наклонившись, она водила ребром ладони по своему колену. Если Самсон заставал их ссору, сразу же напускался на Агарона. Тот затыкался и уходил в дом, громко хлопнув дверью – обладая достаточно трусливой натурой, хорохорился перед бабами, зато неизменно пасовал перед мужиками. На том все и заканчивалось. Наблюдая за бестолковым соседом, Самсон иногда даже немного утешался, что остался совсем один, не дай бог кто-нибудь из его детей вырос бы таким лоботрясом! А потом одергивал себя – совсем, что ли, старик, от одиночества сдурел! Судьба обошлась с ним немилосердно: сначала лишила сыновей-погодков, попавших в один призыв на Афганскую войну и вернувшихся домой в цинковых гробах. Потом, спустя два года, отобрала жену. Горя оказалось так много, что Самсон не решился больше ни с кем связываться, из страха, что может и новую семью пережить.
«Тридцать. Три. Года. Одиночества», – повторял он про себя, обводя выцветшими глазами давно не крашеные балки потолка. И неизменно добавлял, уже вслух, продолжая никогда не прерывающийся разговор с родными: «Знать бы, сколько мне отпущено жить до встречи с вами». В том, что за порогом смерти его ожидает семья, он не сомневался. Иначе уже будет совсем не по-людски, нашаривая костыли, продолжал рассуждать вслух Самсон. Для той встречи он заранее, чтоб потом от волнения не сбиваться на ненужный пафос, придумал и отрепетировал крохотную речь, несколько куцых предложений, о том, как рад наконец снова их видеть и как скучал. Он твердо решил, что сначала обнимет мальчиков, обоих сразу, и только потом – жену, чтобы подержать ее подольше в объятиях, вдохнуть знакомый запах духов, ландышевый, ненавязчивый. Где и как это случится – он не особо представлял и предположений не строил. Главное, чтобы наконец-то снова вместе.
Пока же, вооружившись терпением, он жил, скромно и даже нище, как все прочие пенсионеры. Выплаченной государством пенсии хватало только на оплату коммунальных услуг. Выручала социальная служба, шатко-валко поставляющая минимальный набор продуктов и дешевые лекарства. Ну и конечно, урожай, собираемый с участка Тамарой. Анания изредка приносила двухлитровую банку козьего молока и с десяток яиц и с одеждой иногда выручала: отдавала кое-что из старых мужниных вещей, а недавно связала ему из остатков мохера теплый жакет. Самсон первое время стеснялся и пытался отказаться от поддержки соседок, но, уступив их возмущению, сдался. Помогать ему Анании с Тамарой было в радость, ведь это была возможность отплатить ему за добро – пока позволяло здоровье, он безропотно выручал их с ремонтом. Дом Тамары так вообще из руин поднял, убив на это почти три года. Самым сложным было одолеть плесень в погребе, но Самсон и ее вытравил.
Руки у него были золотые, все умел, со всем справлялся: строительство, переделка, перекладка, замена полов и окон. Даже научился делать прекрасную натуральную черепицу, притом изготавливал только матовую – глянцевую терпеть не мог, хотя отлично знал, что та лучше защищает от мороза и влаги.
Однако, когда его спрашивали о любимом занятии, неизменно отвечал – починка старой мебели. Дерево Самсон чуть ли не боготворил и чувствовал так, словно сам был из него сделан. И если бы его поставили перед выбором, из множества ремесел он бы без колебаний выбрал тяжелый и достаточно нездоровый, но безусловно благородный труд краснодеревщика. Скучал он по нему до боли, иногда даже во сне мебель ремонтировал, а в прошлом году, переболев новомодной заразой – ковидом, в температурном бреду метался по магазинам, выискивая для подкладки стула с какой-то радости ставшую дефицитом рогожу.
Звонок Саломэ застал Самсона за завтраком. Она подробно рассказала ему о случившемся, даже про свидетельство о собственности и найденные украшения не умолчала. А потом, помявшись, перешла к просьбе:
– Знаю, что давно не работаешь, Самсон-джан. Но вдруг возьмешься починить сервант, жалко его до слез. Он ведь почти раритетный: старинный, дубовый, со стеклянными витражами. Кажется, ты его однажды уже ремонтировал – ножку заменял.
– Было дело, да. Замучился вырезать, она ведь фигурная у вас, сложной конструкции, с резьбой. Фрезерный станок как назло сломался, пришлось стамеской орудовать. Неделю провозился.
Саломэ, истолковав это как отказ, умолкла. Собралась уже прощаться, но Самсон опередил ее:
– Вели сыну заехать за мной. Посмотрим, что там с сервантом. Если пойму, что справлюсь – возьмусь чинить. Если нет – не обессудь.
И, не дожидаясь ответа, отключился – овсянка стыла, а он ее холодной терпеть не мог.
Григор исподтишка наблюдал за женой. Счастливо улыбаясь, та набирала сообщение в телефоне, потом откладывала его в сторону, чтобы продолжить работу, но через минуту, услышав треньканье уведомления, снова к нему возвращалась. Судя по тому, с какой радостью она читала и с какой поспешностью принималась строчить ответ – переписка занимала ее всецело. Прядь каштановых волос вырывалась из-за уха и лезла в глаза, она сердито заправляла ее обратно. Отправив сообщение, шарила взглядом по экрану ноутбука, бесцельно пролистывая презентацию очередной инсталляции (она удаленно вела курсы по современному искусству), и чутко прислушивалась к телефону, чтобы не пропустить новое уведомление. Волосы свои она собрала в небрежный узел и заколола крест-накрест карандашами, и теперь они смешно торчали у нее на макушке, словно усики насекомого. Лямка майки съехала с плеча, шорты еле прикрывали бедра, из шлепок торчали нежные, покрытые разноцветным лаком пальчики. Она смешно шевелила ими, когда набирала очередной ответ. Сущий подросток, а не молодая, вполне уже набравшаяся чувственных сил женщина.
– С кем это ты переписываешься? – не выдержав, ревниво полюбопытствовал Григор.
Она оторвалась от телефона, подняла на него свои васильковые, уходящие в глубокую синеву глаза. Он где-то прочитал, что такая синева – своего рода генетическая аномалия и присуща она чаще всего жителям высокогорья. Поморщился, сочтя за ерунду, но почему-то запомнил.
– С кем переписываюсь? – задумчиво переспросила Рипсимэ. Мысли ее витали где-то далеко, и на вопросе мужа она даже не удосужилась сосредоточиться.
Григор нахмурился.
– Вот именно. С кем?
Она насмешливо вздернула бровь, потом прикусила губу, мгновенно включив кошачью грацию. У Григора сердце ухнуло под ребра – он до сих пор не привык к мгновенным преображениям Рипсимэ: вот только что, буквально с секунду назад, была угловатым подростком, а теперь превратилась в соблазнительную женщину.
– С кем-то очень важным переписываюсь. Но тебе не скажу! – промурлыкала, вредничая, она.
– А когда скажешь? Когда замуж за него соберешься?
Она пожала плечом: дурак! Он мысленно чертыхнулся – опять за свое! Ну сколько можно? Неуклюже попытался отыграть назад:
– Да шучу я, шучу. Подумал – вдруг что-то случилось. Может, помощь нужна.
Она вмиг посветлела лицом (он всегда поражался ее умению легко и просто отпускать обиды):
– Помощь? Нужна. Картошки почистишь? Я ее пожарю для тебя, как любишь – с чесноком и кинзой.
– Вроде спас вчерашний есть.
– Постоит спас, ничего с ним не будет. Он чем дольше стоит, тем вкуснее становится.
Григор отложил книгу. Потянулся к жене – поцеловать. Она послушно подставила губы, не преминув ущипнуть его легонько в бок, хотя отлично знала, что он этого не выносит.
– Опять за свое? – отпрянул Григор.
Она звонко рассмеялась:
– Кто еще будет тебе нервы мотать, если не я?
– Сучка. Ладно, пошел чистить картошку.
– Иди давай, иди.
Тренькнул телефон. Риспимэ, мгновенно позабыв о муже, потянулась за ним.
Григор плелся на кухню мрачнее тучи. Работу по дому он терпеть не мог. В первом браке всегда отказывал жене в помощи, объясняя это тем, что не мужское дело готовить или убирать. Помня об этом, Мариам старалась управляться сама. Григор несказанно был тому рад – будучи заведующим отделением хирургии и одним из ведущих специалистов в регионе, работал он всегда много и тяжело и свободное время предпочитал проводить за чтением книг или просмотром спортивных передач. Книги подпитывали его эмоциями, спорт же, как ни странно, расслаблял. Мариам, преподававшая в музыкальной школе игру на скрипке, уставала не меньше, потому иногда обижалась на мужа и даже скандалила, но на его предложение найти помощницу отвечала твердым отказом – не смогу пустить в дом чужого человека. Тянула одна лямку, пока не подросла дочь. Девочка оказалась невероятно отзывчивой и сознательной, хорошо училась, с готовностью помогала по хозяйству, справляясь со всем. В старшей школе, решив пойти по стопам отца, устроилась на летние каникулы санитаркой в хирургическое отделение. Грязной работой не брезговала, а в свободное время не вылезала из процедурной, не давая покоя медсестрам расспросами. Григор гордился ей чрезвычайно, хотя спуску не давал и требовал больше, чем от остальных. Однажды, уступив ее просьбам, пустил на операцию, и по загоревшимся глазам, по тому, как она уже после, дома, пытала его вполне толковыми вопросами, убедился – дочь выбрала себе правильную специальность. Кто же знал, что она так рано уйдет! Кто же знал, что именно ее – радостную и жизнелюбивую, два года блестяще проучившуюся на лечебном факультете, – заберет тяжелая скоротечная саркома…
«Мне уже никогда не избавиться от чувства сиротства», – призналась ему после похорон Мариам. Он обнял ее – у тебя есть я! Она промолчала. Она словно знала все наперед – их стремительное отчуждение, тягостное, выедающее душу чувство вины, невысказанные обиды – они росли снежным комом, и, хотя оба, будучи достаточно умными людьми, отлично понимали необоснованность этих обид, ничего поделать с ними не могли. Горе было страшным, словно необоримое проклятие: с ним невозможно было жить, но и умереть не представлялось возможным. Мариам оформила на работе отпуск и проводила дни в комнате дочери, покидая ее только затем, чтобы сварить себе кофе. Ну и сходить в магазин – за сигаретами. Курила она почти безостановочно, приканчивая по полторы-две пачки в день, потому сигареты брала сразу блоками. Есть практически перестала, и Григору стоило больших усилий уговорить ее хотя бы не отказываться от сухофруктов. Она уступила – не потому, что он ее убедил, а просто чтобы отвязался, и съедала через силу горсть-вторую чернослива с изюмом. На том и продержалась. Григор, в отличие от жены, запираться в своем горе не стал, даже отпуск не оформил – ходил на работу, много оперировал. Любые разговоры о дочери пресекал на корню, никому не позволял себя жалеть. Мучился страшно – бессонницей, приступами неконтролируемой паники, одышкой и тошнотой. Но попыток помочь себе не делал, переживая все глубоко внутри. На предложение коллеги-невролога выписать хотя бы успокоительное махнул рукой – сам справлюсь.