько раз переспрашиваю у Клаудии – они точно не перепутали автора? Она гладит меня по руке – ну чего ты? Что поделаешь, до сих пор не могу привыкнуть к тому, что меня читают.
Вопрос из зала, невероятно красивая итальянка в возрасте:
– Я просто влюбилась в вашего Василия! Неужели все армянские мужчины такие?
Несколько секунд во мне борются армянское бахвальство и армянское же самоуничижение. Побеждает благоразумие:
– Не все, – отвечаю я.
Женщина горько вздыхает.
Не верьте писателям, они большие фантазеры. И счастливые, на самом деле, люди, потому что создатель им сразу выписал индульгенцию на выдумку: мол, привирайте, так и быть, вам можно. Пользуюсь этим бессовестно, иногда даже перестараюсь – придумаю персонажа, в которого поверю так, что сама влюбляюсь.
Помню, в одну из своих поездок, не хочу называть страны, чтобы не обижать никого, молодая пара принялась рассказы