– Каким образом?
– Вам нужно знать, каким образом, чтобы просеять эти списки, верно?
– Да.
– Почему бы вам не спросить об этом доктора Блума?
– Я предпочитаю спросить об этом вас.
– Что вы получите за это, Клэрис? Продвижение по службе и повышение зарплаты? А кто вы сейчас? Просто агент? Что сегодня получает мелкий агент?
– Постоянный пропуск в Контору, в частности. Как его имя может обнаружиться в реестре диагнозов?
– Как вам понравилась Монтана, Клэрис?
– Монтана? Очень.
– Как вам понравился муж двоюродной сестры вашей матери?
– Мы были очень разные.
– Какими они вам показались?
– Изможденными работой.
– У них были свои дети?
– Нет.
– Где вы жили?
– На ранчо.
– Овечьем ранчо?
– Там были и овцы, и лошади.
– Сколько вы там пробыли?
– Семь месяцев.
– Сколько лет вам было?
– Десять.
– Куда вы отправились оттуда?
– В лютеранский детский дом в Бозмене[43].
– Скажите мне правду.
– Я говорю вам правду.
– Вы только скачете вокруг правды. Если вы устали, мы поговорим ближе к концу недели. Мне и самому несколько наскучило все это. Или вы предпочитаете поговорить сейчас?
– Сейчас, доктор Лектер.
– Хорошо. Ребенка, девочку, отсылают прочь от матери на ранчо в Монтану. Овцы и лошади. Девочка скучает о матери, ей интересны животные… – Доктор Лектер развел ладони, приглашая Старлинг продолжить.
– Это было замечательно. У меня была собственная комната с индейским ковриком на полу. Мне позволили ездить на лошади, ее водили по двору под уздцы, а я ехала на ней – она не очень хорошо видела. Со всеми лошадьми там что-то было не в порядке. Хромые. Больные. Некоторые выросли с детьми, и они так, знаете, тихонько ржали мне вслед по утрам, когда я выбегала к школьному автобусу.
– А потом?
– Я нашла в амбаре что-то странное. У них там была кладовка. Я думала сначала это какой-то старинный шлем или каска. А потом сняла его с полки, а на нем надпись: «Устройство для гуманного забоя лошадей. Дубль-ве. Дубль-ве. Гринер». Это было что-то вроде металлической шапки в форме колокола, и наверху – такой паз для патрона. Похоже, тридцать второго калибра.
– Они откармливали лошадей для бойни на этом ранчо, Клэрис?
– Да.
– И убивали прямо там же?
– Тех, что на клей и удобрения. В грузовик можно уложить шесть, если они убитые. Тех, что шли на собачьи консервы, они увозили живьем.
– А та, на которой вы ездили по двору?
– Мы сбежали вместе.
– И как далеко зашли?
– Не дальше чем собираюсь зайти, пока вы не объясните про реестры диагнозов.
– Вы знакомы с процедурой тестирования мужчин, подавших заявление о хирургическом изменении пола?
– Нет.
– Было бы неплохо, если бы вы принесли мне копию режима тестирования хотя бы одного из этих центров. Но для начала сойдет и так: батарея тестов обычно включает Векслеровы шкалы интеллекта для взрослых[44], тест «Дом-Дерево-Человек»[45], Роршах, тест представления о себе, разумеется, ТАТ и ММО, и парочку других, я думаю, тест Дженкинса, разработанный Нью-Йоркским университетом. Вам ведь нужно что-то такое, что вы можете выделить сразу, быстро, да, Клэрис?
– Это было бы лучше всего. Чтобы быстро.
– Посмотрим… По нашей гипотезе мы ищем мужчину, у которого результаты тестирования отличаются от результатов, получаемых у настоящего мужчины-транссексуала. Хорошо. В тесте «Дом-Дерево-Человек» следует искать того, кто не изобразил женскую фигуру первой. Мужчины-транссексуалы почти всегда рисуют первой женщину и, что характерно, уделяют большое внимание украшению нарисованных ими женских фигур. Мужские фигуры у них чаще всего стереотипны… впрочем, бывали очень интересные исключения, когда изображали мистера Америку; в остальных случаях исключения весьма редки.
В изображении дома нужно найти рисунок без излишних деталей, обещающих розовое будущее, – детских колясочек перед домом, занавесочек, цветочков во дворе.
Настоящие транссексуалы рисуют два типа деревьев: пышные, машущие ветвями ивы или то, что можно назвать темой кастрации. Это деревья, обрезанные краем рисунка или краем бумаги; кастрационные образы на рисунках истинных транссексуалов полны жизни. Цветущие и плодоносящие обрубки. Это очень важное отличие. Они совсем не похожи на испуганные, мертвые, искалеченные деревья, нарисованные людьми с нарушениями психики. Вот прекрасная мысль: дерево Билли будет устрашающим. Я не слишком быстро?
– Нет, доктор Лектер.
– Транссексуал почти никогда не изображает себя обнаженным. И пусть вас не вводят в заблуждение часто встречающиеся параноидальные идеограммы на карточках ТАТ – это весьма обычно у тех транссексуалов, которые часто переодеваются в платье противоположного пола: они нередко имели столкновения с полицией. Резюмировать?
– Да, мне хотелось бы услышать резюме.
– Вам следует достать список людей, получивших отказ во всех этих изменяющих пол центрах. Прежде всего проверьте тех, кто был отвергнут из-за судимости, а среди них обратите особое внимание на домушников. Среди тех, кто пытался скрыть судимость, ищите людей с тяжелыми отклонениями в детской психике, связанными с насилием. Возможно, с изоляцией от общества в детстве. Затем обратитесь к тестам. Вы ищете мужчину, белого, возможно, не достигшего тридцати пяти лет, довольно крупных размеров. Он не транссексуал, Клэрис. Он только думает, что это так. И он озадачен и разозлен, потому что ему не хотят помочь. Это все, что я хочу вам сказать, пока не познакомился с делом. Вы ведь оставите его у меня?
– Да.
– И фотографии.
– Они в деле.
– Тогда вам лучше поспешить и приняться за работу с тем, что вы имеете, Клэрис. Посмотрим, как вы справитесь.
– Но мне надо знать, как вы…
– Не жадничайте, Клэрис, не то мы обсудим все остальное на следующей неделе. Возвращайтесь, когда наметится некоторый прогресс. Или не наметится. И еще, Клэрис…
– Да?
– В следующий раз вы расскажете мне о двух вещах. Что случилось с той лошадью, это первое. Второе, что мне хотелось бы знать… как вы умудряетесь подавлять гнев?
За ней пришел Алонсо. Она шагала по коридору, прижав к груди свои записи и опустив голову. Пыталась удержать в памяти все, что услышала. Всем своим существом стремясь прочь отсюда, на свежий воздух, она даже не взглянула в сторону кабинета Чилтона, когда шла мимо.
В кабинете доктора Чилтона, пробиваясь сквозь щель под дверью, горел свет.
26
Спрятанные глубоко под землю от ржавой балтиморской зари, зашевелились обитатели отделения для особо опасных. Там, внизу, где никогда не наступала тьма, смятенные духом начинали день, словно устрицы в бочке, раскрывая раковины навстречу утраченному морскому приливу. Те Божьи создания, что заснули, устав от рыданий, пробуждались теперь для новых слез; буйные прочищали глотки для новых воплей.
Доктор Ганнибал Лектер стоял недвижимый и прямой в конце коридора, лицом почти упираясь в стену. Словно старинные напольные часы, он был накрепко прибинтован широкими сетчатыми полотнищами к высокой спинке ручной тележки – такими пользуются перевозчики мебели. Под полотнищами на нем были смирительная рубашка и ножные путы. Хоккейная маска на лице пресекала возможные поползновения кусаться: эффект тот же, что и от намордника, зато дежурным не так мокро ее снимать.
За спиной доктора Лектера малорослый и сутулый санитар мыл камеру. Барни наблюдал за его работой – эти уборки проводились раз в три недели – и в то же время проверял, не пронесли ли что-нибудь в камеру контрабандой. Санитары обычно очень спешили – им было жутко в этой клетке. Барни и за ними проверял. Он вообще все проверял и ничего не упускал из вида.
Барни имел особую привилегию быть личным тюремщиком доктора Лектера, потому что он никогда не забывал, с чем он имеет дело. Два его помощника смотрели по телевизору записанный на пленку обзор хоккейных матчей.
Доктор Лектер развлекался, его феноменальная память в течение многих лет позволяет ему находить себе развлечения, стоит только захотеть. Ни страхи, ни стремление к добру не сковывают его мышление; так физика не могла сковать мышление Мильтона[46]. В мыслях своих он свободен по-прежнему.
Его внутренний мир полон ярких красок и запахов, но почти лишен звуков. И в самом деле, сейчас ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать голос покойного Бенджамина Распая. Доктор Лектер размышлял о том, как он отдаст Джейма Гама Клэрис Старлинг; полезно поэтому было вспомнить Распая. Вот он, этот жирный флейтист, в последний день своей жизни на врачебной кушетке в кабинете доктора Лектера. Он рассказывает своему психиатру о Джейме Гаме:
«В Сан-Франциско у Джейма Гама была комната в ночлежке: ничего более гадкого и вообразить себе невозможно. Стены какого-то баклажанного цвета с психоделически[47] яркими и безвкусными нашлепками светящейся краски тут и там – следами пребывания в ней хиппи несколько лет назад; все старое, грязное, обветшалое.
Джейм – ну, ты знаешь, это его имя, оно и в самом деле так записано в метрике, оттуда он его взял и требует, чтобы его произносили „Джейм“ – как Джеймс. Только без „с“, не то он прямо синеет от злости, хоть это и явная ошибка. В больнице напортачили, когда записывали, ведь уже тогда нанимали работничков, чтоб подешевле, а они толком даже имя написать не могли. Сейчас тоже так, только еще хуже: жизнью рискуешь, отправляясь в больницу. Ну и вот, Джейм сидел на койке в этой кошмарной комнате, голову на руки опустил, лицо в ладони спрятал: его уволили из антикварного магазина, где он работал. Он опять сотворил