– Похоже на… на пчелиный воск, кажется.
– На что?
Вместо ответа невестка потерла пальцы, осторожно принюхалась к ним, с плохо скрываемым отвращением сковырнула немного раствора, скрепляющего два одинаковых туфовых бруска.
– Это ведь пчелиный воск, верно? – спросила она, сунув под нос свекрови темно-бурую крошащуюся субстанцию.
Пока Саломэ изучала крупицы и растирала их в пальцах, невестка с легкостью вытащила один из камней. Тот оказался легче, чем должен был быть. Невестка выдернула второй камень и слезла со стула. Водрузила их на подоконник, отодвинув тяжелые шторы, не дающие сумасшедшему августовскому солнцу проникнуть в дом, сходила за тряпкой, тщательно обтерла находку. Это действительно были два небольших бруска розового туфа. При ближайшем рассмотрении на камнях обнаружилась длинная продольная щель: их в свое время распилили и потом скрепили обе половинки цементным раствором.
– Должно быть, внутри что-то есть, – постановила Саломэ.
Попытка отколупать приклеенную сторону провалилась. Мелькнувшую было мысль опустить камни в воду сразу же отмели – мало ли, может, нельзя мочить.
– Вдруг внутри бумаги? Документы, например, – предположила Саломэ.
Невестка вопросительно взглянула на нее. Из-за дефекта речи она старалась, когда это возможно, не говорить, предпочитая изъясняться жестами.
– Какие документы? – переспросила, верно истолковав ее взгляд, свекровь. И, пожевав губами, ответила: – А черт его знает! Хотя… давай сначала попытаемся до них добраться.
Откололи приклеенную сторону с помощью молотка и сапожного ножа. Саломэ который раз похвалила себя за то, что не выкинула давно пришедшие в непригодность инструменты прадеда-сапожника, а хранила их в чулане на всякий пожарный случай. Судя по тому, что сапожный нож сломался сразу после того, как откололась «крышка» второго туфового кирпича, именно этого пожарного случая он почти полвека и дожидался.
В выдолбленном углублении одного из камней обнаружился тщательно запаянный в полиэтилен и завернутый в рулон обветшалый лист бумаги. Линялые печати говорили о том, что это, несомненно, официальный документ. «Нашлось-таки свидетельство о собственности!» – смешалась Саломэ, рассматривая расплывшиеся пятна печатей и причудливую арабскую вязь текста. Предки ее мужа, чудом спасшиеся во время резни, вынуждены были бежать в Восточную Армению, оставив в Западной все свое имущество. Свекровь рассказывала, что в Битлисе они владели огромным имением и что единственное, что они смогли забрать с собой, – это документы и золотые украшения. Саломэ никогда в глаза не видела ни бумаг, ни украшений, но разговоры о них преследовали ее всю жизнь. Свекровь часто сетовала, что золото было распродано в спешке, почти за бесценок, чтобы побыстрее построить этот дом, где они потом и жили, а вот документы надежно спрятали, но где именно – она не знала, потому что секрет унес с собой в могилу ее выживший из ума муж.
– Для смутных тридцатых годов тайник был мудрым решением – чем меньше внимания, тем сохраннее будешь. Ты же понимаешь, какие подозрения могли вызвать турецкие официальные документы у советских органов. Но меня задевает другое: почему муж так и не доверил мне место тайника? Я же не чужой ему была! – с неизменной жалобой заканчивала она свой рассказ.
Саломэ сочувствовала ей, но с утешениями не лезла, не видела в этом резона. Она не очень понимала свою свекровь: какой смысл обижаться на потерявшего разум человека? Какой с него спрос? С тем же успехом можно обижаться на кота, стащившего со стола котлету.
Обо всем этом Саломэ рассказала невестке скороговоркой, пока изучала свидетельство о собственности.
– Что с ним теперь делать, ума не приложу. Ладно, пусть пока полежит, там видно будет. Как-никак официальная бумага!
Похвалив того, кто сделал тайник, за находчивость – это надо же было догадаться убрать старый документ именно в туф, который из-за своих природных особенностей умел не пропускать жару и холод, Саломэ приступила к изучению содержимого второго бруска.
Найденные в нем украшения свидетельствовали о том, что не все вывезенные ценности были распроданы. В серебряной, искусной работы шкатулке обнаружились пять колец – на изнеженные аристократические пальцы, два воздушных узорных браслета и сапфировые сережки. Но женщин больше всего восхитили не ювелирные украшения, а крохотный, кропотливой работы, серебряный набор швейных принадлежностей, который, судя по замысловатой застежке, полагалось носить на поясе. В набор входили наперсток, узенькая склянка с горлышком, где, по всей вероятности, полагалось хранить иголки, миниатюрные портновские ножницы и небольшая, в спичечный коробок, шкатулочка. «Для ниток», – догадалась Саломэ.
Невестка стояла рядом, не решаясь прикоснуться к драгоценностям, только ахала – красота, красота! Саломэ немедленно решила, что отдаст те кольца, что попроще, своим дочерям, остальные украшения подарит невестке – она их заслужила. Пусть носит сколько захочет, а потом передаст своей невестке.
– Надень, – протянула Саломэ браслеты.
Невестка испуганно замотала головой – ни за что!
– Надень, говорю тебе. Хочу посмотреть, как они смотрятся.
Невестка послушно надела браслеты.
– И сережки, – велела Саломэ.
Пока невестка бегала к зеркалу, она выбрала два самых красивых кольца – рубиновое и сапфировое, – и потребовала их тоже надеть.
– А теперь покажись.
Невестка выставила руки. Они у нее были аристократичной лепки, потому кольца и браслеты смотрелись на них, будто родные. Саломэ подняла глаза, и она послушно повертела головой, чтобы свекровь могла полюбоваться сережками не только анфас, но и в профиль. Надевая их, она затянула свои густые русые волосы в плотный узел, открыв чистое, загорелое лицо и длинную шею, и смотрелась теперь воплощением лета, но не этого, засушливого и знойного, а настоящего, полного светящейся женской зрелости и предвкушения счастья. Профиль у нее был классический, точеный – прямой нос, выпуклый лоб, нежные тени под скулами, первые серьезные морщины, не портящие внешность, а совсем наоборот – придающие ей какую-то очень правильную осмысленность и даже одухотворенность.
«Была бы злой, возраст бы безобразил лицо. Добрая, потому и достойно стареет», – подумала Саломэ, изумляясь тому, как раньше не замечала ее красоты. Она привстала на цыпочки, взяла лицо невестки в руки – та чуть нагнулась и подхватила под локти свою тучную свекровь, поддерживая ее. Браслеты мелодично звякнули, будто рассмеялись чистым девичьим смехом, тяжело качнулись и замерли длинные, тонкого восточного узора, серьги.
– Носи, милая, все это – твое, – улыбнулась Саломэ и поцеловала обомлевшую невестку в лоб.
«Жизнь – бесконечная партия с одиночеством, в которой невозможно победить», – думал Самсон, переводя взгляд с одного угла потолка на другой. Если не надевать очки, казалось, что это комната его детства: тяжелые, крашеные в темно-ореховый деревянные балки, поддерживающие побеленный каменный свод; вечерами тень от светильников рисует на стенах причудливые фигуры, днями по комнате гуляют солнечные лучи, отражая на натертых полах узор штор. Если же надеть очки – колесико времени сразу же прокручивается на множество лет вперед, состаривая реальность: скрипучий вытертый паркет, линялые балки, пыльные стены и потолок в густой и липкой бахроме паутины. Лампочки в светильниках давно перегорели, заменить их было некому, да и надобности не было никакой – электричеством Самсон почти не пользовался, если только телевизор включал. Под его мерцающий экран и жил, не особо замечая смены дня и ночи. Спал, когда спится, бодрствовал, когда маялся бессонницей. Щелкал бесцельно пультом: раньше переключался со спортивных соревнований на новости и обратно, теперь же смотрел без разбору все подряд, не вникая в смысл. Спроси его, что в мире происходит, он пожмет плечами – ерунда! И в сущности, не ошибется.
Десять с лишним лет Самсон почти не выходил из дому. Беспросветно ныли суставы ног, приходилось передвигаться с помощью костылей, а с ними далеко не уйдешь. Раз в неделю заглядывала женщина из социальной службы, приносила нужные продукты и лекарства. С уборкой и стиркой помогала Анания, правда, не часто и не особенно тщательно – сама уже в том возрасте, когда особо не побегаешь. С готовкой выручала Тамара: сварганит целую кастрюлю постного борща или толмы навертит, часть отварит, часть уберет в морозилку, на потом. Иногда вкусного с детьми передаст – несколько кусочков гаты, свежевыпеченный круг хлеба или головку домашнего малосольного сыра.
Самсон этому сыру особенно радовался, потому что любил приготовить его на завтрак: распускал в сковороде со сливочным маслом, взбивал до пены пару яиц, вливал в сыр, легонько перемешивал и зажаривал на среднем огне до румяной корочки, не накрывая крышкой. Верх омлета тогда оставался влажно-тягучим, можно было есть, макая туда кусочки хлеба. И только потом нужно было аккуратно сковырнуть сырную корочку ножом и смаковать ее, запивая чаем.
Церемонию поедания омлета Самсон очень ценил и следовал своим же собственным правилам неукоснительно: два куска мягкого хлеба, черный чай с тремя ложками сахара, выкуренная следом на веранде сигарета… У него теперь так мало было радостей, что каждую он берег пуще зеницы ока.
Сад и огород остались за Тамарой при условии, что половину урожая она будет отдавать ему. Основной труд был за ней, Агарон только вскапывал огород и иногда, после основательного скандала, пропалывал и поливал грядки. Самсон несколько раз, на правах старшего, пытался вразумить его, ругал и увещевал, но толку было мало – муж Тамары представлял собой эталонный образец бездельника: нигде не работал и не собирался, но и дома старался не особо задерживаться, оно и понятно – дел там невпроворот, на диване полежать не дадут, весь мозг претензиями вынесут. Опять же дети, младшие ползают по тебе, требуют внимания, старшим то одно нужно, то другое. Потому дни свои Агарон проводил или по друзьям – сегодня к одному заглянет, завтра к другому, или же бесцельно бродил по Берду и его окрестностям. «Ты бы хоть ягод собрал или орехов, вон сколько их кругом растет!» – выговаривала ему, не вытерпев, Анания. Агарон или угрюмо отмалчивался, или же шел в атаку – вы мне никто, чтобы советы давать! Анания тогда сердито встопорщивалась – я тебя, дурака, вот такого роста помню – и,