Наш отряд спрятался за валунами на высоком склоне, и когда тектоники очутились на дне оврага, мы пустили в ход все свое оружие: луки со стрелами, пращи, копья и камни, которые катились вниз со страшным грохотом.
К несчастью, тектоников наше нападение не застало врасплох: они проявили чудеса дисциплины, выстроившись идеально быстро. Трое остались стоять во весь рост, а трое опустились на колени, образовав некое подобие «черепахи» наших легионеров. Однако их построение оказалось более четким и прочным, а между щитами не было щелей, потому что эти живые существа, почувствовав близость своих соплеменников, вытягивали боковые лапки и сплетали их, образуя крепкую стену. Хозяева щитов только высовывали за ее пределы лезвия своих мечей и зазубренные наконечники стрел, и ни один снаряд, камень или стрела, не мог не только ранить их, но даже просто поцарапать. От досады я приказал удвоить наши усилия: если мы не могли их убить, то по крайней мере обратим их в бегство или вынудим разрушить построение. А потом Ситир набросится на них, и тектоникам придется несладко. Но все вышло совсем не так, как мы рассчитывали.
Тектоны держались на своих местах; они укрывались щитами, их головы защищали шлемы, похожие на застывших осьминогов, а тела – кольчуги из панцирей-насекомых. Камни отскакивали от щитов, и единственным результатом наших атак был клекот гусыни Аида[52]. Мы не смогли добиться, чтобы их лапки разъединились.
Увидев, что от наших снарядов нет никакого толку, Ситир набросилась на тектоников. Я приказал прекратить стрельбу, чтобы не ранить ахию, а она атаковала эту единую броню. Ситир стучала по ней кулаками, пытаясь найти слабое место. Из-за щитов то тут, то там высовывались концы мечей и копий: тектоники хотели ранить ее. Ахии удалось выхватить одно из копий, и она вонзила его в грудь прежнего хозяина. Мы завыли от восторга, но это был наш первый и последний успех, потому что в ту же минуту мы услышали за своей спиной какой-то шум.
Мы занимали позиции на верхней части склона, но не на самой его вершине, и теперь сзади и сверху нас атаковали два с лишним десятка тектоников. Они бежали налегке, вооруженные только мечом в одной руке и кинжалом в другой. Оказалось, что их страусиные ноги были прекрасно приспособлены для передвижения по крутым и каменистым склонам. Они издавали страшные воинственные вопли, широко раскрывая пасти, так что становились прекрасно видны жуткие челюсти с тремя рядами зубов, которых мы боялись больше, чем тектонского оружия. И с какой ловкостью тектоники двигались по почти отвесному склону!
Нам расставили самую старую из ловушек, когда находящийся в засаде сам попадает в засаду. Шестеро тектонов в овраге оказались наживкой, они должны были отвлечь на себя Ситир, чтобы их товарищи могли напасть на нас, когда ахия окажется далеко.
Мы бросились бежать, но напоминали хромых коз, потому что склон был очень крутым и каменистым. Одна латинская пословица, Прозерпина, гласит, что на войне обычно погибают самые смелые и самые осторожные. На этот раз досталось осторожным, то есть тем, кто расположился подальше от первой шестерки тектонов: второй отряд напал на них первыми, когда начал атаку с тыла. Один из охотников Палузи и один из моих носильщиков попали в лапы подземным чудовищам. Они могли бы убить их сразу, но предпочли взять в плен живыми. Двое несчастных рыдали и молили о помощи, но что мы могли сделать? Тектонов оказалось слишком много, и они были ужасны. Никто не побежал им на помощь, только Бальтазар Палузи остановился на секунду и прокричал своему товарищу, который отбивался от четырех тектонов:
– Не медли, не медли!
Охотник схватил маленький кинжал, который носил привязанным к ремням сандалии, и вонзил его себе в горло. И правильно сделал.
Картина, которая вспоминается мне после этого эпизода, Прозерпина, говорит о полном нашем поражении. Те, кому посчастливилось выжить, собрались под старой акацией с толстым стволом и вытянутыми горизонтально ветвями, которые отбрасывали вокруг дерева густую тень. В этих краях других таких деревьев не было, поэтому мы окрестили ее Большой акацией.
Все запыхались и тяжело дышали. Только Ситир не поддавалась отчаянию. Она вернулась последней, и ее рука была испачкана темно-синей кровью, словно она опустила ее в чан с кровью тектонов. Вокруг дерева расстилалась только голая и пустынная равнина.
Отдышавшись, Палузи поднялся во весь рост и сказал:
– С нас хватит, Марк Туллий. Все кончено, мы уходим.
Больше всего меня удивило не то, что он собирался нас покинуть, а то, что не стал укорять меня за наше поражение, крах планов и смерть одного из своих людей. Но мне непременно надо было уговорить его остаться.
– Ты поклялся не покидать меня и исполнять мои приказания, пока я не получу ответа от отца, – начал я не слишком уверенно. – А Куал еще не вернулся.
– Он должен был возвратиться через две недели или даже еще быстрее, а после его отъезда прошло уже шестнадцать дней! Я пришел сюда с Ададом и шестью охотниками, и потерял уже троих. И своего брата тоже! Видно, у меня помутился разум, когда я согласился взять твое золото. Можешь оставить его себе!
Бальтазара обуяла такая ярость, что он бросил свой нож на землю к моим ногам и пошел прочь, вознося к небу проклятия на пуническом языке.
В тот день мы потерпели поражение и потеряли двух соратников, но он принес нам и новости другого порядка: мы увидели на равнине к северу от Большой акации какое-то шествие. То был старый Квинт Эргастер в своем паланкине, с зонтиком от солнца, во главе небольшого и разношерстого отряда из доброй сотни рабов. Когда Квинт увидел меня с высоты своего кресла, он так радостно закричал своим оглушительным голосом, что мы испугались, не услышат ли его из Логовища Мантикоры:
– О священные яйца Юпитера, Марк Туллий! Как я обрадовался, когда прочитал твое послание.
Он очень плохо видел, и поэтому, оказавшись прямо передо мной, схватил мои руки в свои, желая убедиться, что это действительно я.
– Извини меня за задержку, Марк. Мои рабы – просто скопище мошенников, и я потратил на сборы гораздо больше времени, чем предполагал. Это не более чем банда грязных и непокорных существ, – тут он повернул голову в сторону своих рабов, чтобы они хорошо слышали его слова, – но, если я могу чем-нибудь тебе помочь, можешь на меня рассчитывать. – Он приложил губы к моему уху и доверительно прошептал: – Я не мог поверить тому, что ты описывал в письме, поэтому взял на себя смелость открыть корзину, которую ты послал отцу, и увидел отрубленную голову и отрезанную руку или, вернее, лапу с когтями. Скажи мне, Марк, нас правда хотят захватить варвары, которые добрались до нас, миновав подземный мир, точно переплыв Рейн?
Я покачал головой:
– Это не варвары, Квинт. Все гораздо хуже.
– В чем же дело?
– Нам грозит не варварство, – продолжил я, – а гибель.
И дабы он сам мог в этом убедиться, я приказал, чтобы его отвели на вершину холма, откуда Квинт мог видеть Логовище Мантикоры и тектонов, которые пожирали двух своих пленников.
…Он появился, пока мы обменивались прощаниями и приветствиями, – вдали, у северной оконечности равнины показался всадник.
Сначала только облачко пыли от копыт, потом, когда лошади оставалось проскакать каких-нибудь пятьсот шагов, она рухнула на землю. Всадник бросил мертвое животное и направился к нам; он бежал по прямой с такой скоростью, будто за ним гналась сотня невидимых лемуров. Одежда его давно превратилась в грязные лохмотья, лицо было покрыто ссадинами, а тело – синяками. Этот человек возвращался из смертельно опасного путешествия. И это был Куал. Не кто иной, как Куал.
Он подошел к нашей акации и упал к моим ногам, как путник, ищущий защиты в священном храме. Куал обхватил мои щиколотки и стал целовать мне ноги, рыдая от счастья. Представить себе все его приключения было трудно, но в то же время понять его чувства не составляло труда: он выполнил свою задачу.
Юноша протянул мне маленький свиток пергамента. Я взял его в руки и отошел немного в сторону, чтобы прочитать.
– Это действительно письмо моего отца, – объявил я дрогнувшим от волнения голосом.
Все собрались под Большой акацией и окружили меня: Сервус, Ситир, Куал, три выживших носильщика… Даже Бальтазар и горстка уцелевших охотников тоже подошли. Письмо настолько всех заинтересовало, что они отложили свой уход. К нам немедленно присоединилась сотня рабов Эргастера: мужчины и женщины, старики и молодежь, а потом и сам Квинт, который успел понаблюдать за Логовищем Мантикоры и был возбужден и возмущен увиденной сценой людоедства. Да, все человеческие существа, оказавшиеся в тот момент на этой пустоши, сгрудились вокруг свитка.
Мы очень долго ждали это послание с советами и указаниями самого мудрого человека Республики (а может, и всего мира), и я решил, что все имели право узнать его содержание, поэтому начал читать вслух. От обращения «дорогой сын» у меня чуть не брызнули из глаз слезы, но нет, нельзя, чтобы они видели, как я плачу. Патриции не плачут. Я замолчал и передал письмо Сервусу, чтобы он продолжил чтение вслух. Он подчинился.
Дорогой сын!
Твое письмо и содержание присланной тобой корзинки потрясли меня до глубины души. Насколько я понимаю, твой путь привел тебя в Африку atrox, а я ожидал, что тебя встретит Африка felix. Прости меня.
Марк, сын мой, мне очень трудно дать тебе совет, как следует поступить в столь необычных обстоятельствах. Я могу лишь напомнить тебе главное: мы – римляне. Мы граждане Римской республики, а слово «республика» происходит от словосочетания «res publica» – «общественное дело», а следовательно, слово «республика» означает «благо общества». И именно этим мы отличаемся от всяких царей и царьков с их тиранством: наша система правления создана для защиты интересов не одного лица, а всего римского народа, через его представителей в Сенате. Деспоты иных государств укоряют нас в том, что наша форма правления нелепа. И они правы: в Риме всегда правят два консула, и они постоянно следят друг за другом; таким образом, никто не может получить абсолютной власти. Действительно, можно ли представить себе столь несовершенную систему правления? Но это не имеет значения, Марк, потому что самая несовершенная из свобод всегда возобладает над самой успешной из тираний.