– Мне вот что покоя не дает. Он, значит, с той девушкой встречался, он ее беременную бросил. Меня столько лет обманывал. Я, дура, страдала, винила себя, здоровье свое тяжелыми гормонами гробила, столько выкидышей пережила. Все не могла простить себе, что оставила его без потомства. Поберег бы он меня, что ли, рассказал бы правду. Может, я меньше бы тогда маялась.
Тамара ткнулась лбом в плечо сестры, выговорила с невыносимой мукой в голосе:
– Ну хочешь, как только рожу – забирай одного из близнецов, будет твоим.
Анаит рассмеялась сквозь слезы:
– Дурочка. Они и так мои. Все твои дети – мои тоже.
– Конечно, твои тоже, – с облегчением зашептала Тамара.
Осень обернулась для Берда благословением: убавив сумасшедшую летнюю жару, природа зарядила недолгими, но обильными дождями, возвращая к жизни саму жизнь. Сквозь шершавую паклю выгоревшей травы пробивалась нежная поросль, воспрянули кронами леса, иссушенная горная речка, набираясь сил, снова потекла по своему зернистому руслу, слизывая с камней мертвые пучки мха. Дворы заполнились веселым детским визгом, завозилась-заголосила в птичниках разнообразная птица, провожая первые перелетные стаи, расчеркнувшие тонкими клиньями небеса. Человеческая память, инстинктивно отгораживаясь от плохого, задвинула воспоминания о засухе в дальний угол подсознания и спешила наполниться новым и утешительным: прохладой ясного утра, голосом ливня, запахом влажной земли, сверчковой колыбельной ночи…
Первое заговорное воскресенье в сентябре начиналось традиционно: заскрипели, распахиваясь одна за другой, двери, выпуская во двор людей, выносивших на свет божий дорогие сердцу артефакты.
Проснувшись по своему обыкновению за несколько минут до звона будильника, вышел во двор Григор, чтобы оставить на ветке тутового дерева нательный крестик. Курил, жадно вдыхая дым, хмурился и представлял, как Мариам, изнанкой наружу – чтоб не вылиняла, развешивает на бельевой веревке вышитую дочерью скатерть. Набравшись духом, он рассказал ей о беременности Рипсимэ. Мариам расплакалась – зло и коротко, но сразу же притихла. «Пусть у тебя все будет хорошо, но если вдруг… Все-таки двадцать лет – огромная разница в возрасте. Если вдруг… Я всегда здесь. И ребенка твоего буду любить всем сердцем». Он поблагодарил ее, потому что знал, что она не хотела его обидеть, однако, вернувшись домой, сразу же полез под душ – смывать с себя липкое чувство страха. Стоял под струей горячей воды, зарывшись лицом в ладони, и шептал: «Пусть все будет хорошо, пусть до последнего своего дня я буду с моей Рипсимэ». И ему, закоренелому атеисту, казалось, что где-то там, на небесах, где решаются всякие не зависящие от человеческой воли и желания вопросы, кто-то выводит невесомым пером по древнему, свисающему бесконечным серпантином манускрипту: «Желание удовлетворить, любовь продлить до гроба».
Отворив дверцу серванта, доставала с верхней полки серебряный подсвечник Саломэ. Выходила из гостиной, окинув ее довольным взглядом: без унылого ковра, прикрывающего стену, комната выглядела совсем по-другому, нарядней и светлей. И дышалось в ней легко и в полную грудь. Комод, мастерски отреставрированный Самсоном, стоял теперь в углу, слева от окна. В одном из его ящичков лежало найденное в тайнике свидетельство о собственности. Его перевели на несколько языков, заверили и оставили на потом: сейчас вряд ли чего-то возможно добиться, но спустя сколько-то лет, когда двум вечно враждующим народам хватит мудрости остановиться и взглянуть друг другу в глаза, сизифов камень, быть может, наконец-то утвердится на вершине горы, чтобы восстановить справедливость, и тогда голоса тех, кто сгинул в страшных жерновах резни, наконец-то достигнут небес.
Кряхтя и проклиная собственную спину за вечное нытье, выносила прабабушкин гребень из слоновой кости Анания. Тамара, заглянув в комнату детей и удостоверившись, что они крепко спят, семенила через дом, неся отцовские четки. В конце октября она родит двойню – девочку и мальчика, как две капли похожих на нее саму, и Анания вздохнет с облегчением: ну хоть кому-то ты передала свою удивительную красоту. Тамара махнет на нее рукой: да какая там красота, обычная внешность – два глаза, две руки, две ноги, одно сердце.
Одно сердце, подхватит эхом Анания.
В ноябре из Румынии прилетит Таня. С подарками – не только отцу, но и для его жены. Анаит будет бережно разворачивать свертки, ахая и восторгаясь. Шерстяное платье с высоким воротом отложит Тамаре – той светлое больше к лицу. А вот кожаную сумочку оставит себе, как раз о такой мечтала. С Таней они быстро найдут общий язык, расстанутся чуть ли не родными. Будь у меня дочь, она была бы похожа на тебя, – подумает Анаит на прощанье, но говорить об этом не станет – постесняется. Каждое заговорное воскресенье она скорее по привычке, чем надеясь на чудо, будет выносить браслет с синим камушком-оберегом и оставлять на скамейке, прикрыв его для сохранности прозрачным блюдцем. Детей у судьбы она вымаливать больше не станет.
Самсон до первого воскресенья октября не доживет. Уйдет накануне, во сне, в один недолгий вздох преодолев бескрайнее расстояние, плещущееся между миром живых и миром мертвых. Дом свой он загодя оставил Тамаре, но она об этом еще не знает – завещание будет оглашено и вступит в силу спустя год после его кончины. Он не доверял бестолковому Агарону и чуял сердцем – еще пару лет, и великое терпение Тамары кончится. Тогда и пригодится нежданное наследство, не сомневался Самсон, составляя завещание таким образом, чтобы никому, кроме Тамары, его дом не достался.
– Детей своих она все равно не обидит, а этому лодырю пусть ничего не обломится!
В ожидании новой хозяйки пауки вьют сети под балками потемневшего потолка, скрипят полы от бесслышной беготни сквозняков, безвозвратно ветшают изъеденные молью шторы. Бронзовая медаль за оборону Порт-Артура лежит в кармане старого, с протертым почти до дыр воротом и локтями, шерстяного пиджака. Искристая же душа Самсона, вырвавшись, наконец, из земного своего обиталища, летит к своей семье. Слова короткой речи, которую много раз при жизни репетировал Самсон, выветрились из памяти безвозвратно. Единственное, что у него теперь есть, – ясное, словно дыхание утра, ласковое, будто убывающий закатный свет и древнее самого мира слово – люблю.
С миру по картинке
Предисловие
Все, что есть у меня на душе, – забытые вещи. Серебряное кольцо в аэропорту Бостона. Утром я попрощалась с сестрой и племянницей, а потом наблюдала, как они, неумолимо уменьшаясь, уходят по длинной узкой улочке. Племянница Эва смешно подпрыгивала, поминутно поправляла лямку рюкзака на плече, чего-то щебетала, Каринка ступала слишком прямо, несвойственным ей осторожным шагом, словно нашаривая дорогу в темноте, и я точно знала, что она плачет. Плакала и я, глупо и навзрыд, как умеют плакать только дети, несправедливо лишенные обещанного подарка. В самолете обнаружила, что забыла кольцо в аэропорту. Сняла, когда мыла руки, и оставила на краю раковины. Расстроилась так, что рассказала об этом сидящему рядом пожилому мужчине.
– Вы потеряли его в городе, где живет ваша сестра, – чуть поразмыслив, протянул он. – Теперь, где бы то кольцо ни оказалось, оно будет ее охранять.
Все, что есть у меня на душе, – обереги.
– Это тебе, – подруга Вика протягивает странной формы камень с круглой дырочкой в сердцевине, – он последний, остальные уже использованы.
Я перекатываю на ладони темный, в рыжих подпалинах, продолговатый камушек. Смотрю вопросительно. Вика вздыхает. Она из тех людей, для которых каждое слово – пытка.
– Один мой знакомый ездил в горы. Сорвался в ущелье, зацепился за корень дерева, росшего на краю. Этот корень пробил камни, они на нем и висели, как бусы. Он их собрал.
Вика умолкает. Я долго греюсь о камушек. Наконец отваживаюсь спросить:
– Что с ним нужно делать?
– Нужно встать спиной к реке, загадать желание и бросить его в воду. Обязательно правой рукой. Сделаешь?
Кроме камушка, Вика вручает мне каштан, который на самом деле зеленый, хотя и кажется коричневым (мало кому дано угадать, что он зеленый). И крохотный серебряный кулон: крылатый ангел с посохом.
Камушек давно покоится на дне нашей бердской речки. Каштан все так же притворяется коричневым, хотя я не сомневаюсь, что на самом деле он зеленый. Ангел с посохом теперь всегда со мной – после того как Вика мне его подарила, я много путешествую.
Деревня Гора
По дороге в Углич проезжаем безымянную деревню: избы с потемневшими порогами, скрипучие ставни хлопают на ветру, одряхлевшие деревянные заборы лежат на боку, словно кто-то огромный, проходя мимо, намеренно облокачивался на них, подминая под себя нестройный ряд кольев. У домов скошенные, словно опрокинутые на спину мезонины. Причуды местного строителя-кудесника: ставил мезонины таким образом, чтобы они глядели окнами в небеса.
Мне достаточно выехать за черту большого города, и русская четвертинка моей армянской души расправляет крылья, взмывает ввысь и обрушивается на меня с такой неоспоримой и необоримой мощью, что я задыхаюсь, оглушенная чувством узнавания – и это, и это мое!
И просыпаются мои поморы, молчаливые северные люди, не ведавшие ига и крепостных оков, свободные, как белая вода Северной Двины, уносящая в далекие моря-океаны рассказанные шепотом несчастливые сны.
И всплывают в памяти разговоры, которым никогда больше не случиться: «Придешь с утра, а у лошадей заплетена грива в мелкие косички. Это домовой их водил всю ночь, вот гривы в косы и заплелись. Стоишь потом, расплетаешь. Вредно не расплетать».
«Когда это было? В Допетровдень и было. Что это за день такой? Седьмой день русальной недели. Когда надобность в дождях пропадала, русалок провожали на тот свет. Так и называлось: проводы русалок. А воскресенье, стало быть, называлось Допетровднем».