вать, что побывала недавно в Армении.
– Особенно понравилось исполнение духовных песен а капелла в храме Гегард. И хачкары. Остальное, – здесь они замялись, – интересно, конечно, но ничего особенного.
– Можно я задам вопрос? – перехватила тогда инициативу я. – Зачем вам ездить в другие страны? Чтобы убедиться в несовершенстве чужой культуры?
– Нет-нет!
Они мгновенно перепугались, потому что решили, что я обижаюсь. Но я совсем о другом хотела сказать.
– Или чтобы убедиться в том, что и в кажущемся на первый взгляд несовершенстве есть своя красота? – продолжила я.
Зал на мгновение затих, следом проснулся понимающим гулом.
Мир состоит исключительно из красоты, и для того чтобы ее увидеть, достаточно этого просто захотеть.
Вернемся к моим любимым итальянцам. Они – большие мастера интонационного разговора. Одно и то же приветствие у них звучит совершенно по-разному, казалось бы, в абсолютно идентичных ситуациях.
Раннее утро. Вклиниваясь в густой птичий щебет, звонят колокола, созывая прихожан к службе. Воздух пропитан ароматом сладкого пирога сбризолона и кофе. Кажется, можно насытиться, вдохнув его полной грудью. Несколько женщин, сбившись в кучку, оживленно что-то обсуждают.
– Вuongiorno! – приветствует их игриво-самодовольным тоном проходящий мимо мужчина.
Разговор на секунду затихает. Следом, из самого эпицентра женского сборища летит мужчине в спину коллективно-снисходительное «Вuongiorno!». Мужчина, правильно считав интонацию, поспешно скрывается. За углом его пулей снайпера настигает брошенное кем-то «idiota». Отсмеявшись, женщины возвращаются к разговору.
И вторая такая же сценка: птичья стайка пожилых женщин, утро, оживленный разговор, косые лучи солнца, одуряющий аромат кофе.
– Вuongiorno! – здоровается, склонившись в шутливом полупоклоне, прохожий.
Разговор затихает, женщины оборачиваются к нему, расплываются в улыбках.
– Вuongiornо!
Осчастливленный их благосклонностью, прохожий, коснувшись двумя пальцами виска, откланивается.
Я сижу за столиком кафе и придумываю обоим мужчинам жизнь. Ветер играет страницами книги Паоло Соррентино «Не самое главное». Я в средоточии покоя, умиротворения и красоты. Особенно – красоты, которой в Италии столько, что можно за целую вечность не налюбоваться.
Впереди пандемия, первый удар которой возьмет на себя Ломбардия.
Впереди мои перепуганные сообщения Клаудии, и ее трогательное «все хорошо, родная, все будет хорошо». Когда волна ковида докатится до Москвы и благотворительный фонд «Созидание», попечителем которого я являюсь, объявит денежный сбор на покупку средств защиты для медработников, самый первый перевод прилетит именно из охваченной ужасом, болью и смертью Ломбардии. Мне кажется, это все, что нужно знать о человеческом сострадании, милосердии и любви.
Берд
«…И тогда священник Аракел Мокийский попросил разрешения забрать столько пленных, сколько вместит его церковь. Исцеленный от тяжелого недуга Тамерлан согласился. Тер Аракел распахнул двери храма, и плененное войско направилось туда. Впереди несли раненых, следом шли здоровые. Войско заходило в крохотный храм – сотнями и тысячами – и не возвращалось. Тер Аракел превращал воинов в голубей, они улетали к своим домам и снова превращались в людей. Так он спас семьдесят тысяч человек. А Тамерлан, став очевидцем невиданного чуда, собрал своих воинов и навсегда покинул наши земли. Так-то!»
Нани откладывает в сторону спицы, встает, расправляет подол платья. Я убираю моток в корзинку, слезаю с тахты.
– Как этот священник превращал людей в голубей?
Нани затягивает на затылке узел косынки, откидывает ее концы за плечи – они висят, словно два крыла.
– Молитвой, – твердо отвечает она, и в ее голосе столько уверенности, что я не решаюсь возразить. Я маленькая, мне шесть. Мир состоит из щебета птиц, голоса реки, набрякшего от ночного дождя ветра и деревянного забора, криво огибающего нижний край огорода. Я не знаю ни одной молитвы и ни разу не слышала, чтобы кто-то из родных молился. О Боге у нас говорят так, словно он – обычный человек, обитающий в соседнем доме. Корова у него капризная, до обидного мало дает молока, табак погубила рябуха – пришлось запасаться у Гилинанц Аветиса. Курево у Аветиса отменное, а вот совести кот наплакал – дерет втридорога, на просьбу сбавить цену разводит руками.
– Дешевле не могу, иначе разорюсь!
– Чтоб у твоего создателя лопнули глаза! – в сердцах выпаливает Бог, отсчитывая деньги.
– Ты поаккуратнее с желаниями! – кряхтит Аветис и, чуть поколебавшись, возвращает Богу одну купюру. – Это тебе на глазные капли. На случай, если накаркал себе беду.
Обед сегодня будет нарядный, праздничный – баранина с айвой и магаданосы. Пока я чищу грецкие орехи, нани процеживает бульон, обжаривает отварную баранину с луком и помидорами, добавляет дольки айвы и ставит на крохотный огонь – томиться. Потом принимается за магаданосы: удаляет плодоножки баклажанов, делает продольный разрез и выскабливает ложкой мякоть. Заливает подсоленной водой и оставляет на пятнадцать минут, отжимает. Тушит баклажанную мякоть с мелкошинкованным корнем петрушки, разной зеленью и чесноком, перетирает с орехами и начиняет полученной массой баклажаны. Обжаривает их со всех сторон, выкладывает на большое блюдо и накрывает плоскодонной тарелкой – подумать. К тому времени, когда взрослые вернутся с работы, магаданосы надумаются, а баранина с айвой дотомятся. Вкусно!
Дом притих – решил вздремнуть, улучив несколько минут. На краю стола высится стопка тарелок. Хлеб накрыт льняной салфеткой. Если повозиться пальцем в солонке, на самом дне можно обнаружить несколько рисовых зернышек – они вытягивают влагу.
Нани снова вяжет, я сижу, привалившись к ее боку, перекатываю на ладони кусачий шерстяной моток. История превращения людей в голубей не дает мне покоя.
– Нани, какую молитву читал тер Аракел?
– Не знаю.
– Ты хоть одну молитву знаешь?
– Нет.
– А в Бога веришь.
– Верю.
– Разве так бывает?
Нани отвечает, не отрываясь от вязания:
– Все, что тебя окружает, и есть молитва.
Я вздыхаю. Мне шесть лет, мой мир состоит из любви и сказок. Я не понимаю, что она хочет до меня донести. Но запоминаю. Потому что она меня этому научила: если не понимаешь – запоминай. Потом поймешь.
Недавно поймала себя на словах, которые часто слышала в детстве, но значения им не придавала.
– Я своим личным Богом очень даже доволен, – приговаривал мой дядя, размешивая в миске мацун с хлебом. – Еда есть, родные здоровы. Что еще нужно для счастья?
Купила на рынке молоко, заквасила мацун. Испекла хлеб. Накрошила горбушку в мацун, размешивала и думала о том, что своим личным Богом я очень даже довольна. Он не обижает меня, я – Его. Еда есть, родные не болеют. Что еще нужно для счастья? Немного любви к ближнему, но этому мы учимся всю жизнь. Когда-нибудь, надеюсь, научимся.
Берд всегда встречает меня, словно дорогого сердцу гостя. Утром завешивает окна прохладным туманом, приглушая суматошный крик петухов, днем убавляет слепящий летний жар, нагоняя легкие, словно одуванчиковый пух, облака – если им и вздумается дождить, то самую малость, ровно столько, чтобы можно было потом сказать – сегодня снова шел грибной дождь. Ночами Берд опускает к самому моему порогу черешневое небо – иди по звездам, иди. И я заново учусь ходить.
Всякий местный житель приветствует меня ставшей уже традиционной фразой: «Ай бала, почему ты так похудела, тебя там не кормят, что ли?» Уточнять, где именно «там», не принято, есть Берд и есть остальной мир, ты просто живешь или здесь, или не здесь, прочее не имеет значения.
– Жу-улет! Жу-улет! – надрывается во дворе наш сосед. Он громкий и очень большой, с какой стороны ни посмотри – смахивает на неотесанную каменную глыбу.
– Жу-улет! – надрывается он, запрокинув голову и глядя вверх.
На четвертом этаже распахивается окно.
– Жулет, скинь мне ключи от подсобки… откуда я знаю, где они… как это не можешь найти?… мне что, самому подняться их поискать?
Если даже сильно напрячь слух, ответов Жулет-Джульетты не расслышишь. Она – полная противоположность шумному мужу: маленькая, худенькая, тихая, эдакий взъерошенный черноглазый воробушек – острый клюв и горсть перышек. Пока муж беснуется во дворе, инструктируя, где ей еще поискать ключи от подсобки (на вешалке посмотрела? а под вешалкой? а в нардах? а в хлебнице? и в ящике с шампурами нет???), она методично обыскивает квартиру, иногда высовываясь в окно и бесслышно отвечая мужу. У мужа руки по локоть в мазуте – ремонтирует автомобиль выходного дня, синий дореволюционный «москвич». Автомобиль будней, рассыпающийся на запчасти «запорожец», привалился боком к стене подвала – ездит как зверь, а вот стоять не умеет – норовит опрокинуться набок. Сосед с ним на кабана ходит. И на рыбалку ездит – рыба, кстати, у него клюет как бешеная.
Наконец-то найденные ключи подсобки пролетают мимо моего окна, шмякаются на землю и, отскочив, вписываются в ногу соседа.
– Жу-у-улет! – взвивается над двором его раненый крик.
На четвертом этаже шепотом затворяется окно.
Это самая трогательная пара нашего дома. Трое детей, внучка. Ни одного бесцельно прожитого дня без оглушительного «Жуууулет» и молчаливого копошения наверху.
Я любуюсь городом своего детства. Для постороннего наблюдателя он один из многих подобных армянских городков – крохотный, навсегда провинциальный, бедный и немного даже нелепый: покосившиеся деревянные заборы, обвалившиеся черепичные крыши, пахнущие пылью сбитые дороги, вороватые куры, брехливые дворовые псы. Невыносимая обыденность бытия. Для постороннего наблюдателя, но не для меня. Каждый уголок этого забытого богом края дышит бескрайней нежностью, неприкрытым счастьем, беззаветной любовью. Утрами, едва разбавив мглу предрассветной марью, включается пение птиц – разом, нахрапом, секунду назад в небе плескалась тишина, а теперь оно целиком, от края и до края, наполнено хвалебной песнью новому дню. Полуднями, отражая крыльями солнечные лучи, стрекочут цикады. Вечерами плетут из лунного света колыбельную сверчки.