Сервус воспротивился моему решению. По какой-то причине (которую я понял только много-много лет спустя) он не хотел покидать эти губительные пустоши. Я выместил свое раздражение на нем:
– В обязанности раба входит сопровождать своего хозяина и следовать за ним повсюду, даже в минуту смертельной опасности, если это потребуется! А я не припомню: разве ты вчера ночью оторвал свой зад от камня у костра и пошел за мной, чтобы меня защитить?!
Я уже приготовился ударить его плеткой, но тут Адад сделал шаг вперед и сказал мне:
– Останься с нами, мы тебя умоляем. – Он, по обыкновению, употреблял множественное число, говоря и за себя, и за своего брата. Однако Бальтазар помалкивал, потому что затаил на меня обиду. Адад добавил: – Народу не нравится, когда им командуют простолюдины.
Так, кажется, говорил Лисандр[43]. Такой плебей из провинций, как Палузи, естественно, никогда даже не слышал имени великого Лисандра, но эти слова прекрасно отражали суть происходящего.
Тебе, Прозерпина, наверное, будет очень трудно понять устройство мира до Конца Света. Но люди принимали установленный порядок вещей как должное и считали его столь же естественным, как рассветы или закаты: если рабы значили меньше, чем предметы мебели, то мы, патриции, были больше чем просто правители. Любое сколь-нибудь важное предприятие надлежало возглавлять аристократу. Одно дело – просто ловить пантер, но совсем другое – сражаться с чудовищем, поэтому они хотели, чтобы кто-нибудь из высшего света возглавил операцию и стал свидетелем их подвигов перед лицом закона и римских магистратов. А в тех краях единственным благородным человеком был сын Марка Туллия Цицерона.
Я положил ладонь на грудь Адада. Хотя он и замышлял меня убить, предприимчивость этого человека мне нравилась.
– Ты хороший суфет для твоих людей, и добыл немало зверей и без моей помощи, – сказал я. – А кроме того, в борьбе с этим существом, кем бы оно ни было, я тебе ничем помочь не могу.
В нескольких шагах от нас стояла Ситир; как обычно, своего мнения она ничем не выражала, но любой понял бы, что моего решения она не одобряет.
– Не дуйся, – сказал я ей. – Мой отец наградит тебя за то, что ты спасла мне жизнь.
– Мне действительно удалось спасти тебя, но ничего хорошего из этого пока не вышло. Я последовала за тобой сюда вовсе не для того, чтобы ты сейчас отправился обратно.
– Почем я знаю, будь оно все проклято, зачем ты за мной идешь! Объясни мне сама!
– Сейчас мне это неизвестно, но в нужный момент я пойму.
– Браво! – воскликнул я и захлопал в ладоши с язвительным видом. – Впервые с момента нашего знакомства ты обратилась ко мне с речью, в которой больше четырех слов.
Терять с ней время было бесполезно: люди действуют, подчиняясь логическому мышлению, а она следовала логике, переведенной с языка чувств, которую я не понимал.
Куал занял место погибшего накануне носильщика. Я устроился в паланкине, ни с кем не попрощавшись, задернул занавеси, и мы тронулись в путь.
Однако, как только мы оказались за пределами Подковы, я приказал носильщикам остановиться. Нет, уверенность в правильности моего решения меня не покинула. Хочешь знать, Прозерпина, что заставило меня остановиться? Тому было две причины. И первая, и самая главная – мой отец.
Я просто никак не мог вернуться с пустыми руками. Главным образом потому, что, когда этот человек с бычьей шеей и могучей головой смотрел тебе в глаза, ему невозможно было лгать. Что я мог ему поведать? Что какая-то голая женщина с буквами X на груди и на спине оказалась храбрее его первенца?
А вторым препятствием, не дававшим мне покинуть экспедицию, была она – Ситир.
Как раз когда мы покидали Подкову, я чуть-чуть приоткрыл занавеску и увидел ее. Она сидела на огромном камне, спиной к солнцу, и ее бедра затмевали светило. Ее кулаки были сжаты, а во взгляде сквозили разочарование и раздражение.
Возможно, ее хваленое военное искусство, убедиться в котором случай мне пока не представился, было не более чем выдумкой, но я, вне всякого сомнения, был обязан Ситир жизнью. Сейчас вся ее фигура, одновременно женственная и воинственная, казалась невероятно величественной. Думаю, Прозерпина, что именно тогда, видя, как она разочарованно смотрит на меня издалека, я впервые проникся к ней сильным и искренним чувством. Да, она была прекрасна и телом, и духом.
Ситир Тра разительно отличалась от всех женщин, с которыми я сталкивался раньше; она была полной противоположностью типичной римской матроны, благопристойной и пышнотелой. И представь себе, Прозерпина, именно благодаря этому абсолютному ее несоответствию нашим представлениям о красоте она начинала казаться мне привлекательной.
По моему приказу носильщики пошли обратно. Когда мы очутились внутри Подковы, я вышел из паланкина и обратился к братьям Палузи и их охотникам.
– Хорошо, согласен, – произнес я с тяжелым вздохом, как человек идущий на значительные уступки, – но с одним условием: с этой минуты и до конца нашего предприятия вы соглашаетесь при свидетелях считать меня своим патроном и подчиняться мне во всем.
Все, во главе с Ададом, обрадовались и выразили свое согласие. Все, кроме Бальтазара, который не стал возражать, но и не принял участия в общем ликовании. Чтобы немного разрядить обстановку, я пошутил, как это делают в Субуре:
– Вы будете беспрекословно выполнять мои указания. Однако, если мне снова придет в голову отправиться ночью в полном одиночестве в пустыню, предупреждаю: я прикажу распять каждого, кто меня не остановит.
Все расхохотались, но теперь они смеялись со мной, а не надо мной.
Оставалась Ситир. Она не была обязана выражать свое мнение, но сделала это. Ахия подошла ко мне вплотную, шагая по прямой и глядя мне прямо в глаза, остановилась и впервые не назвала меня птенчиком:
– Марк Туллий, я рада за тебя.
Сказав это, Ситир удалилась. Я рассмеялся:
– Такое красноречие меня обезоружило!
Братья Палузи со своими охотниками провели остаток дня, изготавливая ловушки и располагая их вокруг Логовища Мантикоры, потому что приняли решение поменять свою стратегию. Я дал им добро, поскольку в охоте они смыслили больше меня, но в успехе сомневался.
– Это чудовище не глупее нас и не попадет в ваши ловушки, – говорил я Ададу, но он мне не верил и по-прежнему считал, что мы имеем дело со зверем.
– Голован ходит на двух ногах, – попытался убедить его я, – ты это видел не хуже меня.
– Медведи тоже встают на задние лапы, и у страусов две ноги, но они от этого не перестают быть животными.
– Ночью в пустыне я слышал, как он произносил мое имя, – настаивал я. – Голован умеет говорить, а если он говорит, значит он думает.
– Такого не может быть. Ты просто решил, что все уже потеряно, и тебе это послышалось. Всем людям кажется, что гиены смеются, а они просто так воют. Вот и с рычанием этого монстра то же самое получилось.
Все утро они трудились в поте лица и только около полудня решили передохнуть и немного подкрепиться. Все охотники сидели вместе в центре Подковы, когда один из них вдруг встревожился и спросил:
– А где Урньюл?
Его с нами не было. Все всполошились и забегали по лагерю, выкрикивая его имя и заглядывая в палатки из козлиных шкур. Ситир прекратила эти бесполезные хлопоты. Она обратилась к охотнику, который делил палатку с Урньюлом, протянула руку в его сторону и приказала:
– Эй, ты, принеси мне какую-нибудь вещь Урньюла.
Охотник поспешил исполнить ее приказ, и минуту спустя в руках Ситир оказался платок, который пунийцы используют, чтобы защитить шею и голову от ветра и солнца, и она приложила этот жалкий кусок ткани к своему телу. Как ты помнишь, Прозерпина, свое имя ахии получили, потому что на груди и на спине у них была татуировка буквы Х. Так вот, Ситир обеими руками сжала платок и положила его ровно посередине этого креста, между своими крошечными грудями, и подержала его там несколько мгновений, наклонив голову. Потом она подняла глаза и голосом, которому позавидовал бы любой учитель стоиков[44], произнесла:
– Урньюл погиб.
Братья Палузи и все их охотники испустили горестный крик. Подобно всем простолюдинам, как римским, так и африканским, они слепо верили в могущество ахий и ни на миг не усомнились в ее заключении.
Ситир подняла левую руку, раскрыв ладонь. Пять ее пальцев начали беспорядочно извиваться, словно каждый из них танцевал какой-то свой дикий танец, и казалось, что их движение не зависит от воли ахии. Но вдруг их кончики соединились, образовав некое подобие клюва, и указали в определенную точку. Там был небольшой песчаный холм.
Все охотники побежали туда, а Ситир, Сервус и я последовали за ними. Мы поднялись по очень крутому склону холма и, добравшись до его вершины, остановились как вкопанные: в трехстах шагах от нас чудовище пожирало труп несчастного Урньюла.
Бальтазар не удержался и прыгнул было вперед, вооруженный своим жалким ножом, чтобы напасть на чудовище, но мы с Ададом и Ситир схватили его за ноги, щиколотки и бедра.
– О задница Баала! – укорил его брат. – Ты можешь объяснить мне, что с тобой происходит в последнее время? Будь разумен!
– Голован там, а мы стоим здесь! – Бальтазар был в отчаянии. – Нападем на него сейчас и покончим с ним навсегда!
– Надо всегда и всему учиться, даже у врага, – сказал я, вспомнив слова старого Эргастера. – Сейчас мы можем понаблюдать за ним, пока он нас не замечает, и, возможно, таким образом придумаем самый надежный способ его победить.
Можно с уверенностью сказать, Прозерпина, что монстр устроил себе настоящий пир, и, думая, что никто ему не помешает, с наслаждением пожирал свою добычу. Делал он это тщательно и последовательно: все мясо от головы несчастного до его пояса уже исчезло: там оставались только голые кости, и некоторые чудовище раздробило. Нашим глазам представало ужасное зрелище. Поскольку Голован ел, стоя на четвереньках, как зверь, Адад стал уверять нас, что это животное, но очень скоро ему пришлось признать свою ошибку. Неожиданно монстр встал на колени. Его подбородок, шея и грудь, залитые алой кровью, блестели в лучах солнца. В одной лапе он держал сердце жертвы, а в другой – мозг. Чудовище рассмотрело их целиком, а потом стало медленно, с наслаждением отрывать медленно по кусочку то от одного, то от другого лакомства, отвратительно ворча, точно сытый кот.