Наконец наступила ночь, и вместе с ней страхи, всегда рождающиеся в темноте. Было новолуние, и мрак накрыл нас так, словно мы все разом ослепли. Ночная прохлада остудила страсти, кипевшие внутри Подковы: ярость и горе охотников сменились печалью. Мои рабы сгрудились, точно людское стадо, вокруг маленького костра: они обменивались шутками, чтобы скрыть свой страх. А я боялся еще больше, потому что Голован бродил где-то поблизости, прячась в этой ночи, черной и безбрежной, как океан. И нас от него отделяла лишь тонкая изгородь из колючих веток кустарника.
И в этот миг, Прозерпина, я задал себе извечный вопрос, который задают себе те, кто путешествует не по своей воле: «Что я здесь делаю?» А на самом деле человек, странствующий вынужденно, никогда, никогда в жизни не должен спрашивать себя: «Что я здесь делаю?» – ибо, поступая так, он подвергает сомнению свое прошлое и ставит под угрозу свое будущее. Подобные раздумья могут довести человека до отчаяния.
Я приказал рабам разжечь еще пару костров: так хотя бы пространство внутри Подковы было полностью освещено. Не успели они развести костер у входа в наш лагерь, как мы заметили, что к нам приближается какая-то человекоподобная фигура. Я стоял очень близко от этого уязвимого участка наших укреплений и прекрасно помню, что кровь застыла у меня в жилах, словно вдруг ударил мороз. Но это оказался не Голован, а Бальтазар, который возвращался назад. Прогулка по пустошам в полном одиночестве усмирила его гнев, если не совсем, то частично. Он посмотрел на меня, а я по собственной глупости показал ему, что мной овладел страх, потому что стал объяснять свой приказ разжечь костры.
– Эти разбойники, банда беглых рабов Торкаса рыщет по пустыне… – оправдывался я, заикаясь. – Так мы сможем увидеть их, если они приблизятся.
Бальтазар только презрительно ухмыльнулся.
– Ну да, конечно… бандиты… – пробормотал он на ходу, поравнявшись со мной.
Негодяй насмехался над моими страхами, и это меня взбесило, но я сдержался, потому что не хотел больше с ним ссориться.
Вскоре мы все собрались у большого костра и окружили огонь плотным кольцом. Сервус сидел справа от меня, а Куал справа от него. И как это ни странно, их пальцы переплелись! Куал гладил руку Сервуса, который осторожно пытался не допустить, чтобы пастух обнял его за талию или положил голову ему на грудь. Воистину, Прозерпина, любовь подобна пауку: она находит для себя самые укромные уголки.
Тревога усиливалась: по другую сторону нашей убогой деревянной стены раздался вой каких-то животных.
– Вы слышите? – встревожился я, проявив недостойное для своего происхождения беспокойство.
– Это просто гиены, – совершенно равнодушно заметил Бальтазар, наблюдавший за языками пламени, не переставая жевать круглый и плотный пунийский хлеб.
Да будет тебе известно, Прозерпина, что из всех животных только гиены умеют смеяться. Охотники хорошо знали их повадки, а я нет, и от этого демонического хохота меня бросало в дрожь. И, судя по этим звукам, вокруг Подковы их собралось довольно много.
– Почему они сюда явились?
– Это все из-за тебя, – ответил Бальтазар.
– При чем тут я?
– Вам, римским соплякам, наверное, рассказывают, что огонь отгоняет диких зверей, а на самом деле все наоборот: он их привлекает, и в первую очередь гиен, которые обычно охотятся на животных, убегающих от пожара. Они появились потому, что ты устроил здесь столько костров.
От этих слов Бальтазара я почувствовал себя круглым дураком, но тут вдруг смех гиен неожиданно смолк. И мне стало еще страшнее: почему сейчас гиены убежали? Что могло напугать этих ночных властительниц? Скрыть мое беспокойство не представлялось возможным: не отходя ни на шаг от огня, я вертел головой вправо и влево, безуспешно пытаясь разглядеть, что происходит за пределами нашего скромного укрепления из веток. Но ничего видно не было. Напомню тебе, Прозерпина, что Сервус сидел между мной и Куалом, который нежно смотрел на него и гладил его руку. И теперь Бальтазар, наслаждавшийся костным мозгом антилопы, ехидно посмеивался.
– Скажи, что тебя так позабавило?
– Я просто сейчас подумал, – ответил он мне язвительно, – что Сервус сидит сейчас между страхом и любовью.
Все услышавшие это охотники неожиданно разразились грубым, почти диким хохотом. Но сын моего отца не мог снести этих насмешек. С другой стороны, Прозерпина, я был еще совсем мальчишкой, а мальчишки действуют не размышляя. Да, трусы иногда способны к решительным действиям. Как бы доказывая сей факт, я поднялся на ноги, заорал: «Как вы смеете?», или «Сейчас я вам докажу!», или еще какую-то глупость в этом духе, схватил свой меч и вышел из Подковы, намереваясь расправиться с Голованом или совершить нечто важное. Что именно – мне и самому было неясно. И события той ночи, Прозерпина, стали для меня ценным уроком: если какой-то человек командует другими, ему не следует делать глупости, ибо в таком случае остановить его некому.
Но прежде чем осознать эту истину, я уже оказался за пределами Подковы и потерялся в кромешном мраке среди тумана, капли которого казались маслянистыми. Единственной связью с миром стали для меня мои подметки, касавшиеся твердой и сухой почвы. Я ничего не видел, потому что гнев увел меня достаточно далеко и свет костров скрылся за какой-то небольшой возвышенностью. И вот там, оказавшись в полном одиночестве во мраке пустыни, я почувствовал его присутствие. Это был он. Голован.
Чудовище возникло где-то совсем рядом. Нет, видеть его я не мог, и не спрашивай, откуда взялась моя уверенность, но чувства меня не обманывали. Я знал наверняка, что Голован неподалеку, скрытый мраком.
Никогда, никогда, Прозерпина, я не испытывал такого ужаса. Я взмахнул мечом, но рассек только воздух. Он наблюдал за мной, стоя совсем рядом, но на достаточно безопасном для себя расстоянии. Мне вспомнились его огромные, размером с яблоко, глаза: наверняка ночью его зрению позавидовали бы даже пантеры. А я стоял, потерянный среди пустыни, перед его пастью с тремя рядами клыков. И как я мог вести себя так по-идиотски? Но оставалось еще самое ужасное – его голос.
– Мааарррккк…
Если бы вороны говорили, у них, наверное, был бы такой голос. Голован с трудом произносил каждый звук, точно пасть, из которой они вылетали, была полна гвоздей. Он звал меня. Чудовище следило за нами и даже знало мое имя. И хотя Голован произносил его не слишком четко, никаких сомнений не оставалось – он звал меня:
– Мааарррррккк…
Мне стыдно признаться, Прозерпина, но я описался. Да, так оно и было.
С моих губ слетел только мышиный писк. Ни ужас, ни трусость не лишили меня способности мыслить здраво: я был уверен, что в моем положении защищаться бесполезно. Если Голован расправился с таким великаном, как Узбааль, в одно мгновенье ока, что ему стоит покончить со мной? Я упал на землю и свернулся в клубок, стеная, как старик, и плача, как дитя. Меня ждала смерть в ночном мраке, и я был один в безымянной пустыне.
Но тут я услышал ее голос:
– Дай мне руку.
Это была Ситир.
– Оставь свой меч, а то еще поранишься ненароком, и дай мне руку.
Я поднял голову. Атомы света, исходившие от далеких звезд, позволили мне разглядеть ее пальцы и ее обнаженное тело. Я подчинился и протянул ей руку; она помогла мне подняться с земли и проводила до лагеря, словно слепца.
Когда мы оказались у самого входа в Подкову, раздался визг, а потом оглушительные крики.
За время моего отсутствия случилось несчастье: чудовище вырыло подкоп под нашим жалким заграждением из веток и под покровом тьмы схватило одного из моих рабов. Услышав крики несчастного, братья Палузи и их люди немедленно бросились ему на помощь. Монстр понял, что его окружают, и бросил свою жертву, но несчастному уже ничем нельзя было помочь.
Представь себе, Прозерпина, колодец, полный голодных крокодилов. А теперь вообрази, что туда опускают человека на одну минуту, а потом снова поднимают. Вот как выглядел бедняга: в тех местах, куда вонзились три ряда зубов, на костях не осталось ни клочка мяса, а раны были шириной в целую пядь или даже в две. Острые клыки ранили ему бедра, ягодицы и грудь, одной ступни вовсе не было, а другая болталась на ленточке окровавленной кожи. Чудовище почувствовало, что его сейчас настигнут и ему не удастся спокойно сожрать свою жертву, и поэтому удовлетворилось несколькими поспешно проглоченными кусками. Такая алчность, такая кровожадность казались нам непостижимыми и ужасными.
– О священные яйца Баала! – воскликнул Адад при виде обезображенного тела раба. – Это чудовище ходит как человек, а пожирает свои жертвы как хищный зверь. Что это за существо?
Алчность этого монстра внушала ужас, но еще страшнее была его способность тщательно продумывать свои убийственные атаки. Он, безусловно, не случайно выбрал момент для нападения, выждав, чтобы Ситир покинула Подкову. (Ты же помнишь, Прозерпина, что она ушла искать меня в пустыне.)
Раб скончался в страшных мучениях на рассвете: его жизнь закончилась, когда начинался новый день. Кажется, он был иллирийцем, а может, родился где-то еще.
Утром, когда все собрались у костра, чтобы приготовить завтрак, я вышел из паланкина и заявил:
– Я возвращаюсь в Рим.
События прошлой ночи подтолкнули меня к такому решению. Я плакал от страха, меня – оптимата! – спасла от гибели женщина. (Женщина! Тебе не дано, Прозерпина, понять, как унизительно это было для римлянина-мужчины.) Нет, совершенно очевидно, что мужская тога на плечах мальчишки еще не делала его мужчиной. Я испытывал невыносимый стыд, но винить мне было некого.
– Я предпринял это путешествие ради того, чтобы подняться на следующую ступень лестницы почета и славы, но сумел лишь погрузиться в бездну позора, – сказал я в порыве искренности.
Мое решение застало братьев Палузи и их охотников врасплох.
– Не тревожьтесь, – успокоил я их, – я сдержу свое слово. Если вам удастся поймать Голована, когда доберетесь до Рима, свяжитесь со мной, и я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы продали его на самых выгодных условиях. Прощайте.