– Неси дневник, – вздохнула географичка.
Я отдала ей дневник и отвернулась. Она вывела оценку, размашисто подписалась. Я села за парту с намерением уйти после урока безвозвратно и навсегда. Зачем-то раскрыла дневник. В графе оценок напротив географии стояла жирная пятерка.
Декабрь в Берде выдался милосердным: мороз ночи сменяет робкое утреннее солнце, к полудню из-под того края неба, что свисает линялой шторой над истоком реки, выплывают стада усталых облаков. Сгрудившись у ломкого от неокрепшего льда берега, они принимаются пить – степенно и долго, словно в последний раз; утолив жажду – неторопливо уходят, медно позвякивая боталами, стирая ноющие ноги о неровное дно каменистой дороги – за Хали-кар, к распахнутому зеву Великаньей пещеры, где и исчезают – бесплотные и безмолвные, словно недосмотренные прошлогодние сны.
Из-под ржавой шелухи травы пробивается наивная молодая поросль, скудно выступают нежно-васильковым кудрявые головки клевера и трепаные ветром колючие венчики чертополоха. На голых ветвях деревьев пестреет россыпь недоклеванных птицей ягод боярышника, терна, калины. Опушку леса усеяло орехами в почерневшей, тронутой плесенью кожуре – полевые мыши растащат все дочиста к первому сильному морозу.
В горах сошли последние осенние подснежники, забылось беспробудным тягучим мороком Совиное ущелье, сумрачно и властно закурились к грядущим бурям непролазные вершины Миапора.
Берд и окрестные деревни затаили дыхание в ожидании скорого снега.
Но декабрь милостив, и жизнь во дворах течет своим чередом: перепутав холодное время с погожим, несутся куры, самовлюбленно кулдыкают индюки, переругиваются через забор петухи, клекочут цесарки. В коптильнях доходят окорока, в погребах – местное кисло-терпкое вино, в бутылях темного стекла ждет своего часа знаменитая шестидесятиградусная тутовка. Ассортимент продуктовых магазинчиков разнообразен и вызывающе переливчат – скоро праздники, накрывать столы, принимать гостей. Генеральная уборка в самом разгаре – моются в трех водах окна, крахмалятся шторы, натираются мастикой полы.
– Гарник, сакваж забыл! – зовет с веранды старенькая Аничка, размахивая модным, в заклепках, кожаным рюкзаком.
– Нани, сколько раз говорил – не сакваж, а саквояж! А это! Это вообще рюкзак! – возмущается пятнадцатилетний правнук. Его слова тонут в беспардонном гоготе друзей.
– Чем громче смех – тем бестолковее голова! – едко комментирует Аничка.
Гогот утихает, наступает почтительная тишина.
– Иди забери свой сакваж, – подталкивает Гарика в спину кто-то из друзей. Тот огрызается, но плетется к лестнице, ведущей на веранду.
Утро начинается со стука в дверь – к папе заглянул очередной пациент.
– Доктор-джан, всю ночь не спал, – доносится сквозь сдавленные стоны.
– Сейчас приду, – натягивает куртку отец.
Возвращается через полчаса, с пакетиком чищеного фундука и крохотной, с детский кулак, головкой козьего сыра. У людей нет денег, каждый расплачивается чем горазд. Иногда вообще не расплачиваются. Папа относится к этому философски, мама возмущается – ладно за работу денег не взял, так хоть за материалы возьми, ты ведь их не бесплатно покупаешь! Папа отмахивается.
Мы с детства привыкли к этим «дарам волхвов». Чего только ему не приносили: холщовые мешочки жареной пшеницы, горсти подмороженной мушмулы, картошку, соленья, яйца, яблоки, самогонку. Однажды вообще живую курицу принесли. Хотели в залог оставить. Пусть, говорят, поживет у вас до получки, она нестись будет, два раза в день. Папа еле отбился. Несушка затмила мешок капусты и бидон солярки. Хорошо иметь в семье врача, всегда есть над чем посмеяться.
Когда папа отлучался, маме приходилось консультировать его пациентов. Объясняла, чем лечить воспаление десен, какие таблетки пить от боли и как делать раствор для полоскания. Потому люди звали ее бжшкуи – докторша. Некоторые не сомневались, что она тоже умеет лечить. Искренне изумлялись, когда она им отказывала. Одна бабушка так вообще упрекнула:
– Бжшкуи-джан, раз муж в отъезде, может, ты вырвешь мне зуб? То есть как не умеешь? Совсем не умеешь? Столько лет замужем за зубным врачом и не научилась?
Из письма папы маме: «Передаю небольшую посылку, но для тебя там ничего нет. Не расстраивайся, моя любимая, подарок я тебе обязательно привезу. Брюки для брата, сорочка – папе. Предупреди его, что бритвенные лезвия еле достал, так что он должен ими как минимум два года пользоваться.
Времени на стояние в очередях нет – до пяти часов на занятиях. Купил себе ботинки и кримпленовый костюм. И сразу же пожалел – есть костюмы лучше. Напиши, что взять тебе, я очень постараюсь достать. Скучаю по всем вам. Обнимаю, твой муж. 1974 год, Москва».
Это все, что я знаю о любви. Это все, что я хочу о ней знать.
Не стало соседа Шаена. Ушел в пятьдесят шесть – не выдержало сердце. Некому теперь, запрокинув голову, самозабвенно звать свою Жулет. И Жулет теперь некому варить кофе и нести дымящуюся чашечку с горстью карамельных конфет четыре лестничных пролета вниз. Закончилась еще одна история счастья – деревенского и чистого, словно протертое росой утреннее апрельское небо.
Берд тих и печален. Берд смертен и бесконечен. Но скоро Новый год, скоро новая жизнь. Вечерами острый от влаги воздух смешивается с дымом дровяных печек и шумом затерявшегося в зарослях иссушенной осоки ветра, хлопает ставнями чердачных окон и трухлявыми створками калиток. Свернувшись по-кошачьи возле входа в конуру, дразнит дворового пса. Подхватив эхо его брюзгливого лая, взмывает к крыше, устраивается на самом краешке, согревает озябшие ладони своим дыханием. Караулит снег.
У гор своя несокрушимая правда. За той правдой ты и добираешься до них за тридевять земель. Карабкаешься, превозмогая усталость, на самую вершину, и стоишь там, отрешенный и бесконечный, с ликованием ощущая себя частицей этой правды. В ту секунду ты соткан из высоты и всего того, что суетливо передает тебе в пестром узелке земля: белесое пятно ромашкового поля, сумрак векового леса, мычание коров, лай пастушьей собаки. Земля говорит с тобой голосом матери – я здесь, я с тобой, я всегда буду с тобой. Горы же молчат голосами наших отцов. Обнимают ледяными крыльями ветра, смотрят за спину и никогда – в глаза, кружат над головой одинокими птицами. Такие близкие и такие далекие, такие свои и не свои. Час на вершине – и тебе будто заново сотворили сердце. Час на вершине, и ты – снова ты.
Впервые за год проспала безмятежным сном до утра. Разбудил запах свежезаваренного кофе. На столе – любимый и знакомый с детства завтрак: брынза, сепарированная сметана, сливочное масло из маслобойки – желтое, солоноватое, варенье – ореховое и обязательно инжирное, мед, подрумяненные ломти местного ноздреватого хлеба. Амаркорд души моей, родители, заняты каждый своим делом: мама готовит, папа сражается с ноутбуком. Зашла на кухню, когда мама возмущенно высказывала своему супругу:
– Ты задаешь вопрос, но не выслушиваешь ответа!
Папа:
– А зачем мне твой ответ? Мне главное вопрос задать, остальное не имеет значения!
Мама теряет дар речи. Оборачивается ко мне, разводит руками. В этом жесте все: пятьдесят с лишним лет брака, пятеро детей, любовь и голуби, орлы и куропатки. В этом жесте – соседка Марус, замершая на пороге в позе древнеегипетской плакальщицы: «Надя-джан, твои дочери снова оборвали мой виноград! Нет, ты не думай, я не против, но Гамлет буквально вчера обработал его медным купоросом. Ничего им от медного купороса не будет, говоришь? (С явным сожалением.) Да кто бы сомневался, что с ними что-то станется, я просто так, предупредить!»
Пока я вспоминаю, взаимные обвинения родителей выходят на новый виток.
– Может, я смогу помочь? – вступаю в битву бастардов конницей рыцарей Долины я.
– Да разобрались уже! Твой отец забыл вытащить наушники, зудел и зудел, что звук ноутбука пропал! Главное – не докажешь, что сам виноват!
– Конечно, ты виновата! – подает голос папа.
– Я бы на твоем месте его убила, – подзуживаю я.
Она со стуком ставит передо мной тарелку с творожной замазкой.
– Ишь, вылупилось яйцо, родителей стравливает! Ну-ка, ешь!
Ем.
Выбирались из Еревана в Берд по самой жаре. С нами ехал старик, которого забрали из больницы. Ноги у него не сгибались, потому пришлось отодвигать до упора сиденье. «Инфаркт и инсульт», – шепотом сообщил водитель.
Редко кому дано выжить после инфаркта и инсульта, подумала я. Видно, этот старик сделал столько хорошего, что провидение дало ему шанс пожить еще немного.
Меж тем старик сидел с вытянутыми ногами, молчал о своем. Заговорил, когда машина уже въехала в его деревню. Торопливо, боясь не успеть, он принялся рассказывать, зажевывая окончания слов, как однажды из оврага выскочили два зайца, поскакали впереди машины – трогательные такие: пушистые комочки хвостов, нежные ушки. Он погнался за ними, но не догнал, потому что путь машине перегородил огромный валун.
– Хоть бы одного задавил, – с сожалением закончил свой рассказ старик и умолк, словно умер.
Я поймала в зеркале заднего вида взгляд водителя, поджала губы.
Выбирался он из машины невыносимо долго и подробно: сцепит руки замком под коленом, повернется с кряхтением так, чтобы вытащить в распахнутую дверцу одну ногу, потом проделывает те же манипуляции с другой ногой. Сын суетится рядом – папа-джан, папа-джан!
«Что скажешь?» – спросила я у водителя, когда мы отъехали.
Он рассмеялся – не обращай внимания и не расстраивайся.
– Подумать только – человек выжил благодаря титаническим усилиям врачей и теперь сокрушается о том, что не задавил зайцев! Хотя бы одного! – передразнила скрипучий голос старика я.
– Жизнь, эли[17].
Жизнь, не стала спорить я.