Поход на спектакль был непозволительной для меня роскошью, потому я даже не мечтала о нем. Я просто долго, растягивая удовольствие, перечитывала содержимое афиш и представляла, как, словно по мановению волшебной палочки, оказываюсь в кромешной темноте зала и, затаив дыхание, наблюдаю за действом на сцене.
За моей спиной с шумом проезжали машины, атланты держали на плечах мир, в лужах отражались небеса. Октябрь снежил и морозил, облетали листвой понурые деревья. А я стояла возле афиш театра и грелась душой. И мне было хорошо.
Наш дом расположен очень удобно: слева продуктовый, справа продуктовый, и напротив, не поверите, тоже продуктовый. Вполне возможно, что, походив по скверу, растущему впритык к заднему двору, можно обнаружить еще парочку магазинчиков, прячущихся под березами и осинами. Я в сквер не хожу, чтоб ненароком и там не отовариться. А то выйдешь из дому с крохотным списком, а вернешься навьюченный, как мул. Тащишь пакеты и делаешь вид, что так и было задумано.
У каждого магазина свои хранители. У того, который слева – тихий седой нищий. Большую часть года он проводит у входа. Сидит на ступеньках, совсем сбоку, так, чтоб не загораживать дорогу, денег не просит, табличек жалобных в руках не держит, в глаза не заглядывает. В магазин зайдет, только когда нагрянут нестерпимые морозы. Правда, дальше контрольных весов не ходит. Охрана называет его уважительно Дмитричем, угощает бутербродами. Если кто-нибудь из прохожих протягивает ему деньги, он в благодарность читает стихи. Взрослым – хайку. Детям – Чуковского. Лицо его – сколотая глиняная чаша, сквозь трещины которой всматривается в тебя небо.
Хранитель магазина, расположенного напротив, – женщина. В отличие от небесного нищего она совсем земная: крикливо-скандальная, хамоватая, с черным провалом страшного рта и безумными глазами. К каждому прохожему она пристает с одной и той же просьбой: «Дай десять рублей!» Получив отказ, разражается грязной руганью. Собрав немного денег, покупает батон нарезного. Далее побирается, держа его под мышкой. «Дай тридцать рублей!» – теперь уже с новым требованием пристает она к людям. «А чего не десять?» – удивляются они. «Так водка дороже!» – бросает с негодованием. Говорят, она была редкой красавицей. Запила после того, как бросил муж. Там какая-то запредельная случилась история: то ли двоюродная сестра его увела, то ли вообще родная. Вещей не отдали, из квартиры выставили. С тех пор она и побирается. Идти к ней через перекресток, мимо хинкальной, мимо пекарни, мимо цветочного. Еще издали, услышав ее ржавый голос, уже знаешь, на каком этапе сбора денег она находится. На хлеб я ей даю, на водку – нет. Иногда она снисходительно называет меня дурой.
Хранители третьего магазина – семейная пара. Нет, не нищие. И не пропойцы. Арендуют закут, он чинит обувь, она штопает-шьет. Раньше к ним невозможно было без противогаза зайти – он непрестанно дымил, прикуривая одну сигарету от другой. Если кто-то из посетителей делал замечание, запальчиво возражал, что пассивное курение – миф. Меня это жутко раздражало, но я к ним все равно заходила, потому что армяне. Цеховая солидарность – иррациональная вещь.
Потом она тяжело заболела. Ходила в уродливом парике, опираясь на палочку. Потихоньку выправилась.
Недавно я к ним заглянула, чтобы отдать на ушивку скатерть. У нее отросли волосы. Он бегает курить за угол. Покупает ей в автомате кофе. «Как ты любишь, Анна-джан, с молоком и без сахара».
На днях у меня спросили, каким образом я искореняю в себе деревню. А никаким. Живу, как жила. Это огромная Москва, сворачиваясь вокруг меня клубком, превращается в крохотную деревню. Распадается на лица и судьбы, колдует и ворожит, подсылает своих волшебников-хранителей. Смотрит небесными глазами, просит десять рублей, носит кофе с молоком и без сахара, как я люблю. Будит меня, кстати, криком петуха. Вы ведь не поверите, но так оно и есть. Кто-то из жителей нашего дома не уступил городу свои законные шесть соток, и в сквере до сих пор стоит обнесенный забором огородный участок с голубятней и курятником. Так что в шесть утра, как и положено в уважающей себя деревне, нас поднимает победный крик петуха, неминуемый и неотвратный, словно фатум.
И даже пластиковые окна на моем семнадцатом этаже этому крику не помеха.
Москва. 5:35 утра. В пустом, освещенном неоновыми фонарями сквере кто-то раскачивается на качелях. Мощно, судорожно, взахлеб.
С моего семнадцатого этажа не разглядеть – мужчина или женщина.
Пусть мужчина.
Я его понимаю – сама разучилась спать. Легла в час, проснулась в два, проворочалась, уснула, потом проснулась в четыре.
И все.
Заварила кофе, подсушила хлеб в тостере, нарезала сыр. Привычный мой завтрак, от которого я не готова отказываться. Если вдруг случится сбой в матрице и за хлеб-сыр-кофе будет полагаться смертная казнь, меня каждый день будут отправлять на эшафот. Получится бесконечный день сурка: утром завтрак, днем казнь, вечером – покупка у контрабандистов запрещенных продуктов. И снова утро, и я – с мятым лицом Билла Мюррея с маниакальным упорством завариваю кофе, подсушиваю хлеб, нарезаю сыр.
Такой вот круговорот ослиного упрямства в природе.
Кстати, до чего же мощным артистом стал Билл Мюррей! Какой он прекрасный в «Сломанных цветах» Джармуша. Или у Холоденко в «Что знает Оливия». Или в «Трудностях перевода» Софии Копполы.
Счастливы люди, которым идет возраст. Счастливы люди, которым зрелость дарит еще один шанс.
Съела бутерброд, допила кофе. Выглянула в окно. В сквере уже появились дворники. Шебаршили лопатами, соскабливали лед с дорожек. Опасливо озирались на мужчину. Тот раскачивался так, будто поставил перед собой цель развалить качели.
Может, он тоже проиграл войну?
Я разучилась спать в сентябре, когда началась война. Потом война закончилась, а моя бессонница – нет.
Убиваю ночное время, как могу. Пишу, перечитываю то, что любила раньше.
Не смогла, к моему расстройству, осилить «Триумфальную арку».
Каждой книге свое время.
Зато на всю жизнь запомнила ошеломительно прекрасное из «Трех товарищей»: «Небо было желтым, как латунь».
Небо. Было. Желтым. Как. Латунь.
В сквере ничего не изменилось: дворники, снег, мужчина. Может, это Олег Даль раскачивается на качелях, подумала я. Проводит свой последний отпуск в январе. Решила заварить вторую чашку кофе, но вместо этого натянула на пижаму куртку и влезла в ботинки. Пойду посмотрю, может, помощь нужна человеку.
Олег Даль оказался круглощекой девушкой. Сильно заплаканной: узкие щелочки глаз, вспухшие нос и губы. Все ясно: поругалась с парнем, ушла в чем была в морозную ночь, раскачивается назло своим придаткам на холодном ветру.
Что бы такое ей сказать, чтобы слезла и пошла домой?
– А у меня бессонница, – сообщила я. И посмотрела со значением.
Девушка шмыгнула носом.
Дворники ошалело смотрели на нас.
– Что-то случилось? – наконец решилась я.
Девушка притормозила, слезла с качелей. Вытащила из кармана маску, утерла лицо.
– А и хер с ним. Пойду домой.
И пошла.
Я подумала немного и уселась на качели.
Дворники крякнули.
– Я недолго, – обещала я.
Первый дворник принялся расчищать дорожки.
Второй какое-то время наблюдал за мной, потом, пожелав хорошего дня, тоже вернулся к работе.
Москва, 3 января, 6:30 утра. В куполе черненого неба отражаются неоновые огни.
Раз-два-три-четыре-пять, раз-два-три-четыре-пять.
Не пойду никого искать.