Роман с Рипсимэ случился в дни абсолютного душевного опустошения, когда казалось, что конца и края беспросветности уже не будет. Она пришла к нему на прием с пустячной проблемой – хотела, чтобы ей удалили крохотную, величиной с горошину, липому на бедре.
– Вдруг она увеличится и изуродует мне бок! – расстроенно объясняла девушка, демонстрируя ему малюсенький, едва различимый бугорок.
Григор заверил ее, что ничего страшного в липоме нет, она может потом исчезнуть сама, а если вдруг станет расти, то так и быть, ее удалят.
– Чтобы она не уродовала вам бок, – насмешливо добавил он, копируя ее интонацию.
– Я, может, и оставляю впечатление радужной идиотки, но таковой не являюсь. Надеюсь, что не являюсь, – она смущенно рассмеялась и потерла кончик носа ладонью, – я просто понимаю, что мое здоровье – это не только моя ответственность, но и ответственность моих родных, вот и стараюсь по возможности оградить их от проблем.
Он аж обомлел. Заглянул в карту, чтобы уточнить возраст. Двадцать три года.
– Какая умная и ответственная девочка! – с отеческими нотками в голосе протянул он.
– Фу как некрасиво быть гендерным шовинистом, доктор! – моментально оскорбилась она.
Он смущенно извинился – ну что вы! Я подкаблучник, а не шовинист.
Она была невозможно хороша, но взяла его не красотой, а непринужденностью и какой-то абсолютной, будто бы звериной, естественностью. В ней не было ни капли надуманности или фальши, она не рисовалась и не играла, как многие ее сверстницы, и говорила с ним, словно с человеком, которого знала целую вечность и которому беспрекословно доверяла.
Любовь, как в той набившей оскомину песне, нагрянула совсем нечаянно. Спустя месяц Григор признался Мариам, что у него появилась другая. Она, казалось, отнеслась к новости индифферентно, отпустила его с легкостью. Но прознав про возраст Рипсимэ, устроила ему скандал, обвинив в том, что он выставляет себя старым идиотом.
– Как ты вообще можешь встречаться с девочкой, которая младше тебя почти вдвое! Ладно она, молодая и неопытная дурочка, но ты-то! Ты! Представь, как это выглядит со стороны. Она же бросит тебя через год-другой! И что ты тогда будешь делать?
Дав ей вдоволь накричаться, Григор хмуро обрубил:
– Как-нибудь справлюсь.
Потом уже, спустя время, когда боль немного улеглась, она призналась ему, что в сердцах уничтожила все его фотографии.
– Ну и правильно. – Он притворился, что это его не задело. Она расплакалась, прижалась к нему, шепнула «ненавижу тебя» и резко отстранилась. Так и не разлюбила.
Картошка давалась легко и охотно, подставляя под нож то один, то другой глянцевый бок. Неожиданно увлекшись, Григор почистил больше, чем было необходимо. Для жарки было много, на потом не оставишь. Почесав в затылке, он разрезал клубни на четыре части, набрал в кастрюлю холодной воды, кинул туда картошку и несколько листиков лаврового листа. Посолил. Подумав, добавил полголовки нечищеного чеснока. Отварится – потолчет со сливочным маслом в пюре. Удивился сам себе – надо же, как расстарался! И сам же себя одернул: а что остается делать? Жена молодая, красивая, приходится подхалимничать.
Включив огонь под кастрюлей, он собирался выйти на веранду, чтобы покурить, но был остановлен скрипом входной двери. Не услышал, как Рипсик выходила. Теперь, вернувшись, она шуршала пакетом в прихожей, мурлыча под нос незамысловатый попсовый мотив. Он хотел приоткрыть дверь, но она ему не дала – подожди, это сюрприз!
Он насторожился, принялся лихорадочно перебирать в памяти даты – вдруг запамятовал какое-то важное совместное событие. Собирался уже спросить, но дверь кухни распахнулась. Рипсик стояла в проеме – в забавном заячьем комбинезоне. На голове задорно торчали ушки, на попе – она повернулась, чтобы он лучше разглядел, топорщился розовый меховой хвостик.
– Нравится?
Григор рассмеялся.
– Очень.
– Анна привезла.
– Твоя сестра всегда отличалась своеобразным вкусом.
– Это я ее попросила. К сюрпризу. У меня для тебя есть подарок. Угадай какой!
– Костюм крокодила?
– Балбес!
– Неужели осла?
– Два раза балбес!
– Ладно, сдаюсь, показывай, что там у тебя!
Она выставила бедро, ткнула пальцем в карман комбинезона.
– Сам забери.
Он полез туда, нашарил что-то продолговатое, смахивающее на градусник. Мгновенно догадался, что это. Задохнулся от разом нахлынувшей радости. Сгреб ее в объятия, зарылся носом в заячьи ушки.
– Ты смотреть-то будешь? – прогудела она ему в грудь.
– А чего смотреть, я и так все понял. Девочка будет. Обязательно будет девочка.
Анаит поднесла чашку к губам, подула. Остатки густой кофейной пенки разбежались к краям и постепенно исчезли, оседая на дно. Тамара отобрала у сестры чашку и успела сделать хороший глоток, пока та, очнувшись, наконец не напустилась на нее: тебе же нельзя!
Вместо ответа Тамара кивнула ей: пей.
Анаит послушно отпила. Тонкая струйка кофе побежала по подбородку, капнула на белоснежную скатерть. Предвосхищая аханье сестры, она поморщилась и махнула рукой – не нужно. Отодвинула от себя письмо и фотографии, глубоко вздохнула, потянулась к Монике-прищепке, сидящей рядом с матерью, погладила ее по пружинящим волосам, потом нагнулась, зарылась носом в ее кудри, замерла. Каким-то чудом сообразив, что тете плохо, Моника отстраняться не стала. Только отложила сушку, которую увлеченно грызла, вцепилась в подол платья матери и стала усердно наматывать его на кулачок. Когда Анаит, не в силах справиться с переживаниями, затряслась плечами, Моника выпустила платье матери и пошарила под скатертью, выискивая подол платья своей тети.
Анаит сердилась на себя за то, что напугала ребенка, но остановиться не могла – слезы лились нескончаемым потоком. Она размазывала их по щекам ладонями, шмыгала носом. На запястье болтался ровно такой, как у Моники, синий камень-оберег на полустертой нитке. Тамара потянулась через стол, погладила сестру по плечу, приговаривая – шшш, шшш.
– Что мне делать? – спросила, заикаясь сквозь всхлипывания, Анаит.
Тамара вздохнула.
– Анания считает, что нужно ответить на письмо, пусть Таня приезжает в гости.
– Зачем?
Тамара задумалась:
– Выбор у тебя неоригинальный, между плохим и хорошим. Или ты выбрасываешь это письмо и ничего не говоришь мужу, и это плохо. Или же отдаешь письмо ему. Здесь у тебя тоже выбор негустой – ты можешь поскандалить с ним, а можешь сразу простить. Простить, как ты понимаешь, это хорошо, по-людски.
– А обманывать меня, значит, тоже по-людски.
Тамара побарабанила пальцами по столу.
– Обманывать не по-людски. Но это смотря что называть обманом. Я так понимаю, дочь родилась задолго до вашего брака, ей уже тридцать с лишним лет. Получается приблизительно 1987-88 год. Он ведь у тебя в Кишиневе в те годы служил?
Анаит кивнула.
– Служил, и связь там у него была с молдавской девушкой. Жениться собирался, но родня все сделала, чтобы этого не допустить, отец аж ногами топал – возьмешь в жены нашу и точка! Мне эту историю золовки рассказывали. Но никто, ни одна, даже словом не обмолвилась, что там у него есть ребенок.
– Вдруг они не знали!
Анаит скривилась, допила одним глотком кофе.
– Они-то не знали. Ага! Чтоб они, да не знали?
Тамара кивнула, соглашаясь. Золовки сестры славились чудовищной тягой к сплетням. Вездесущие и шумные, они неслись вперед каждой новости, разнося ее по городку в беспардонных сорочьих клювах. Любой заслуживающий маломальского внимания повод они превращали в целую историю, доводя ее до абсурда несуществующими деталями, которые непрестанно придумывало их падкое на злословие, скандальное воображение. Потому в Берде золовок Анаит не любили и за глаза дразнили дорожной пылью, подобно которой они взвивались по любому поводу в грязное облако, пачкая все вокруг.
– Может, даже хорошо, что они о ребенке помалкивали. Берегли тебя, – попыталась утешить сестру Тамара.
Анаит усмехнулась:
– Не меня берегли, они не хотели позорить своего брата. Он ведь для них словно бог – умный, образованный, успешный. Не то что их никчемные мужья. – Она запнулась, вспомнив о собственном бедовом зяте, но Тамара сделала успокаивающий жест – все в порядке.
– И в покое они оставили меня не потому, что хотели пощадить, а чтобы оградить брата от сплетен. Если бы не их безмерная любовь к нему, они бы меня со свету сжили… – Она оборвала себя, но заставила договорить: – Из-за моего бесплодия.
Тамара поднялась и боком, стараясь не задевать большим животом мебель, задвигалась по кухне, убирая со стола посуду. Анаит попыталась ее остановить, но та отмахнулась – ноги затекли, дай немного подвигаться. Моника-прищепка хотела последовать за ней, но все-таки осталась сидеть, крепко держа за подол тетю. И все же мать из своего поля зрения она не выпускала и следила за ней обеспокоенно. Сжалившись над племянницей, Анаит поднялась и пошла к сестре, ступая мелким шагом, чтобы девочка поспевала за ней. Пока Тамара перемывала чашки и тарелки, она протирала их кухонным полотенцем, а Моника стояла между ними и держала обеих за края их платьев.
– Теперь и тебе ходить с жеваным подолом, – улыбнулась Тамара, переведя взгляд с дочери на сестру.
Вместо ответа Анаит принялась с таким усердием вытирать мокрое блюдце, будто собиралась протереть в нем дыру.
– То есть вариант развода мне не рассматривать?! – спустя минуту тягостного молчания скорее утвердила, чем спросила она.
Тамара пожала плечами.
– Раз спрашиваешь – значит, разводиться не хочешь, так? Так! Да и зачем? Что это тебе даст?
Анаит снова запрыгала губами, но, покосившись на племянницу, взяла себя в руки:
– Не знаю.
– Вот когда узнаешь, тогда и поговорим.
И Тамара попыталась обнять сестру, но потерпела неудачу – мешал выпирающий живот. Анаит улыбнулась сквозь слезы, провела ладонью по ее животу, вздохнула.