– Что с сестрой? Снова выкидыш? – всплеснула руками Анания.
Тамара замотала головой, судорожно всхлипнула, втягивая ноздрями сыроватый и прохладный воздух погреба. Пересиливая себя, нерешительно протянула соседке надорванный конверт – вот.
Анания первым делом пробежалась глазами по адресу получателя, удостоверилась, что письмо было предназначено мужу Анаит. Но вопросов лишних задавать не стала, вытащила мелкоисписанный листок и несколько фотографий. Сначала рассмотрела снимки – их было пять, и на каждом можно было увидеть красивую темноволосую девочку, смутно напомнившую ей кого-то. На первой фотографии девочке было примерно четыре годика, она смотрела исподлобья, крепко прижимая к груди большого плюшевого медведя, видно, тот, кто делал снимок, попросил у нее игрушку, а она заупрямилась и не стала отдавать. На других фотографиях она была старше. На одной успела превратиться в миловидную девушку, с нежным овалом лица, миндалевидными глазами и толстыми, в кулак, длинными косами, которые она, стесняясь, перекинула вперед, неуклюже пытаясь отвести внимание от пышной груди. На последней, повзрослевшая и пополневшая, она держала на руках круглощекого мальчика, абсолютную свою копию. Анания отложила фотографии и принялась за письмо. По мере прочтения брови ее заползали все выше, грозясь чуть ли не слиться с волосами.
– Откуда оно у тебя? – спросила она. Тамара к тому времени успела прийти в себя: поднялась, отряхнула платье, попыталась выдернуть из кулачка дочери подол, но, остановленная ее недовольным хныканьем, пожала плечом и, достав из кармана новое печенье, вручила ей. Моника-прищепка с азартом принялась грызть, подпрыгивая от нетерпения. Кудряшки смешно пружинили при каждом ее подскоке.
– Вчера к Анаит собралась, встретила по дороге почтальона, он и отдал мне конверт, мол, раз уж идешь к сестре, передай ее мужу, – заторопилась с объяснением Тамара. – Я, главное, удивилась – сто лет бумажных писем не видела, все сейчас электронные шлют. И сразу же о нем забыла – закрутилась с детьми. А сегодня обнаружила в сумке. Не могу объяснить, зачем распечатала. Но прочитала и сразу прибежала к тебе.
– Дочь, значит, у него, – задумчиво протянула Анания, принявшись заново, уже с пристрастием разглядывать фотографии. – А я-то думаю, кого она мне напоминает! Теперь вижу, что его. Одно лицо – глаза, губы, брови. Даже волосы его, густые и смоляные. И мальчишка – должно быть, это ее сын – получился абсолютной его копией, прямо отражением в зеркале. Вот ведь неубиваемый ген! Зовут, значит, Таней. Видеться с отцом хочет. Мать умерла, и она нашла в документах его адрес и корешки денежных переводов. Она и не догадывалась, что отец жив, мать говорила, что погиб в аварии, не успели пожениться. И про переводы молчала. Хмммм.
Анания обернулась, кивнула в сторону низенькой скамейки, на которой проводила время, вывязывая свитера и накидки.
– Пойдем, покумекаем-сообразим, как быть.
– А как тут можно быть? – завздыхала Тамара, направляясь неуклюжим шагом в глубь погреба. Большой живот сковывал движения, раздражал. Моника-прищепка следовала за матерью по пятам, оглядываясь на животных за заслонкой. Коза не сводила с нее взгляда, медленно и обстоятельно жуя жухлое яблоко. Куры квохтали, петух дремал. Индюшки презрительно молчали. Кот, обеспокоенный непрошеными гостями, ходил кругами, но не мяукал – признал соседей.
Анания убрала с лавочки корзину с вязанием, освобождая место для Тамары. Дождавшись, пока та сядет, расположилась рядом. Наблюдала, как Моника-прищепка, метнувшись к импровизированному загону, сунула козе остатки печенья и со всех ног помчалась обратно. И лишь когда та, устроившись на краю скамейки, принялась по привычке наматывать на кулачок подол платья матери, ответила:
– По справедливости и поступим.
Грохот был такой силы, что показалось – в дом угодила бомба. Саломэ метнулась, невзирая на свое тучное сложение, к окну, убедилась, что на улице тихо, заторопилась в гостиную, откуда раздался ужасающий звук, прислушиваясь к невнятному лепету невестки и пытаясь разобрать в нем хоть какой-то смысл. Невестка не произносила некоторые согласные звуки, а гласные и вовсе заглатывала. В состоянии же крайнего напряжения, утратив возможность шатко-валко выражаться, она переходила на суетливую и неудобоваримую скороговорку. Саломэ сделала в свое время все возможное, чтобы не дать своему единственному сыну жениться на ней. Мало, что ли, кругом девушек с правильной внятной речью? Зачем ему эта шепелявая? Но сын все равно сделал по-своему. Первые месяцы новоиспеченная свекровь раздражалась, игнорировала горе-невестку или даже вовсе передразнивала, вгоняя бедняжку в краску и доводя до слез. Но потом как-то притерпелась и приняла ее – невестка оказалась хорошей девушкой, сметливой, преданной и трудолюбивой, не в пример дочерям Саломэ, всю жизнь просидевшим на шее у родителей, а потом разом, как только выскочили замуж, о них забывшим.
Гостиная теперь выглядела так, будто ее встряхнули, словно погремушку, и поставили с ног на голову. Виной тому был тяжеленный ковер, который у Саломэ не поднялась рука снять со стены, хотя она его терпеть не могла: большой, болотно-зеленый, с неуклюжим орнаментом из желтых и оранжевых цветов, он навевал скуку и придавал комнате, обставленной добротной, но достаточно ветхой мебелью, вид магазина дешевых сувениров. Покойная свекровь ткала толстые и незамысловатые, пахнущие овечьей шерстью ковры, которые с большой охотой раскупали в приданое для своих дочерей жители деревень. Этот, последний, остался памятью о ней. Она собственноручно повесила его на стену и попросила не продавать. Два раза в год, зимой и летом, чертыхаясь и проклиная все на свете, Саломэ с невесткой выволакивали ковер во двор. Летом они его мыли стиральным порошком и сушили в тени веранды, чтобы солнце не попортило цвет, а зимой, дождавшись хорошего сухого снегопада, чистили снегом без моющих средств. Провозившись несколько часов и устало потирая ноющие поясницы, они каждый раз договаривались свернуть ковер и убрать его в дальнюю комнату, но потом, проклиная все на свете, вешали обратно на стену.
Прошлой зимой Саломэ заметила, что некоторые гвозди, на которых висел ковер, затронула ржавчина, но махнула рукой – до лета продержатся, а там заменим. И прогадала: не дождавшись замены, гвозди переломились, и ковер обвалился с четырехметровой высоты на сервант с посудой. Устойчивый с виду сервант оказался не таким уж и крепким, потому, не выдержав удара, развалился надвое. Нижний шкаф остался относительно невредимым, а вот верхний оторвался и, увлекаемый ковром, рухнул на пол. Стеклянные витрины и хрустальные наборы фужеров разлетелись вдребезги и покрывали теперь пол гостиной, который невестка две ночи кряду тщательно натирала и доводила до блеска мастикой, слоем осколков. Перепуганная донельзя невестка стояла посреди разрухи и шепеляво причитала, вздыхая и охая. Обернувшись на шаги свекрови, она задрала плечи и уставилась на нее, будто ожидая вразумительного объяснения случившемуся. Саломэ обвела гостиную недоумевающим взглядом, зацепила краем глаза проплешину на стене – вместе с гвоздями отошел кусок штукатурки. Она собиралась попросить невестку принести щетку с совком, чтобы вымести осколки, но, передумав, сама сходила за ними.
Уцелевшую посуду – несколько фужеров, каким-то чудом не пострадавшую стопку тарелок и серебряный подсвечник с внушительной вмятиной на рожке унесли на кухню. Ковер, не договариваясь, туго свернули, крепко перетянули бечевкой, перетащили в дальнюю комнату и бесцеремонно затолкали под кровать. Саломэ подмывало пнуть его ногой, но в последнюю секунду она воздержалась, остановленная взглядом невестки.
– Сжечь его мало! – пробормотала, сердито поправляя на расплывшихся бедрах платье.
Невестка не произнесла ни звука, стояла, подбоченившись, и смотрела на нее. Ее молчание немного задело Саломэ, потому она сердито скомандовала:
– Нечего тут прохлаждаться! Пойдем посмотрим, что там со стеной.
Дожидаться с работы мужчин – сына и двадцатилетнего внука, чудом вернувшегося невредимым с войны и устроившегося к отцу в строительное управление, не стали. Уцелевшие гвозди пришлось вытаскивать с помощью плоскогубцев.
– Возни на несколько дней, ну и ладно, зато стена будет как новенькая. Очистим ее, покроем штукатуркой, покрасим. Только вот как быть с сервантом? Жалко ведь выкидывать! Где бы найти мебельщика, который смог бы его починить?… – рассуждала вслух Саломэ, рассматривая руины, в которые превратился верхний шкаф серванта.
– Может, Самсона попросить? Он в свое время хорошим мебельщиком был, – предложила невестка.
– Так он же совсем старый и ходит еле-еле.
– Ему же реставрировать, а не кренделя выплясывать вокруг серванта!
Саломэ фыркнула, махнула рукой на невестку – бессовестная. Обе с облегчением рассмеялись, избавляясь от тягостного чувства страха.
Невестка первая заметила странное: внушительный кусок штукатурки, рухнувший вслед за ковром, оголил часть кладки, два узеньких камня которой – ровные, прямоугольные, будто вытесанные по чертежу, сильно отличались от остальных. Дома в Берде традиционно строились из природного камня, который не обтачивали, а при строительстве подгоняли по форме. Естественно, два совершенно одинаковых камня-близнеца не могли не привлечь внимания невестки. Она притащила стул, вскарабкалась на него и, привстав на цыпочки, принялась изучать находку. Саломэ приобняла ее за колени, чтоб та не упала, и прогудела в подол платья: что там?
– Не могу понять, неужели туф? Кажется, они даже толком раствором не скреплены… – И невестка надавила на шов между камнями. Раствор оказался на удивление сыпучим, будто из песка, и она провалилась в щель пальцами. Вскрикнула от неожиданности, отдернула руку, отшатнулась, чудом не свалившись со стула: ой!
– Да что же там такое? – рассердилась Саломэ. Она не умела быть терпеливой, а в минуты волнения, от избытка чувств, могла даже поскандалить. Невестка, зная за свекровью такую особенность, заторопилась с ответом: