Семейных фотографий было значительно больше, но после ухода Григора Мариам уничтожила их, оставив только те, на которых была дочь. Аккуратно прокрасила черным фломастером на уцелевших карточках бывшего мужа. Зла к нему не испытывала, обиды – тоже. Только раздражающее чувство недоумения: как можно было влюбиться и жениться после дочери… на девочке почти ее возраста… чем он думал, старый дурень, дырявая голова… вот тем самым местом и думал… ну да ладно, бог с ним, чего уж теперь злобиться… по сути каждый из них по-своему выжил из ума и спасается теперь, как умеет, он цепляется за любовь, она – за воспоминания… – подобным незамысловатым кругом и ходила мысль Мариам, пока она наблюдала в окно, как слабо шевелила, подхваченная утренним ветерком, краями-крыльями скатерть.
На соседней от Анании улочке, кривой и малонаселенной – пять домов, стоящих друг к другу внахлест, живет Анаит, сестра Тамары. Она выносит во двор крохотный, на детское запястье, веревочный браслет с синим камнем-оберегом, отводящим сглаз. Тамаре тридцать восемь, Анаит сорок один. У Тамары четверо детей, еще двоих носит под сердцем, в октябре рожать. У Анаит пять выкидышей и ни одного ребенка. У Тамары муж-голытьба, беспородный дворняжка, лодырь, каких мало. Весь прок от него – дети да старый, изъеденный древоточцем дом: три крохотные комнаты, протекающая крыша, сырой погреб. Муж Анаит – серьезный человек, помощник мэра города, член правящей партии, пару лет назад, после революции 2018-го, пришедшей к власти, а потом со свистом проигравшей новую войну за Карабах. Что не помешало им полностью укомплектоваться в представительных господ: служебная машина, водитель, поездки по миру – по всяким конференциям и обмену опытом. Вроде все у Анаит хорошо, дом полная чаша, любящий состоятельный муж, а вот детей Бог не дал и, видимо, уже не даст. Люди шушукались, что она просила свою сестру уступить ей ребенка, но та отказалась. Анания хотела спросить у Тамары, но не решилась – побоялась, что вопрос прозвучит упреком, а соседку свою она любила и обижать не хотела. Она знала точно, что Анаит долгие годы пыталась убедить мужа взять ребенка из детдома, но тот категорически отказывался – только своего полюблю. И все же, не теряя надежды, каждое заговорное воскресенье Анаит выносила во двор детский браслет и оставляла на краю деревянной лавочки. Если погода была дождливой, она прикрывала его прозрачным блюдцем, и тогда синий зрачок камня-оберега смотрел в небеса сквозь тусклое, в разбегающихся к краям лучиках-царапинах, стекло.
К полудню зной растопил воздух до ртутного состояния. Одинаково страшно было оказаться не только под солнцем, но даже в неровной тени, тянущейся широким клином от западной стены дома к решетчатому забору. Казалось – даже тень могла опалить кожу. Анания спасалась от духоты в погребе, который на время палящего августа превратила в некое подобие Ноева ковчега, переселив туда живность: пять пеструшек с петухом; задумчиво-немногословное индюшачье семейство, предпочитающее брезгливо игнорировать назойливый куриный треп; козу, которую, из-за отсутствия корма (трава в первую же неделю августа выгорела до состояния несъедобного мочала), приходилось кормить хлебными корками и скукоженными от жары яблоками; угольно-черного кота, раз и навсегда решившего, что он никакой не кот, а собака. С котом случилась мистическая история: после смерти дряхлого дворового пса, с которым у него сложились вполне объяснимые неприязненные отношения, он внезапно переменился и стал странно себя вести – переселился в конуру, обмяукивал из-под калитки всякого прохожего, мел по земле хвостом, выпрашивая еду. Он даже прекратил тереться об ноги, предпочитая наскакивать сзади на полном ходу и биться круглой башкой об икры. Анания каждый раз охала, не от боли, а от неожиданности, замахивалась на кота и обзывала его безобразником. Тот же, не испытывая никаких угрызений совести, убегал гонять по двору кур. По причине нестерпимой жары нахохленный и недовольный, он теперь вынужден был проводить дни напролет в погребе. Однако ночами в нем просыпался демон беспокойства и заставлял метаться по двору и саду, распугивая сов и летучих мышей.
Огородив для страдающей от жары живности угол в погребе, Анания перетащила туда корзину с пряжей и ноутбук, чтобы было что смотреть долгими, наполненными бессмысленным ожиданием днями. Связь в погребе была отвратительной – давали о себе знать его глубокое расположение и толстенные каменные стены, но она научилась скачивать сериалы. Недавно, наступив себе на горло, взялась за турецкий «Великолепный век» и теперь с большим интересом смотрела, ревниво отмечая узоры ковров и детали интерьера, копирующие армянские, а также персонажей, напоминающих внешностью армян. «Небось твои дед с бабушкой были теми детьми, которых после геноцида отуречили, а тебе и невдомек», – вздыхала Анания при виде очередного артиста с характерным профилем или разрезом глаз. Возможность общих культурных ценностей и банального сходства она отметала на корню – слишком глубока была обида, нанесенная извечным противником-соседом, сделавшим в новую войну за Карабах все возможное, чтобы еще больше укрепить к себе неприязненное отношение армян. Впрочем, обида не мешала Анании с большим сочувствием наблюдать действо и переживать за полюбившихся персонажей. Сериал скрашивал ей однообразную работу: под просмотр двух первых сезонов были связаны три объемные, но почти невесомые накидки, летящий кардиган с широкими рукавами, свитер-паутинка и три кофты с высокой горловиной. Год назад дочь Анании запустила небольшое, но уже приносящее стабильный доход дело – торговлю вязаными модными вещами. В провинции они спросом не пользовались – слишком дорого и неноско, – а вот столичные модницы покупали их с большой охотой. Налоги дочь платила совсем крохотные – спасибо революционному правительству, хоть что-то сделало толковое, поддержав малый бизнес, а приграничному и вовсе создав идеальные условия для раскрутки. Дочь привлекла к работе своих одноклассниц, платила им по местным меркам щедро, вот они и старались. Мать, обрадованная возможности хоть чем-то заняться, тоже выпросила пряжу и схемы, вязала прилежно и быстро, но наотрез отказывалась брать деньги. Дочь в долгу не оставалась – обеспечивала Ананию всем, вплоть до продуктов первой необходимости, наняла женщину, которая убиралась в доме и помогала в саду, баловала подарками, вон, ноутбук на семидесятилетие купила. Анания сначала перепугалась, убрала непонятный гаджет в ящичек комода и для пущей сохранности еще и накрыла кружевной салфеткой, но, уступив увещеваниям дочери, решилась научиться им пользоваться. Недели две доводила до белого каления своей непонятливостью старшего сына Тамары, а потом, к собственному удивлению, разобралась. И не пожалела. Завела страничку в соцсетях, нашла двух своих студенческих подруг. Обе с жаром откликнулись, но одна через время прекратила общение, а вот вторая, Нина, переписывалась с ней до сих пор. Вся жизнь Анании теперь была в Сети: друзья, родственники, новые знакомства. Это спасало ее от одиночества, которое стало невыносимым после смерти мужа. Дети давно разлетелись: сыновья перебрались в Болгарию, там и остались, женившись и обзаведясь детьми. Дочка вышла замуж в Иджеван, и хоть и жила в семидесяти километрах от матери, но виделись они нечасто – дорога, через двойной горный серпантин, у дочери слабый вестибулярный аппарат, мутит и сильно кружится голова, и даже новомодные лекарства не помогают. Анания тоже не особо ездила к ней – любые перемещения плохо отражались на давлении, которым она страдала с молодых лет.
В дверь погреба нерешительно поскреблись.
– Да? – откликнулась Анания, откладывая в сторону вязание и убавляя звук ноутбука.
В проеме двери первым делом возник большой живот, затем – лежащие на нем грушами взбухшие груди и лишь потом – кудрявая голова Тамары. Из-под живота, догрызая молочное печенье, выглядывала младшая дочь – двухлетняя Моника. Анания дразнила ее прищепкой за то, что та никогда не отходила от матери и бродила за ней хвостиком, намотав для надежности подол ее платья на кулачок. Все четверо детей Тамары пошли мастью в отца – смуглые, глазастые, коренастые. От матери они унаследовали лишь буйно вьющиеся волосы. «Мало того что бестолковый, так еще такую красивую породу попортил!» – сердито зыркала глазом Анания на мужа соседки, Агарона. Ей было жаль воздушной легкости Тамары, ее прозрачно-бумажной, в прожилках капилляров, кожи, светящихся веснушек, трогательных ямочек на щеках. Нет чтобы детям досталась ее красота! Увы, она сгинула под натиском неуклюжего крепкокостного строения и невыразительной мужицкой внешности Агарона и лишь изредка, для тех, кто хорошо знал Тамару, давала о себе знать внезапно проявляющимися родными штришками: лукавинкой во взгляде, открытой улыбкой, взглядом из-под бровей. Будто серебристая рыбешка – выскочила из воды и обратно скрылась в ее глубине.
Анания насчитала бы от силы два-три случая за долгую – в семнадцать лет – историю соседства с Тамарой, когда та приходила к ней с жалобой. Потому, заметив озабоченное выражение ее лица, мгновенно заторопилась навстречу, причитая: «Что случилось, цавд танем[5], чувствую сердцем, что что-то стряслось». Тамара осела кулем на пол, будто карточным домиком сложилась. Девочка осталась стоять, только положила измызганную сладким печеньем ладошку на ее плечо. На запястье болтался браслет с синим камнем-оберегом. Хлопчатобумажная нить браслета истерлась почти напрочь. Скоро она оборвется, и камушек, исполнив предназначение и забрав с собой всякое дурное, затеряется в траве и достанется какой-нибудь сороке. Или же закатится в щель между досками пола и окажется в норке мыши. Девочке же повяжут новый браслет от сглаза, таково правило, детей без защиты оставлять нельзя.
Меж тем, справившись с волнением и обретя наконец дар речи, Тамара подняла на Ананию свои светло-золотистые глаза и шепнула, едва шевеля губами, будто боясь пораниться о звуки: «Сестра».