завод выходит на рабочий режим, асфальт из цистерны переваливают в специальные грузовики.
Однако утром в прошлую пятницу грузовики не смогли встать под воронку до тех пор, пока бульдозер не очистил от асфальта то место, где мы находимся. Сейчас всё, конечно, уже остыло. И наш старый друг Гарри Бролл лежит где-то в этой черной куче, как орешек в скорлупе.
Мне вспомнилось, как когда-то меня, ещё совсем ребенком, взяли на охоту и как мой дядя обмазывал глиной подстреленную дичь и укладывал неровные глиняные шары на тлеющие угли. Так они и лежали на углях, пока не спекались. А потом, когда он разбивал глиняную оболочку, перья и кожа прилипали к глине, оставляя дымящееся мясо. Острый комок подкатил к моему горлу, и мне пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, только после этого меня отпустило.
На всякий случай сглотнув, я сказал:
— А если патрульная машина заедет проверить, не появились ли здесь хулиганы?
— Макги, неужели ты не понимаешь, что понапрасну тратишь силы? Им придётся как следует поработать бульдозером, чтобы извлечь вас обоих из этой роскошной теплой гробницы, где вы займете место рядом с Гарри. Сейчас, конечно, асфальт заметно горячее, чем он будет утром. — Он отошел немного в сторону. — Здесь есть рычаг. Если я поверну его…
Он резко повернул рычаг и сразу поставил его в прежнее положение. Черный шар размером с хорошего индюка — таких ставят на стол в День Благодарения — выскочил из воронки и, как в замедленной съемке, упал на грязный бетон, образовав уродливый черный торт, толстый в середине и совсем тонкий по краям. От него начали подниматься завитки голубого дыма. Мейер мрачно крякнул. В его голосе были боль, гнев и усталость. Черная клякса упала слишком близко от него, и горячая черная масса запачкала ему подбородок, щеку и ухо. В наступившей тишине я услышал протяжную, мелодичную трель жаворонка, а затем её заглушил рокот пролетающего самолета. До меня донесся сладкий, густой запах горячий смолы, запах моего детства.
Когда Мейер заговорил, его голос звучал так твердо, что мне стало ясно, насколько он близок к срыву:
— Я могу засвидетельствовать. Асфальт действительно горячий.
— Это быстро проходит, — пояснил Пол. — Асфальт остывает и почти сразу затвердевает. Трэвис, пожалуйста, разверни Мейера так, чтобы его ноги оказались в середине этой кучи.
Я не знаю, в какой момент начались эти изменения у меня внутри. Они начались ещё до трели жаворонка, но каким-то необъяснимым образом были с ним связаны. В прежние времена, можно было проехать весь Техас под пение жаворонков, они сидели практически на каждой изгороди, так что временами казалось, что едешь, окруженный сладкими призывными трелями, чистыми и светлыми, как расплавленное серебро. Теперь землю заставили замолчать. Жаворонки едят жуков и кормят жуками своих детей. Жуки исчезли, и вслед за ними исчезли жаворонки. И мир начал меняться, теперь в этом мире вместо жаворонков появились диссаты.
Мне вдруг стало казаться, что я не так уж многим рискую — потерять такой мир не очень обидно. Я знал, что с моей головой по-прежнему не всё в порядке, она напоминала автомобильный двигатель, который требуется отрегулировать. Включаешь зажигание, двигатель вздрагивает, начинает работать, а потом чихает и глохнет. Такой двигатель нужно разгонять очень медленно. Меня охватило странное, почти равнодушное любопытство — интересно, как поведет себя мой мозг в стрессовой ситуации. Потом это любопытство стало превращаться в странное. Удовольствие, которое всё росло и росло, набухая и раздуваясь, переходя в грудь, плечи и шею.
Я знал это ощущение, только почти забыл его. Со мной так случалось и раньше, но лишь тогда, когда, перевернув последнюю карту, я понимал, что игра проиграна и свет начинает меркнуть. Все это время я продолжал работать над проволокой, связывающей мои запястья, незаметно сгибая и разгибая её. Теперь я наконец почувствовал, что сгибать проволоку становится всё легче, сейчас мне удастся окончательно от неё освободиться.
Радость приходит не от того, что появились реальные шансы, а потому, что знаешь: теперь тебя ничто не остановит, и не имеет ни малейшего значения, победишь ты или потерпишь поражение.
Проволока, стягивавшая мои запястья, порвалась, когда я попытался сдвинуть Мейера с места.
— Ты можешь откатиться в сторону? — тихо спросил я. Мейер кивнул. — По моему сигналу откатись налево как можно дальше и как можно быстрее.
— Не смей говорить так, чтобы я тебя не слышал! — возмутился Диссат.
— Поосторожнее, милок, — сказал я ему. — Что-то ты впадаешь в истерику. Может, обойдемся без бабских скандалов?
Пол моментально успокоился и взял свою алюминиевую трубу:
— Тебе это не поможет. Мне страшно обидно, что ты меня недооцениваешь. Ты лишаешь меня удовольствия от нашей встречи.
Надо было действовать очень осторожно. Когда Диссат повернулся, я одним движением разорвал свои путы. Диссат услышал звук рвущейся проволоки, но к тому моменту, когда он поднял свою алюминиевую дубинку, я уже оказался под его рукой. Я едва успел крикнуть Мейеру, чтобы он откатился в сторону.
Моя голова дала о себе знать. Я видел, что Диссат оказался загнанным в угол возле балок, поддерживающих резервуар. Я словно погрузился в серый туман и изо всех сил пытался вырваться из него. Я находился на сцене, а кто-то дергал за веревки огромную куклу, заставляя её подпрыгивать, размахивая руками и ногами. Время от времени подбородок куклы ударял меня в плечо. Я стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, мучительно пытаясь стряхнуть с себя оцепенение.
Симпатичная куколка с сильными, гладкими ногами, длинными ресницами, ярко-красными губами и медальным профилем начала терять товарный вид. Тут-то из неё и посыпались опилки, а нитки, на которых держались глазки-пуговки, начали рваться.
Достаточно одного удара, и она умрёт так, как умирают только куклы, — от неё останутся лишь рваные тряпки. До сих пор мне ещё никогда не приходилось убивать кукол голыми руками. Кто-то звал меня по имени. В голосе звучала нескрываемая тревога. Я остановился, и серый туман начал рассеиваться, словно дворники очистили ветровое стекло. Я отшатнулся и увидел, что Пол Диссат, зацепившись одной рукой за балку, тяжело привалился к ней. Он был в сознании. Наверное, ему казалось, что что-то раздирает его на две части. Стройные сильные ноги с длинными мышцами несли его между слаломными воротами по бескрайним горным склонам. Они помогали ему во время долгих теннисных сетов. Он наверняка думал, что нужно только подняться на ноги, и они помогут ему убежать.
Он попытался.
Когда Пол перенес весь свой вес на ноги, они разом подкосились. Он пытался сохранить равновесие. Диссат напоминал пьяницу, какими их изображают в комедиях. Он размахивал руками и нечаянно задел рычаг, а потом, беспомощно спотыкаясь, попытался избежать густого потока асфальта, который, бурля, хлынул из огромной воронки. Он отчаянно закричал — на одной высокой ноющей ноте. Его великолепные ноги оказались в липкой ловушке. Я бросился вперед, чтобы вытащить его из этой черной дымящейся трясины. Но лишь получил обжигающую кляксу на руку. Я бросился к рычагу. Диссат уже погрузился по грудь в расплавленный асфальт — локти прижаты к телу, голова высоко поднята, глаза вылезли из орбит, рот открыт в отчаянном крике; черная смола у него за спиной поднималась всё выше и выше.
Я вернул рычаг на место и повернулся — Диссата уже было не видно. В одном месте чернота, казалось, слегка бурлила. А потом всё успокоилось.
Я вспомнил про Мейера. Он сидел, прислонившись спиной к одной из балок. Я с трудом шагнул в его сторону.
— Плоскогубцы, — сказал Мейер. — Держись, Трэвис. Ради всего святого, держись.
Плоскогубцы. Я знал, что на плоскогубцы у нас нет времени. Серый туман снова начал окутывать меня со всех сторон. Я добрался до Мейера и нащупал его запястья. Согнул проволоку. Острый конец впился мне в палец, потекла кровь, но я ничего не почувствовал. Ещё немного, и он сможет…
XXV
Я не то чтобы спал, но и не бодрствовал. Девичьи голоса помогли мне прийти в себя.
Руп говорил, что у них удивительно нежные голоса, что они такие трогательные, такие ласковые — те девушки на борту «Красавицы». Они живут, подчиняясь простым законам гармонии, и у них чудесные мелодичные голоса.
— Ой, какой братик во Христе-е-е-е… Все наши грехи и горести нести-и-и…
Я удивился, почему это команда «Адской красавицы» решила исполнить такую странную песню. Потом открыл глаза и понял, что наступила ночь. Откуда-то падал свет и касался девичьих лиц и длинных распущенных волос. А потом я сообразил, что лежу на одеяле, постеленном на сухой песок. Лицо девушки было в тени. Я поднял руку и положил её на грудь, которая была скрыта под тонкой тканью и почти касалась моего лица. Она была нежной и упругой.
Девушка взяла меня за запястье, отвела мою руку и сказала:
— Нет, брат.
— Как ты себя чувствуешь, брат? — спросил мужской голос.
Я поднял голову и увидел в свете костра, что их пят или шесть человек. Бородатые, словно сошедшие со страниц Библии мужчины, кутающиеся в грубую ткань. Меня вырвали из моего исторического времени.
Я слишком резко сел, и у меня закружилась голова.
Чья-то рука дотронулась до моего плеча, и я услышал голос Мейера:
— Я пытался доставить тебя к доктору, но застрял тут в песке. Здесь есть целитель, и он…
— Я был студентом третьего курса медицинского колледжа, когда услышал зов Господа. Я целитель в нашем братстве, отправившемся в это паломничество.
Я выпрямился и посмотрел в молодое, бородатое лицо. Он кивнул, посчитал мой пульс и снова кивнул:
— Мы сняли смолу с твоей руки при помощи растворителя, брат, а потом обработали ожог и наложили повязку.
У меня была забинтована рука. Я повернул голову и увидел пляжных братьев и несколько палаток. В одной заплакал ребенок.
Я осторожно лег. Ко мне наклонилось милое лицо, и девушка проговорила: