Как это ни странно, моя шутка оказалась правдой: тектоник питался мясом свиней и людей. Ничего больше он не ел.
– Смейся, сколько тебе угодно, – ответил мне Бальтазар очень серьезно, – но подумай, что мы будем делать, когда от окорока ничего не останется.
– Разве тебе не ясно? Мы убьем рабов: сначала самых толстых, а потом худых.
Я сказал это, потому что мои носильщики в этот момент находились поблизости, и бедняги задрожали, как озябшие котята. Мне пришлось их успокоить:
– Это шутка, бездельники.
Я поискал глазами Ситир. Ей всегда нравилось уединяться, и сейчас, выйдя за пределы Подковы, она уселась на большой камень, скрестив ноги, и устремила взор на горизонт. Поскольку ахия интересовала меня гораздо больше, чем питание тектоника, я подошел к ней. После возвращения из похода в Логовище Мантикоры мы еще не успели поговорить, и мне хотелось начать беседу в самом сердечном тоне.
– Мы с тобой прекрасно знаем, что случилось там, в недрах земли. Так скажи, не думаешь ли ты, что птенчик разбил свою скорлупу?
Ситир пошла на небольшую уступку, но никакого восхищения не выразила.
– Когда птенец выходит из скорлупы, – сказала она, – он не перестает им быть, а лишь начинает.
В нашем мире до Конца Света, Прозерпина, существовала строгая иерархия, и женщины находились в ней лишь на одну ступеньку выше рабов. А любить то, что нас учат презирать, очень трудно. Возможно, именно поэтому меня так влекло к Ситир: она не была похожа ни на одну знакомую мне женщину. К тому же нас, естественно, роднило все пережитое вместе под землей: два дня и две ночи блужданий по туннелям, вырытым Голованом. Если ты подвергаешься опасностям вместе с другим человеком, то невольно привязываешься к нему и он становится тебе близок.
Я отважился положить руку ей на бедро, но она в своей обычной манере остановила меня.
– Уходи, – сказала она резко. – Мне надо медитировать.
Так бесславно для меня окончились, даже не успев начаться, любовные утехи. Сервус, желавший быть полезным, весьма некстати подошел к камню, где мы с Ситир вели беседу.
– Доминус, я подумал, что мы бы могли отправиться на серебряный рудник и закупить там свинину, чтобы кормить тектоника.
По какой-то непонятной мне причине Сервуса всегда интересовал этот рудник. Меня это раздражало: римскому патрицию никто не может указывать, что надо делать, а домашний раб – тем более.
– Возможно, мой приятель Гней-Кудряш был прав: вас надо пороть просто постоянно и без всяких на то причин, а не за провинности или по закону!
Его дерзость и непреклонность Ситир привели меня в скверное настроение. Я схватил колючую ветку и уже собирался привести свою угрозу в исполнение, когда Ситир начала бить странная дрожь: она закатила глаза, ее кожа покрылась мурашками, а тело сотрясли судороги.
– Что это с ней такое? – испугался я.
Сервус пояснил:
– Ты уже знаешь, доминус, что ахии медитируют, чтобы почувствовать эмоции, витающие в воздухе. Именно так она нашла тебя в Риме.
– Наверное, она сейчас чувствует что-то не слишком приятное, – заметил я.
– Она сейчас ведет себя как человек, который почувствовал жуткую вонь. Если от тухлого мяса исходит отвратительный запах, почему гнилые души, в которых живет лишь зло, не могут распространять вокруг себя смрад?
Губы Ситир покрылись слюной, а ее глаза без зрачков внушали ужас. Она пробормотала какие-то слова на странном древнем наречии, резко причмокивая. Сервус приложил ухо к ее губам, но быстро отпрянул, словно чего-то испугался.
– Что она сказала? Переведи! – приказал я.
Сервус встревоженно проглотил слюну:
– «Ужас… ужас». Вот что она говорит.
Я не разбирался в ахиях и не верил, что они обладают способностями, которые им приписывали, но научился уважать Ситир за те двое суток, что мы провели под землей, и сказал себе: «Возможно, она восприняла чувства Голована». Но чудовище было крепко сковано и связано в моем паланкине и теперь не представляло опасности. Тут меня одолели сомнения: «А достаточно ли крепко он связан?» На всякий случай я вернулся в Подкову, с каждой секундой ускоряя шаг, как человек, который предвидит какое-то несчастье. Я не задержался даже, когда поравнялся с Палузи и его охотниками, которые споро работали, сооружая клетку на колесах. Возле паланкина не было стражи.
– Бальтазар! – крикнул я. – Я же тебе сказал, что Голована надо сторожить!
– Мне не хватает рабочих рук. Не беспокойся, на нем кандалы, каких не было и на Персефоне[47], когда ее похитили, – ответил он.
Но я не доверял его словам. Занавесь на входе в паланкин раздувалась, словно маленький парус. Встревоженный, я вошел внутрь.
Голован сидел на своем месте. Его руки были связаны за спиной и прикованы к столбу, который Бальтазар предусмотрительно велел вкопать в землю. Я не заметил ничего странного, на всякий случай проверил все его путы, желая убедиться, что нет никакого подвоха, но все было в порядке. Я облегченно вздохнул. Голован смотрел на меня с гневом и ненавистью, а я взирал на него с неприязнью и любопытством; потом я заговорил:
– Мне бы хотелось узнать о тебе как можно больше. Кто ты? Откуда именно ты явился? Как ты родился, если у твоих сородичей нет фаллоса? И какие мысли витают в твоей вытянутой голове? Чего ты ждешь в этой жизни? А после смерти? – Тут я вздохнул. – Как бы то ни было, в твоих жилах течет кровь, хотя и грязно-синяя, и тебя можно ранить.
Его глаза были гораздо больше человеческих и казались янтарными озерами. Он захохотал и, смеясь, раскрыл свою пасть гораздо шире, чем это делают люди: ясно, как никогда раньше, моему взору предстали три ряда зубов.
Я ответил на его смех с издевкой, как это принято в Субуре:
– Смейся, сколько тебе будет угодно, мой бобовоголовый друг! Посмотрим, как ты повеселишься в нашем цирке. А когда всем наскучит на тебя смотреть и ты перестанешь быть новинкой, тебе предстоит множество разных развлечений. Вероятно, тебя выпустят на арену, где тебя будет ждать бык с факелами на рогах, или привяжут к хоботу слона и натравят на тебя медведей и носорогов. Вот тут-то ты и посмеешься.
Мы оба хохотали: я смеялся над ним, а он – надо мной. Ты согласишься со мной, Прозерпина, что картина была глупейшая: каждый из нас считал другого круглым идиотом. И вдруг мне пришла в голову мысль: «Учитывая его нынешнее положение, что позволяет ему считать меня глупцом?» Я вспомнил судороги Ситир и задал себе вопрос: «Что могло ее так взволновать?» Даже когда ахия почувствовала, что Голован рыщет вокруг Подковы, она так не беспокоилась. Чем же можно было объяснить ее страшную тревогу?
Я обернулся. И увидел их. Прямо за своей спиной.
У входа в паланкин. Два тектона.
Они размахивали какими-то странными мечами, лезвия которых были зазубренны с обеих сторон. Головы их защищали полукруглые шлемы, а туловища – кольчуги, подобные той, которую носил Голован. Чудища смотрели на меня четырьмя большими желтыми глазами. И не смеялись.
Меня пробил озноб. Я не слишком воинственно взвизгнул и протянул руку за мечом, который лежал без ножен на сундуке, но, будучи ужасно незадачливым фехтовальщиком, впопыхах схватил его за лезвие и сразу же бросил на землю. По глупости я только сам себе поранил руку и упал на колени, призывая кого-нибудь на помощь, хотя и знал, что это бесполезно. И в эту минуту, когда оба тектоника уже бросились ко мне, случилось чудо: чудовища замертво рухнули на землю.
Ситир одновременно метнула в их спины два копья охотников-пунийцев, которые пробили их тела насквозь. Я не мог поверить своему счастью; сердце у меня билось, как у кролика. А Ситир, напротив, заговорила со мной совершенно равнодушным голосом, точно убивать одним ударом двух тектонов было для нее делом привычным.
– Иди сюда, птенчик, – просто сказала она. – Ты должен это увидеть.
Когда я шел к выходу, мне пришлось перешагнуть через два трупа, из которых на пол паланкина струились ручьи синей крови. Ситир проводила меня к той части заграждения из стволов и ветвей, которая находилась как раз напротив Логовища Мантикоры. Там копошились десятки тектоников, словно муравьи возле муравейника. Одни собирали повсюду камни и складывали из них неровную стену, кольцом окружавшую отверстие, из которого они выползли на свет. Другие затачивали длинные поленья и всаживали их между камнями остриями наружу, создавая крепость, похожую на ежа. Эта картина привела меня в отчаяние.
Я уселся на землю спиной к этому страшному зрелищу, уронив голову на грудь. Бальтазар Палузи не понимал моего отчаяния.
– Что с тобой? Эти чудовища нас не заметили, – сказал он. – Мы можем воспользоваться этим и скрыться.
Пуниец настаивал на том, чтобы мы немедленно отправились в путь. Но тут я вскочил на ноги и закричал в ярости:
– Не говори мне больше о том, что мы можем или не можем сделать! Речь идет не об этом! Думай о том, как ты должен поступить, что мы должны сделать!
Но Бальтазар не понимал меня. И остальные тоже.
– Вы, плебеи, подобны насекомым! – негодовал я. – Вы думаете лишь о том, как пожрать, перепихнуться и сбежать! Посмотри снова на эту проклятую дыру: раньше оттуда вылез один Голован, а сейчас там уже тридцать или сорок бобовоголовых чудовищ. Не кажется ли вам, что это явление достойно того, чтобы мы задумались о происходящем?
Все смолкли, и только Сервус дал мне разумный ответ:
– Да, об этом стоит подумать. Если из щели сейчас выползли сорок чудищ, – добавил он, а все остальные внимательно слушали, – то почему оттуда не может появиться четыре сотни монстров?
– Вот именно! – воскликнул я. – Или четыре тысячи!
– Тем более надо отсюда немедленно сматываться! – закричал Бальтазар.
– Бальтазар Палузи! – воззвал я к его совести. – Ты действительно не понимаешь, к каким последствиям может привести то, что происходит в этом уголке мира?
– Смотрите, – предупредила нас Ситир.