– Ну да.
– Так он в спящем режиме, нажми на «enter»[16].
По воцарившейся в трубке напряженной тишине Сонечка догадывается, что папа снова забыл, где находится эта проклятая кнопка энтер.
Спустя минуты кровопролитных объяснений, обильно сдобренных стенаниями «зачем мне это было нужно!» и «пусть у того безрогого осла, что придумал эту антер кнопку, обе руки станут левые!», ноут наконец возвращается к жизни.
– Чего нового в Берде? – любопытствует Сонечка.
– Все по-старому! – отмахивается папа. – Ты лучше объясни, как найти видео последнего заседания нашего парламента.
– Зайди на «ютуб» и набери в поисковой строке «Восставшие из ада». И число нужное не забудь проставить.
– Сона, чтоб тебе захрмар съесть!
– Пап, не нервируй меня политикой! Иди лучше своей жене комплимент сделай.
– Сегодня уже сделал один комплимент, хватит.
– Какой?
– Наденькой назвал.
– И все?
– Остальное пусть сама додумывает, я себе нервы экономлю!
Про экономию и папины нервы можно рассказывать бесконечно. За три дня до 8 Марта, в целях экономии средств и нервов, он преподнес своей жене деньги.
– Женщина, тебе не угодишь, так что сама себе выбери букет.
Мама сделала, как он велел.
Утром 8 Марта ее загадочный муж ушел в утренний туман и вернулся с белыми розами.
– Это зачем? – удивилась мама.
– Праздник же!
– Так ты ведь денег дал на букет!
– А я забыл. Ничего, верни мне деньги.
– Я уже купила цветы!
– Почему даже тогда, когда эта женщина делает, как я прошу, она все равно умудряется вогнать меня в убытки?! – поднял к небу глаза папа. Небеса отводили взгляд и хранили малодушное молчание.
Мама: Юр-джан, дай немного денег!
Папа: Эта женщина варварски тратит мою пенсию и имеет наглость еще и деньги просить!
Папа: Миндаль дорого взяла? Скажи недорого, чтобы я смог его есть!
Мама: Очень дорого!
Недавно родители справили пятьдесят лет брака. Чтобы сэкономить мужу нервы, мама решила не оскорблять его слух просьбами о деньгах и обойтись бюджетным столом: бисквитный торт, фрукты и персиковый компот. Растроганный такой беспрецедентной рачительностью, муж согласился даже переодеться из домашнего в светское. Включили джаз, исполнили белый танец – дамы приглашают кавалеров, кавалеры отбиваются, но под угрозой пожизненных санкций на бесперспективные интимные поползновения сдаются.
– Ай бала, – рассказывала потом мама, – этот бедный человек (она всегда превентивно жалеет супруга, когда критикует или пилит его) посреди танца внезапно вспомнил, что оставил на плите зубной протез Еноканц Ваника. Почему зубной протез и почему на плите? А я откуда знаю? Так вот, ты бы видела, какую он скорость с места взял. Я ему кричу – Юра, что ты из себя гепарда строишь, побереги сердце! А он разве слышит? Только пыль клубами за ним вьется. Вернулся – лечебной настойкой отпаивала. Сначала его, потом себя. Так что спиртным мы все-таки умудрились оскоромиться.
Счастье пахнет куцей деревенской дорогой, одиноким кустиком просвирняка, убаюкивающей капелью дождя, скрипучими половицами, на которые косо ложится утренний робкий свет.
Счастье пахнет домом, где живут родители.
Когда ты совсем маленький и только-только учишься распознавать мир, красота не имеет имен и отличий: деревья одинаково никнут под дождем, цветы распускаются личиками навстречу солнцу, дышит пряным свежескошенная трава, переливаются на сколе прохладными слезами камни.
Это уже потом, спустя время, тебе объяснят, что именно то дерево, под которым уснул и не проснулся дед Леван, называется грецким орехом. Дед Леван по старости забыл, что под ореховыми деревьями нельзя спать, они ведь поглощают очень много кислорода. Он прожил большую достойную жизнь, чередуя радость и печаль, строя каменный дом и собирая виноград, радуясь своим внукам и оплакивая своих сыновей, одного из которых забрала война, а другого – лавина в горах. Дед Леван сделал все, чтобы поднять внуков, а когда совсем устал, присел отдохнуть под грецким орехом. Уснул – и не проснулся.
Не засыпай под дубами и буками. Под каштаном и фундуком не засыпай.
И к калине с осторожностью подходи. Не умеешь ее распознать? Воооон тот пестролистый, обвешанный гроздьями прозрачных ягод кустарник. Осенью он окрасится в гранатовый красный, а листва покроется частой проседью. Превратится калина в рыжую веснушчатую старушку.
Помнишь Саломэ, которая ушла в прошлом году? Забыла, наверное, тебе ведь всего пять, а в прошлом году вообще было три. Четыре, говоришь, было? Ишь, вылупилось яйцо, считать научилось!
Бедная, бедная Саломэ. Когда она стала путаться в именах и датах, мы решили, что память подводит. Когда стала спотыкаться на ровном месте – подумали, что ноги. Но однажды она не сумела подняться с постели, и пришлось везти ее к врачу. Оказалось, что не память и ноги подводят, а нагрянула страшная болезнь. Врач рассказывал, что она скашивает именно рыжих людей. Потому чаще всего болеют ею в Ирландии и Шотландии, там у них все рыжие. Ну или почти все.
Как болезнь называется? Рассеянный склероз. Пусть провидение отведет от тебя такую беду, бала-джан.
Когда Саломэ совсем ослабла, мы с тобой ходили проведать ее. Ты укладывалась рядом, подхватывала двумя пальцами тонкую кожу на тыльной стороне ее ладони и играла в считалочку о мушмуле, которую поклевали воробьи. Бедная, бедная Саломэ. Пусть Господь осветит ее душу.
Только разговор ушел в ненужную сторону, я-то хотела о другом. Так вот: к калине подходи с осторожностью, а лучше не подходи вовсе. Змеи любят отдыхать, свернувшись в ее корнях калачиком. Калина – любимое их дерево. Почему? Да бог его знает почему.
Ну про ель-то ты небось думаешь, что все знаешь. И браслеты с ожерельями из иголок плести умеешь, и шишками все подоконники обложила – ни пройти ни проехать. И исхитрилась, продравшись сквозь колючие лапы, накарябать на стволе свои инициалы, пустая твоя головушка. А представь, если ночью в спальню проберется ель и прочертит на твоем лбу свои инициалы! Понравится тебе? М? Конечно, будешь молчать, сказать-то нечего! Дай приглажу волосы, а то носишься по двору чучелом, всех птиц распугала.
Так вот, про ель. Ее, к примеру, нужно сажать в отдалении от фруктовых деревьев, чтоб она не попортила вкус плодов. Под ней, словно в погребе, можно хранить продукты – они не протухнут. Если обжегся горячим питьем, нужно пожевать еловую иголку – она уймет жжение. А если смолу перемешать с гусиным жиром, этой мазью можно лечить любые раны. Наша соседка Рипсимэ выходила так своего сына. Он на себя чан с горячим айвовым вареньем опрокинул, она его этой мазью густо обмазывала и оборачивала во влажные холодные пеленки. Даже шрамов не осталось. Он ведь с рождения незрячим был. Рипсимэ плакала-плакала, сетовала на свою горькую судьбу, сына жалела. Когда он обварился, выходила его, выправила. И с того дня больше не плакала. Живой – и спасибо.
Когда тебе давно уже много лет, мир звучит именами тех, кто ушел.
Грецкий орех навсегда остается деревом, под которым уснул и не проснулся старый дед Леван.
Под калиной, приобняв себя за колени, сидит рыжая и веснушчатая Саломэ, а в большом кармане ее вышитого солнцем передника спят змеи. И крутится в голове бессмысленная считалочка: чирик-чирик-фьюююють, кровля бабушкиного дома, сито, полное мушмулы…
А если, а если, а если залезть под ту самую бестолково вытянувшуюся на краю сада ель, лечь на спину и закрыть глаза, можно услышать голос Рипсимэ:
– Амирам, ай Амирам! Поднимайся на веранду, небо заволокло тучами, скоро дождь пойдет. Не боишься промокнуть? И ладно, сыночек, сентябрь на дворе, вряд ли простудишься. Я тогда просто рядом посижу, зонтик над тобой подержу, ладно?
Как можно рассказать о любви? Об одетых в копоть свечей, ушедших по пояс в землю хачкарах, о шуршащем листвяной шелухой ноябре, о предрассветном крике петухов, скоротечном и бестолковом, словно сама жизнь – не успел надышаться, – а она уже вспорхнула на плечо ближайшего холма и, взмахнув разноцветными крылом, нырнула в облака – аа-а! Промелькнула, словно и не была.
Идешь по заскорузлой дорожной колее, щербатой, будто дно русла, каждая впадина – линия чьей-то жизни, чье-то позабытое имя. За опрокинутым забором кладбища крохотный могильный камень, с охапку, с детскую люльку, что подвешивали под потолком сакли и, медленно раскачивая, распевали – аа-а, аа-а! Если поводить пальцем по ржавому мху, можно различить имя – Якоб, родился и умер 18 декабря 1821 года, пришел и сразу же ушел на небеса – аа-а. Камень узорчатый, воздушный, словно укутанный в пуховый платок, тут крест, там крылатый ангел и рядом ребенок – на круглом лице огромные глаза, в них плещется душа – от края и до края, от этого берега и до самого конца. Вокруг сухая осока. И – молчаливый, пахнущий близким декабрем Берд. С перевала ночью прилетал ветер, рассказывал, что в Совином ущелье лег рыхлый снег, вроде недолгий, но к утру подтаял и сразу же покрылся ледяной коркой, заматерел. И теперь уже не сойдет до весны.
«Назавтра с макушки Миапора спустится облако-Думан, привезет в арбе пургу да стынь, как бы не отчаяться, как бы до тепла дожить!» – причитал ветер камню Якоба, наматывая на пальцы хриплую осоку.
Если идти от старого кладбища в сторону реки, мимо крепости, мимо пшеничного поля, мимо виноградника и уснувших пасек, можно добрести до Крест-горы. Местные знают ее секрет и выжидательно молчат, а приезжие разочарованно разводят руками – тоже мне Крест-гора, обычный валун, высотой, может, с амбар, а может, и того ниже, ну стоит особняком, ну зарос мхом, ну чуть откинулся на спину, словно собрался прикорнуть, что в нем такого, что нужно было так долго, так бесконечно долго к нему идти? Погоди-ка, а что это у него на верхушке? Неужели дырочка? Просверлили-нет? Само? Надо же, словно упавший с небес гигантский кулон. Странно-то как, вроде цельная глыба, а нижний край мягкий, податливый, песочно-глиняный. И в самой сердцевине этой податливости – кресты. Кресты!!! Один-два-три-четыре. Откуда?