Но вот однажды наступили и для него дни тяжелые, увязался за ним медведь и все норовит поймать да съесть. Заржал конь:
— Выкинь ты дурь эту из головы, медведь, а то как бы не пришлось тебе проклясть тот миг, когда мы встретились с тобой
— Что ж по-твоему, у меня зубы сточились, и не могу я с тебя шкуру содрать да мясо сожрать?
— Неужто ты такой сильный?
— А как же.
— Тогда давай потягаемся. Покажи-ка, чего ты стоишь, — сказал конь.
Поглядел медведь окрест, увидал скалу поваленную, подошел к ней да как сжал в объятиях — в песок раскрошил и по ветру пустил.
— И это все? — спросил конь. — А я, как стукну копытом о камень, так не пыль — огонь высеку.
— Вижу, горазд ты хвастать, — рассердился медведь.
— А выйдем-ка на дорогу, сам увидишь.
Пошли они. Стал медведь на задние лапы, смотрит, а конь отошел подальше, а потом как разогнался — вихрем промчался, искры из камней высекая.
Медведь даже присел от удивления и страха.
— Ну, что ты скажешь?
— В самом деле, в тебе куда больше силы, чем во мне, — ответил медведь.
— Как же наказать тебя за то, что посмел зубы на меня скалить? Убить тебя и то мало!
— Не убивай меня, добрый конь. Какую хочешь службу тебе сослужу, только жизни меня не решай.
— Так вот, в наказание будешь водить меня на поводу, выискивать траву повкуснее, пока я не усну.
Медведь и не пикнул в ответ, боялся, как бы не поднял конь ногу да не протопал ему копытом аллилуя. Стал медведь коня пасти, пасет, пасет, а сам ждет — когда ж он, проклятый, заснет. Да не тут-то было! Изморился Мишка, зубами скрежещет, ругается на чем свет стоит, да все про себя, как бы конь не услыхал. Как-то раз набрался он духу и робко говорит коню:
— Ваша конская милость, неплохо бы отдохнуть тебе.
— А я и так слишком много отдыхаю.
— Когда же ты отдыхаешь, я ни разу не видел, чтоб ты прилег, глаза закрыл и хоть чуточку вздремнул.
— Разве не знаешь ты, что конь одним ухом спит, другим слышит?
— Но когда же ты спишь?
— Да вот, тогда и сплю, когда не пасусь, а так стою, с ноги на ногу переминаюсь.
Намотал себе медведь на ус слова эти, да и начал он примечать, когда пасется конь, как воду пьет, когда на месте застывает. Вот однажды увидал Мишка, что конь стоит без движенья, глаза в одну точку вперил да с ноги на ногу переминается, и попробовал выпустить из лап поводья. Стоит конь, как ни в чем не бывало. Медведь сделал шаг назад, другой, весь дрожит, потом обливается. Конь ни с места. Тогда Мишка — ноги на плечи и ну улепетывать. Бежит он так во все лопатки, не разбирая дороги, а навстречу волк.
— Что ты бежишь так, куманек, точно от смерти спасаешься?
— От нее и бегу.
— Неужто?
— Ей-ей! Тут неподалеку конь спит.
— Конь?!
— Да.
— Ну и что ж? Чай, не его испугался?!
— Вот именно его. Глядишь, проснется да как лягнет, тут тебе и смерть.
— Ну и трус же ты и глуп, Мишка! Где конь-то?
— Погляди-ка туда, откуда я прибежал.
— Не видно.
— Поднимись повыше.
— Ничего не видать.
Повернулся медведь, смотрит назад, на цыпочки поднимается, а ничего не видит. Конь-то за пригорком остался.
— Где же он? — не стерпел волк.
— Давай подниму я тебя, тогда увидишь.
Как обхватил он волка лапами своими могучими, чтоб поднять повыше, волк только пасть разинул, да так и дух испустил, не успев даже пикнуть. Но медведь и не почувствовал, как сжал его в своих лапах и смерть ему уготовил. А увидав, что волк сдох, вздохнул косолапый и молвит:
— Эх, бедняжка, ты только увидал коня, и то сдох, каково же мне, когда я его столько времени пас?
И, охваченный ужасом, пуще прежнего бросился медведь вновь наутек да, может, и поныне бежит без оглядки.
СЛУГА И БАРИН
Сказывают, жил когда-то барин, и было у него множество птичников, а в них несметное количество кур, уток и гусей. Нанял себе барин слугу, чтоб было кому заботиться о всей этой птице, кормить ее, поить, на ночь закрывать, а сам он, бывало, приходит раз в два-три дня да и пересчитывает птицу. И столько было там работы, что бедному слуге и передохнуть некогда было, не говоря уж о том, что курятины он и не нюхивал. Как же! Все барину доставалось. Думал слуга, думал об этой несправедливости, и вот однажды поймал он гуся да в горшок его, а потом съел, сердце свое усладил. Стал барин пересчитывать свою сотню гусей, а их только девяносто девять.
— Мэй (как, бишь, он его там назвал), нет одного гуся!
— Что вы, барин, все на месте.
— Где же все, когда их только девяносто девять.
— Нет, полная сотня, — не поддается слуга.
Сосчитал барин еще раз. Нет гуся и только!
— Мэй, лопни твои глаза, я из тебя гуся сделаю!
— Что вы привязались ко мне, барин, вся сотня на месте.
Так они долго друг с другом спорили, один говорит: нет! второй — свое: есть! Решил барин доказать свою правоту. Приказал он явиться к птичнику ста слугам своим, пересчитал их.
— Видишь сто слуг?
— Вижу.
— Раз ты говоришь, что здесь сто гусей, то на каждого слугу придется по одному гусю, не так ли?
— Так.
— Мэй, — велит барин слугам, — ну-ка, хватайте каждый по гусю, но только по одному.
Набросились слуги на гусей, гонялись за ними, гонялись и вскоре всех изловили. Девяносто девять молодцов стоят с гусями под мышкой, а один ни с чем остался.
— Теперь скажи, треклятый, почему этот без гуся остался?
— Так кто ж ему виноват, барин, коли он замешкался да не изловчился, чтоб и себе гуся поймать.
ЧТО ПРИКЛЮЧИЛОСЬ С КУПЦАМИ
Большим шутником слыл Леонтий Курэрару. Как отколет он шутку, то весть о ней облетит всю округу. Соберутся где-нибудь два-три человека, заходит речь о нем, и начинают перебирать без конца его выдумки, одна похлеще другой. Вот и это, к примеру, тоже про него рассказывают. Приехали как-то в наше село купцы и вот, закончив все свои дела, стали искать, кто бы их отвез на вокзал. Набрели они на Петрю Дудуку, у которого была пара кляч — кожа да кости — подстать своему горемычному хозяину, с ним и договорились. Положил Петря в телегу два мешка соломы вместо сидения, прикрыл их зипуном и — в путь-дорогу.
Дорога вначале была ровная, и Петря браво понукал лошадей. Но вот в трех верстах от вокзала начался крутой подъем; немало мужик, бывало, потрудится да накричится, пока наверх выберется.
У подножья горы остановил Петря лошадей передохнуть, поглядел на купцов, надеясь, что совесть в них заговорит, но те сидят себе, как ни в чем не бывало, и не думают с телеги сойти. Уперся Петря плечом в ручицу, щелкнул кнутом и лошадок понукает:
— Ну, лошадки, потихоньку, ну, вперед!
Стараются лошади, из сил выбиваются, тянут-потянут — где там! Больно подъем крутой, да и купцы сидят в телеге, как привороженные.
Посреди горы, глядь — показался Леонтий Курэрару, спускается под гору налегке, видать, тоже возил людей на вокзал и теперь домой возвращался. Как поравнялись телеги, попридержал коней Леонтий.
— Ты ли это, Петря?
— Я, братец Леонтий.
Поглядел тот на лошадей, на купцов и нахмурился.
— Стой, пропади ты пропадом, попался мне наконец!
Петря глаза вытаращил, ничего не понимает.
— Вчера, когда я поднимался в гору, вот на этом самом месте, почему ты исхлестал моих коней? Да еще притворяешься, что знать ничего не знаешь? Вот я сейчас твоих тоже кнутом попотчую.
Да как начал стегать, стегает куда попало, а попадало все больше по спинам купцов.
Извиваются купцы, вопят благим матом да побыстрее с телеги сигают, — кто куда, а Леонтий все еще кнутом настигает; исхлестал он их за милую душу, а потом как припустит лошадей да как полетит под гору — только спицы мелькают.
— Вот тебе, чтобы больше неповадно было!
Не захотелось больше купцам в подводу забираться, пошли они пешком, все отругиваясь и отплевываясь, а Петря Дудука усмехается да полегоньку лошадей погоняет.
ПОВАР И БАРИН
Однажды некий барин, отправляясь в карете на катание, велел повару своему зажарить к его возвращению гуся.
— Но если попутает тебя лукавый съесть хоть кусочек, прикажу я связать тебя по рукам и по ногам и столько палок отсчитать, пока распластаешься, как жаба, чтобы впредь неповадно было даже и думать о мясе.
— Понятно, барин.
— Гляди же, чтоб понятно, так понятно; а к моему приезду чтоб гусь был готов, не горячий, не холодный, в самый раз на желудок голодный.
Принялся повар за дело, зажарил гуся на славу, румяный, пахучий — у самого слюнки текут.
Терпел он, терпел, да не вытерпел, отрезал ножку гусиную и съел.
Приехал барин и, увидав, что гусь об одной ноге, чуть не лопнул от досады и гнева.
— Вот, значит, каков ты, жадина. Аль не наказывал я тебе не притрагиваться к гусю, если не хочешь бабушку с того света увидеть?
— Да ведь гусь-то цел, барин.
— А ножку кто слопал, едят тебя черви могильные?
— Барин, у гуся была только одна ножка.
— Да что ты там мелешь, мэй, где это видано, чтоб гуси одноногими были! — воскликнул барин, уписывая жаркое.
— Коли не веришь, барин, пойдем к пруду, своими глазами посмотри.
— Хорошо, но коли не так, то я уж знаю, что с тобой сделать.
Пошли они к пруду. Долго ли шли они, скоро ли, вот и на берег вышли. Солнце припекало вовсю, день был прекрасный, и гуси стояли все на одной ножке, клювами крылья теребили, охорашивались.
— Ну вот, барин, видишь, гуси все одноногие
А барин как хлопнет в ладоши, да как вскрикнет: хыш… халя… халя… халя…
Встрепенулись гуси, испугались и разбежались по берегу, кто куда.
— А видишь, мэй, у них у всех по две ноги.
— Так что ж, барин… почему же ты не крикнул и тому гусю: хыш… халя… халя… халя…
Уставился на него барин, а крыть нечем; понурил голову, промолчал, и с тех пор больше не наказывал повару не пробовать то, что стряпал.