Из подслушанного:
– Маленькими наедимся от пуза черной туты, а еще густо обмажем ей лицо. Прибежим к бабо, она старенькая была, подслеповатая, не узнавала нас, пугалась. Приложит ладонь козырьком ко лбу, прищурится, разглядывает – цыганята вроде? Нет? А чьи тогда будете?
Узнав своих правнуков – страшно ругалась, обзывала безголовыми ишаками. Мы радовались, смеялись. Счастливые дураки…
– О чем жалеешь?
– О том, что пугали ее. Знаю, она не обижалась. Но я все равно сейчас на себя из-за нее обижаюсь.
– Наши матери всю жизнь покупали нам трусы с начесом, до колен, системы «сдохни, секс».
– А вы чего?
– Выжили. И даже своим умом пришли к пониманию, что армянская женщина и секс – понятия не взаимоисключающие, а скорее даже одного порядка.
– Вот это растение у нас называют травой отшельника. Ее коровы не едят.
– Почему?
– Потому что они коровы, а не отшельники!
Между двумя дорогими иномарками приткнулся разбитый, насквозь ржавый жигуленок на последнем издыхании. На боку гордая надпись: «Police».
Все, что вы хотели знать об Армении.
Уезжаю, оставив свое матевосяновское сердце в горах.
В Ереване знойное лето. Есть невозможно, спать – тоже. Но голодной оставаться нельзя, может разболеться голова. Заказываю кофе и гату в номер. Гата в «Республике» совершенно фантастическая, ее подают горячей, со взбитым сцеженным мацуном и клубникой. Девочка заносит в номер поднос, косится на мой открытый ноутбук:
– Пишете?
– Пишу.
– Про Берд?
– Да.
Уходит, довольная.
В Армении ты везде немного ребенок и каждый тебе немного взрослый: «Пишешь, бала-джан? Молодец! Ты главное не отвлекайся, пиши!»
В этой стране каждый тебе немного ангел-хранитель.
Однажды, когда война чуть приутихла и в Берд стали привозить продукты из большого мира, коллега моей мамы, преподающая в старших классах физику, получила зарплату и немедленно спустила ее на продукты. Денег хватило на три баночки тихоокеанской сайры, несколько пачек макарон и – фантастическое везение – два шоколадных батончика «Марс», которые до этого бердцам доводилось видеть только в телевизионной рекламе.
И мамина коллега несла продукты домой и представляла, как аккуратно разделит эти два сказочных батончика на восемь частей, каждый на четыре кусочка, и угостит детей (два мальчика и девочка), мужа, свекра, свекровь и старенькую прасвекровь.
Она не думала о том, как тяжело выживать в блокадной стране учителю и инженеру, на попечении которых беспомощные дети и старики. Что в выходные снова выезжать на загородный участок – поливать картошку и собирать зеленую фасоль, и бог с ней, с тяжелой работой, главное, чтобы не стреляли. Что в следующую субботу ей выбираться рейсовым автобусом в Ереван – шесть часов дороги в один конец, чтобы на бангладешской барахолке закупиться дешевой косметикой. Племянник арендовал крохотный закут в бывшем доме культуры, чинил кипятильники и кофеварки, заодно тетин товар реализовал. Денег на перепродаже косметики выручали совсем мало, но что поделаешь. Они и спасали, эти деньги и урожай, собранный с огорода и участка.
– Никогда не унывай, – любила повторять старенькая прасвекровь, пережившая геноцид и обе мировые войны, – главное, дочка, никогда не унывай. И не прекращай разговаривать с Господом, Он всегда рядом, Он – единственный, кто всегда услышит тебя.
И мамина коллега старалась не унывать. Она несла своей семье шоколадные батончики и благодарила Бога за эту благословенную возможность. А еще она думала о заповедях – не укради, не возжелай, не убий. И радовалась тому, до чего они ладные, правильные и непреложные.
Но вдруг среди этого благостного монолога о божественном она подумала, что было бы здорово приберечь второй шоколадный батончик на завтра. Конечно, в этом случае каждому достанется по крохотному лепесточку сладкого, ну и ладно, зато счастье можно будет растянуть на два дня. Чтобы шоколад не нашли вездесущие дети, мамина коллега решила спрятать его не дома. Прокравшись на задний двор, она вытащила из сумки «Марс» и сунула под дождевую бочку, решив перепрятать позже.
Накормив семью макаронами с сайрой и разделив на всех один батончик (себе кусочек выделять не стала – пусть остальным чуть больше достанется), она выскользнула из дома, извлекла из-под дождевой бочки второй батончик и понесла перепрятывать его в погреб.
Но дочка выбежала следом и настигла ее на пороге погреба. Она повисла на матери, требуя показать, что та прячет в кармане. И мать стряхнула ее с себя, грубо оттолкнула и захлопнула дверь погреба. Дочь стучала, требовала открыть, вопила – мама, что ты там прячешь, может, ты что-то там ешь!!! А мать мало того что задвинула щеколду, так зачем-то еще подперла дверь спиной, и внезапно у нее помутился рассудок, потому что она сделала такое, чего никогда о себе не могла вообразить: она разодрала зубами обертку и буквально сожрала этот несчастный «Марс». К тому времени к погребу прибежали сыновья, они тоже ломились в дверь и требовали открыть, а она давилась шоколадом и прикидывала в уме, как давно не ела так, чтобы наесться и уснуть на полный желудок, и высчитав – ужаснулась: семь лет голода, обездоленности и беспросветной нищеты.
– И ты знаешь, Надя, мне не стыдно. Мне совсем не стыдно, что я съела этот шоколад. Я ведь, Надя, его заслужила, – рассказывала мамина коллега, утирая слезы рукавом заношенного платья. Оно когда-то было очень красивым, это платье: цвета топленого молока, с черными кружевными манжетами, воротник стоечкой, шесть пуговок в два ряда на груди. Она лет двадцать в нем проходила. На другое платье денег так и не смогла накопить.
Каждый раз, когда наступают долгожданные и прекрасные зимние праздники, и мы накрываем обильные столы и наряжаем елки, и верим, что уж этот год точно будет лучше, чем предыдущий, я вспоминаю о дарах, которые мне приносили волхвы.
Я вспоминаю мою прекрасную учительницу молодой и красивой, в шерстяном, цвета топленого молока, платье и в ладных лодочках на невысоком каблуке. Она протягивает мне яблоко – на уроке у меня от голода закружилась голова, она вытащила из сумки яблоко и стояла над душой, пока я его не съела.
Я вспоминаю, как однажды моя мама вынесла из учительской (был чей-то юбилей) густо припорошенный сахарной пудрой, начиненный воздушным кремом эклер и радостным шепотом сообщила, что он мой, потому что кто-то отказался от своей порции. И я с невообразимым наслаждением этот эклер съела, удивляясь, как можно было от такой вкуснотищи в голодный год отказаться, и только потом, спустя время, сообразила, что мама мне свою порцию отдала.
Я вспоминаю, как в нашей семье случились тяжелые годы, денег было совсем мало, иногда не было вовсе, и мой семилетний сын, которому я ежедневно выдавала двадцать рублей на школьный завтрак, умудрился по копеечке сэкономить и однажды принес нам большую коробку шоколадных конфет, и мы стояли на балконе, грелись солнцем, улыбались этому огромному чудесному городу, ели шоколад и верили, что все непременно будет хорошо.
В южную ночь падаешь, словно в обморок. Только что, буквально секунду назад, колыхался подхваченный ветром розовый полог заката, и жаворонки вели свой будничный разговор, и скрипела калитка, сгребая кривеньким дном рыжую землю, туда-сюда, туда-сюда… А потом на мир, будто на птичью клетку, накинули непроглядный августовский небосвод – и выключили звук. И ровно до той поры, пока не крикнет сова-сплюшка – будет тишина. На ее крик отзовутся звезды, одна, вторая, тридцать пятая, сто двадцать седьмая. И растянут над миром бездонное, пахнущее прохладной влагой и сладкой дремой ромашковое покрывало.
Спите? Хм. Ну ладно, спите. Мы вам тогда приснимся.
– Отойди от пропасти, – сердится папа.
– Ну чего ты! Я умею на краю стоять, я же горный ребенок.
– Горная коза ты, а не ребенок. Отойди, говорю тебе. Темная сила всегда подкрадывается сзади. Не заметишь, как толкнет в спину – и ты полетишь вниз. Кому сказано отойди!
Отошла, оправдываюсь:
– На той стороне деревья так странно растут, будто гуськом на холм вскарабкиваются. Аж колени подгибают, аж головы в плечи втягивают. Словно с челобитной к вершине идут.
– Где? – Папа подходит к самому краю пропасти, смотрит вниз.
– А тебе, значит, можно! – вскипаю я.
Виновато смеется, смотрит шкодливым ребенком. Кто бы ему рассказал, что значит для меня его смущенный смех, его профиль на фоне синего неба, одуванчиковая его макушка, руки в солнечных крапушках. Кто бы ему рассказал.
Наблюдаем с высоты, как мечется между склонов одинокое облако – за этот выступ зацепится, о тот споткнется, поцарапается о ежевичный куст, в орешнике запутается. Зависнет на пороге Великаньей пещеры, переминается с ноги на ногу, боится войти. Аж отсюда слышно, как часто бьется его сердце.
– Дурак дураком, – улыбаюсь я.
– Застряло в ущелье, не может дорогу найти.
– Что будет, если не выберется?
Папа снова большой, я снова маленькая.
– Что с нами со всеми бывает, когда однажды не получается выбраться? – говорит он, глядя за горизонт.
Плакать нельзя.
За последние два года из моих не удалось выбраться четверым. Жанна, Маруся, Славочка, другая моя Маруся, теперь я знаю, что вы – как то облако, дурачитесь на краю земли, спотыкаетесь о выступы, царапаетесь о ежевичные кусты, прислушиваетесь к дыханию Великаньей пещеры, не решаясь туда зайти. А знаете, что там? Знаете, что – там? Там холодное вино, там свежий хлеб, и спелый инжир, и сыр, именно тот, который вы любили. Там наша память о вас, которая с нами теперь будет навсегда, пока мы сами не превратимся в дураковатые облака.
– Август какой-то совсем жаркий. Но что поделаешь, последний месяц лета, потому будем прощать и любить, – говорит мама.
У мамы Чехов, сладкая пахлава, новая скатерть, виноградная лоза, которая тянется к нашему балкону и обвивает его ровно так, как обвивала шушабанд прадедова дома. У мамы розы, кофе под любимый канал Николая Солодникова – мама, посмотри его разговор с бабушкой, если еще не, он до того беззащитный и прекрасный, и он, конечно же, не о бабушке вовсе, он о нас, живущих где-то там, недосягаемо далеко, не докричаться, не долететь. Можно изъездить огромный мир, можно исходить множество дорог, но везде, везде! – небо будет отдаляться от тебя, словно радуга, ты к нему, оно – от тебя, ты за ним, оно – в совсем уже далекую даль, и все потому, что начинается и заканчивается оно на пороге родительского дома, именно там, где на веки вечные осталось твое сердце, и бьется оно на том пороге до того громко, что слышно отовсюду.