Какой конфуз, Прозерпина! Как глупо я поступил! Поцеловав ее, я мог получить хорошую трепку, а отказавшись от своей затеи – потерять престиж. К счастью, я вырос в самом хулиганском районе Рима.
Я воздел руку к небу, словно моля Юпитера о терпении, и завопил мелодраматичным тоном, чтобы меня слышали все:
– Нет, о женщина, нет! Мне тоже хотелось бы утолить наше желание, но мои обязательства перед Республикой важнее! Усмири свою страсть!
Я встал и зашагал широким шагом обратно в лагерь.
Видишь ли, Прозерпина, любовь, как и юмор, может быть весьма циничной. Но я был так рассержен и разъярен, что, проходя мимо Сервуса, прокричал возмущенно:
– Ахий, очевидно, не обучают сдерживать пыл своих гениталий!
Конец Света, Прозерпина, сгущал трагические краски. И комические тоже.
Я уединился в своем паланкине и сто раз перечитал краткое послание Цицерона. Иногда, Прозерпина, самые великие умы соседствуют с мозгами праздными и пустыми. Дело в том, что мой отец воспользовался представившейся возможностью и приложил к своему письму еще одно. Мне его написал мой добрый друг Гней Юний Кудряш. Когда я читал его в ту ночь и в тех обстоятельствах, мне казалось, что оно написано из иного далекого мира, еще более непонятного мне, чем мир тектоников.
«Не давай имен рабам и лошадям, которых купишь в провинции, – советовал мне друг с самыми добрыми намерениями. – Если потом придется их убить, тебе будет их жалко». Кроме того, он рассказывал, что проиграл в кости десять тысяч сестерциев за одну ночь (десять тысяч!), но ему не было жаль денег: он поставил всю сумму на «Венеру»[54] и был уверен, что богиня отблагодарит его за оказанное доверие и обеспечит ему сногсшибательные копуляции. В ожидании этого момента он приобрел яйца погибшего гладиатора, чтобы приготовить из них отвар, вызывающий эрекцию, которой любой слон позавидует. И наконец, он спрашивал меня, есть ли в Африке женщины с двумя влагалищами: этот вопрос его чрезвычайно занимал.
Я пребывал в самом затерянном уголке мира и готовился принести свою жизнь в жертву ради спасения мира. Но что представлял собой этот самый мир? Возможно, в нем было не более смысла, чем в письме Гнея: только куча всяких глупостей и пустой болтовни. И я погибну, чтобы защитить всю эту бессмыслицу. Но, несмотря на это, его послание меня не оскорбило и не обидело, я был спокоен и равнодушен, словно выкурил после обеда трубку с добавлением опия для улучшения пищеварения. Возможно, это случилось потому, что я уже не был тем Марком Туллием, который отправился в путь из Рима. Даже Ситир могла в этом убедиться. Постоянные изменения сущности людей тоже были частью нашего мира.
Человек углубляется в пустыни души. Этот человек меняется. Он умирает, но спасает мир.
Нет, это слишком красиво, слишком просто.
О Прозерпина, если бы все случилось именно так. Лучше бы мне было умереть.
9
На следующее утро, едва рассвело, Эргастер, который проснулся раньше меня, спросил, как я себя чувствую.
– Это очень странное ощущение, – ответил я, глядя в лазурно-голубое небо. – Проснуться, зная, что начинается последний день твоей жизни.
– Никто и никогда этого не знает, Марк Туллий, никто и никогда, – возразил мне старик, чтобы немного меня утешить. – Сколько раз накануне битвы я ложился спать в полной уверенности, что погибну на следующий день, а погляди: перед тобой стоит Квинт Эргастер, живехонек до сих пор.
Мы распределили несколько щитов, шлемов и кольчуг, захваченных у тектонов, среди самых крепких рабов Эргастера. Нам удалось узнать некоторые свойства брони тектоников и как с ней обращаться. Например, кольчуга, сделанная из маленьких жучков, открывалась, стоило только потереть ее костяшками, и любой мог ее надеть. Едва обхватив туловище нового хозяина, она немедленно приобретала нужный размер. Эти кольчуги были необыкновенно легкими и невероятно прочными. Жалко только, что у нас их было так мало, а у тектонов так много.
Мы соорудили самодельные копья и щиты из тех скудных материалов, которые смогли собрать в этих засушливых землях, а потом построили таран, словно намеревались пробить стену крепости. В сущности, именно это мы и собирались сделать: если тектоники решат обороняться за своей каменной оградой, мы атакуем ее и разрушим, как это делается обычно с укреплениями. Если же они, напротив, захотят сражаться за ее пределами, строй их солдат под прикрытием живых щитов будет подобен крепостной стене и таран нам тоже пригодится. Рабы собрали самые длинные и крепкие стволы, какие только смогли найти, и связали их вместе веревками, чтобы сделать прочное и достаточно большое орудие. Все трудились не покладая рук.
Тебя, жительницу иного мира, Прозерпина, может удивить, что рабы Квинта Эргастера готовы были умереть за того самого человека, который лишил их свободы. Если ты действительно так думаешь, дорогая, то это потому, что тебе неизвестна власть института рабства.
Мы были римлянами, а весь Рим строился на рабстве – оно было главным столпом нашей цивилизации и нашего мировоззрения. Рим породил самых лучших и самых великих философов, чьи идеи озаряли все окрестные земли. Но эти люди имели возможность посвящать всю свою жизнь размышлениям потому, что располагали долгими часами досуга. А почему у них было так много свободного времени? Да потому, что другие люди – их рабы – им его обеспечивали.
Так было испокон веков. Римляне начинали отсчет времени с даты основания города, но рабство существовало гораздо раньше, чем начали строить Рим. Наша история, сила наших рук и нашего интеллекта покоились на хребтах рабов, и самые лучшие латинские мыслители считали, что это мироустройство предусмотрено самой природой. Никогда, ни разу ни один из наших мудрецов, ни один из отцов отечества не высказал ни малейшего неудобства или несогласия по поводу рабства. Разве не были мы наследниками более древней и почтенной традиции, чем наша? Не сам ли Аристотель называл рабов «некоей одушевленной собственностью»[55]? На протяжении долгих веков наши трактаты, наши законы и наши кресты учили рабов тем качествам, которые должны быть им присущи, – верность хозяину и безграничное ему подчинение, – поэтому огромное большинство их никогда не восставало. Напротив, рабы готовы были подчиняться доминусам вплоть до защиты с оружием в руках своих тюрем, цепей и пут.
По этой причине меньше всего меня беспокоило то, что рабы могли отказаться сражаться за своего господина. Однако даже самоотверженная преданность может отступить перед ужасом: оказавшись лицом к лицу с таким чудовищным врагом, они могли подчиниться инстинкту самосохранения, забыть о долге, обо всех приказах и разбежаться в разные стороны. Я опасался именно этого и во избежание такого исхода рассчитывал использовать две уловки.
С одной стороны, можно было построить их определенным образом. Все мы, молодые патриции, проходили основы военного искусства, потому что, как тебе должно быть известно, Прозерпина, в нашей Республике не проводилось четкого разграничения дел военных и дел гражданских. Само собой разумелось, что магистраты были хорошими генералами и наоборот, поэтому нас, детей аристократии, обучали основам военной тактики и стратегии. И на первом же уроке нам объясняли, что чем хуже солдаты, тем плотнее надо строить их ряды. (И точно такой же прием, Прозерпина, применялся в политике.) Плохой солдат подобен скотине и чувствует себя уверенным только в стаде. Поэтому строй должен быть плотным: плечо к плечу и локоть к локтю, чтобы каждый чувствовал близость соседа и не терял связи с товарищами по оружию. Естественно, это будет только иллюзия: если люди сгрудятся, опасность от этого не уменьшится и не отдалится; но я надеялся, что благодаря такому строю они не разбегутся.
А с другой стороны, я надеялся на ахий, потому что все рабы их обожествляли, считая некими мифическими героями или полубогами. И если впереди они будут видеть крест ахии, то не пустятся в бегство.
Ах да, Прозерпина, совсем забыл: я говорю об ахиях во множественном числе, потому что призывы Ситир не остались без ответа и теперь с нами был второй ахия.
Он появился на рассвете. Меня насторожили крики в лагере: сотня женщин и мужчин указывали на приближавшуюся к нам фигуру. Это был мужчина. Это был ахия. И какой красавец! На груди и на спине красовались косые кресты «Х», на нагом теле ни волоска, как у Ситир. Казалось, будто какой-то скульптор своим резцом обозначил каждую мышцу его мускулистого тела. Представь себе, Прозерпина, величественную человеческую фигуру, выточенную из мрамора.
Все расступились, пропуская его, и все рты восторженно раскрылись, произнося в один голос: «О!» Ахия направился прямо к Ситир, которая в тот момент тренировала женщин, и она прервала свой урок, чтобы поприветствовать товарища по секте. Не сказав друг другу ни слова, они обнялись, как старые друзья, встретившиеся после разлуки. (На самом деле, как я узнал потом, раньше они никогда не виделись.) Двум ахиям не нужно было представляться и тратить время на объяснения.
Хотя их объятия выглядели вполне братскими, меня захлестнула волна ревности, зависти, гнева, ярости, уныния и еще трех или четырех неблагородных чувств, презираемых философом. Возможно, этот мужчина-ахия явился, чтобы помочь нам, но, поверь мне, Прозерпина, любовь может заставить нас ненавидеть наших союзников больше, чем врагов.
Я подошел к ним, стараясь скрыть свою неприязнь:
– Меня зовут Марк Туллий Цицерон, и, пока ты будешь с нами, ты должен подчиняться моим приказам. Как тебя зовут?
– Урф.
– Ты так пыхтишь, потому что устал? Или тебя и вправду зовут Урф?
– Урф.
– Урф, мы столкнулись со страшной угрозой.
– Я знаю об этом.
– Ты пришел сюда, чтобы сражаться и умереть. У нас нет ни малейшей надежды на победу.
– Я это знаю.