Марк, сын мой, я хочу быть с тобой откровенным. Когда я велел тебе отправиться в это путешествие, меня меньше всего занимала мантикора. Нет, предметом моих волнений был ты, именно ты, а не какое-то легендарное существо. Пока ты взрослел, я видел, как мужает здоровый юноша, полный жизненных сил. Но одновременно росло твое честолюбие, и я не ставлю это тебе в вину. Если честолюбие заключается в желании получить заслуженную награду, то оно полезно, в отличие от зависти, которая заставляет человека желать, чтобы другие не имели того, что получили по праву. Но любой избыток всегда опасен, а ты, Марк, слишком желал почестей, власти и чинов.
Катилину погубило не его честолюбие, а его неспособность измениться. Я послал тебя в Африку с самыми лучшими намерениями – чтобы ты изменился. Мне было ясно, что след этой фантастической мантикоры приведет тебя в пустыню, а в мире нет места более подходящего для раздумий, размышлений о сути собственной личности и о том, как ее изменить. Пустыня обнажает наши души. Нет в мире зеркала более прозрачного для нашей души, чем одиночество на ее просторах. Сколько религий родились там? Множество. И там, где нет ни одной живой души, наша душа претерпевает изменения.
Но как я мог предположить, сын мой, что в этой пустыне обитают самые страшные из чудовищ? Я послал тебя туда сражаться с собственным эгоизмом и честолюбием, а оказалось, что судьба поставила тебя перед лицом чудовищной опасности, которая грозит уничтожить твое тело и весь наш мир.
Марк, сын мой, я могу дать тебе только один совет: действуй на благо Республики.
Прощай.
Когда Сервус закончил чтение, вся толпа уставилась на меня, ожидая, что́ я скажу, но сначала я просто потерял дар речи. Мне стоило огромного труда выразить словами пару мыслей:
– И это все? Я ровным счетом ничего не понимаю. – От разочарования только это мне и удалось произнести. – Я спрашиваю его, что нам делать, а он читает мне нотацию!
– Он поступает так, потому что он хороший отец, – сказала Ситир, – и считает тебя мужчиной, а следовательно, не может принимать решения за тебя.
– Я ожидал чего-нибудь более конкретного, чем философские рассуждения о политике.
В довершение всех несчастий раб, проводивший Эргастера к Логовищу Мантикоры, попросил у меня разрешения говорить и сказал:
– Доминус! Из норы выползло еще больше тектоников! Мы прекрасно видели, как их встречал сам Нестедум. И если сначала их было около тридцати, то сейчас там целая сотня вооруженных чудовищ!
– Птенчик! Забудь о своем отце. Что нам делать? Решай!
– Эта нагая женщина права, – заключил Эргастер. – Ты позвал меня, и я уже здесь. Что будем делать?
Палузи заявил, что теперь они уже точно уходят.
– Я со своими людьми отправляюсь в путь, – сказал он, обращаясь ко всем присутствующим, указывая на нас острием своего мачете. – Послушайте моего совета и уходите с нами. Римлянин правильно сказал: эти бобовоголовые – ваша смерть. Бегите отсюда.
– Подожди, – попросил я его. – Дай мне немного подумать. А когда вернусь, я заплачу тебе все, что должен; будет справедливо, если ты получишь обещанное золото. Потом можешь уходить, куда тебе будет угодно. Но сейчас мне надо подумать.
С этими словами я отошел от толпы, но сильно удаляться не стал. В этом не было нужды: кругом хватало уединенных мест. Компанию мне составляли только камни, колючки и ящерицы.
О чем мне было думать? Что решать? Никаких мыслей мне в голову не приходило, никакого выхода я не видел. На самом деле, Бальтазар Палузи был прав: оставаться здесь означало верную смерть. А ты прекрасно знаешь, Прозерпина, что Марк Туллий был трусом, им владел страх и ему не хотелось умирать в семнадцать лет. Но с другой стороны, как я мог уйти, зная, что это может повлечь за собой гибель всей планеты? В этом и заключался парадокс, который удерживал меня в пустыне: опасность была такой ужасной, такой всеобъемлющей, что даже моя трусость не могла служить поводом для бегства. Хочешь знать всю правду, дорогая Прозерпина? Я был в полном замешательстве. И тут появилась Ситир:
– Однажды ты спросил меня, почему в тот день в Риме я решила тебя защищать, и я сказала, что объясню, когда придет время. Теперь этот момент настал.
Она помолчала, а потом продолжила:
– В тот вечер, когда я прогуливалась по Субуре, до меня донеслись твои чувства. Они не имели формы, но были очень мощными. Нас, ахий, учат не только ловить эмоции людей в воздухе, но и различать их, выделяя те, которые повлияют на будущее. И в тот миг, птенчик, я поняла, что однажды твои чувства поставят тебя туда, где тебе придется принять решение, от которого будут зависеть миллионы других жизней. Не подведи нас, птенчик.
– Ты пришла сюда затем, чтобы сказать мне это? – возмутился я. – Чтобы возложить на меня еще большую ответственность?
– Нет. Я пришла сказать тебе, что, если ты примешь правильное решение, ты не будешь одинок.
И Ситир пошла обратно к акации.
На самом деле, мне не потребовалось много времени на размышления. Как это ни удивительно, в пустыне, где пространства всегда было в избытке, времени мне вечно не хватало.
Изменить, измениться – вот самая трудная задача. Но как это сделать? Мой отец всегда повторял мне такую истину: «Каждый человек знает, что нужно сделать, чтобы стать счастливым, – трудность в том, чтобы это сделать». Но в то же самое время он воспитал меня только для одной цели: преуспеть в cursus honorum. Да, все было противоречиво и непонятно, поэтому я решил, что главное – задать правильный вопрос. Если мне это удастся, ответ придет сам собой. Пустыня помогла мне избавиться от тяжелого груза честолюбия, и я задал себе самый простой из вопросов: «Марк, какое из всех действий, которые ты сейчас можешь совершить, принесет больше пользы остальным людям на земле?»
Я вернулся к собранию у Большой акации. Дерево защищало наши головы своими длинными ветвями, что необычно в пустыне, где нет крова. Взгляд Эргастера отличался от того, которым смотрела на меня Ситир, и Сервус и Бальтазар глядели на меня не так, как ахия. Однако все взгляды были прикованы к моим губам. Сотня человек готовились внимать моим словам, и все молчали. Я вдохнул полной грудью чистый воздух пустыни.
– Вот что я решил, – начал я свою речь. – Мы должны собрать все силы и все оружие и напасть на Логовище Мантикоры.
Никто не зааплодировал, никто не возмутился: стояла полная тишина. Первым заговорил Палузи и выразил свое несогласие:
– Напасть на них? Ты совсем спятил, Марк Туллий? Они нас только что здорово потрепали! А сейчас их гораздо больше, чем раньше. Они нас убьют и сожрут!
– Речь идет не о том, кто победит в этой битве, а о том, кто выиграет эту войну. Чей мир одержит победу: их мир или наш.
На лице Палузи было написано скорее недоумение, чем несогласие: он не понимал до конца, что я имею в виду.
– Самое важное – это не наши жизни, – пояснил я, – а то, к какому выводу придут тектоники после сражения. А на это мы можем повлиять.
Сервус понял, о чем я говорю.
– Пчела в тысячу раз меньше и слабее медведя, – объяснил он, – но пчелы не спасаются бегством от медведей – это хищники пускаются наутек.
– После битвы тектоники подведут итоги, – продолжил я, – и мы должны добиться того, чтобы они посчитали вторжение невыгодным делом. Немного пропитания не компенсирует им тех страданий, которые мы им причиним.
– Как рой пчел – медведю, – заключил Сервус.
– Вот именно. Даже если мы все погибнем, но они отступят и не станут вторгаться на поверхность земли, мы одержим победу. Поэтому именно здесь и сейчас мы должны напасть на них и яростно сражаться до последнего вздоха. Поставьте себя на их место, – сказал я, глядя в глаза всем присутствующим по очереди. – После долгого пути, полного лишений и тяжелого труда, пока они рыли туннель и то и дело встречали каменные глыбы, которые им приходилось убирать с дороги, они выходят на поверхность. И стоит им появиться из норы, как на них нападает сотня воинственных женщин и мужчин, готовых бороться до последней капли крови ради того, чтобы защитить клочок скудной земли. Нам надо убить или ранить как можно больше врагов. Если мы причиним им достаточно вреда, тектоники поймут: захватывать подобное место не имеет смысла. Но если мы пустимся в бегство, рано или поздно они неизбежно доберутся до побережья и обнаружат в этих краях множество богатых городов с их беззащитными жителями. В их распоряжении будет самый лакомый корм – человечество.
Приближение Конца Света создавало невероятные ситуации – например, когда оптимат спрашивал мнение раба.
– Сервус, – спросил я, – ты обещаешь умереть со мной завтра?
– Как это ни грустно, я не вижу иного выхода, – ответил он, как всегда рассудительно. – Ты принял правильное решение. Ничего хорошего в этом нет, но оно справедливо, и действовать необходимо именно так.
– Ты заявляешь, что ничего лучшего не пришло в твою очаровательную аристократическую головенку? – возмутился Палузи и повысил голос: – Ты предлагаешь завтра в это самое время нам всем оказаться в пастях этих чудовищ с тремя рядами зубов?
Я вздохнул:
– Или мы будем сражаться, или в их пастях закончится жизнь твоей жены и твоих детей, а также всех женщин и всех детей мира.
Убедить его мне не удалось.
– До сегодняшнего дня я думал, что тобой движет честолюбие, что ты ищешь признания, – сказал Бальтазар. – Но зачем тебе слава, если тебя пережуют челюсти тектоников? То, что здесь происходит, нас не касается.
– Конечно касается, потому что за нами стоит весь мир! – закричал я. – Неужели тебе непонятно? К несчастью, здесь и сейчас оказались не десять легионов хорошо вооруженных воинов, а только мы – бедные мужчины и женщины, которых случай собрал на самом юге южного края. Но мы должны попытаться их остановить!
Некоторые из собравшихся еще не хотели внять моим доводам, и под акацией послышался тихий ропот. Я развел руки, пытаясь этим жестом заставить их замолчать.