Ситир пробивала себе дорогу сквозь отряд в дюжину тектонов. Она увидела меня и шла мне на помощь, убивая и раня врагов, преграждавших ей путь. Какая это была воительница! Когда-то в Субуре она поклялась защищать меня – ты помнишь, Прозерпина?
– Ситир! – кричал я. – Ситир!
– Птенчик!
Я протянул к ней руку, моля о спасении. Она оказалась совсем рядом и бросилась на землю, как ныряльщица в воду, изо всех сил стараясь дотянуться до моих пальцев.
И ей это удалось. Ее рука вцепилась в мою. Однако в таком положении самой ахии трудно было защищаться: она лежала на земле и могла отвечать на удары только одной свободной рукой. Толпа тектонов била ее по спине и колола своими копьями. Бронь Черного Камня недолго выдержала бы их натиск. Я заметил, я почувствовал, что тектоны сломали ей два ребра с правой стороны, и увидел гримасу боли на ее лице. Ситир удалось ногами и свободной рукой уложить двух противников, не отпуская моих пальцев! Но долго так продолжаться не могло, даже ахия на это не способна. Настоящий герой приказал бы ей отступить, пока не поздно, но я, Прозерпина, только умолял ее:
– Не покидай меня, не бросай меня, Ситир!
И тут я почувствовал, что меня тянут вниз с невероятной силой, которая сжимала мои щиколотки, сдавливала мои ноги. Какие-то невидимые руки, множество рук, тянули меня за ступни, голени и бедра. Никогда раньше я не испытывал такого ужаса и не осознавал с такой ясностью, что не смогу противостоять той силе, которая увлекает меня в глубины колодца.
Последней картиной наземного мира, которую я увидел, падая в темноту, были зеленые глаза Ситир: в них светились грусть, досада и ярость поражения. В них блестели слезы, и они были полны любви и печали, как клепсидра полна водой и временем.
Падать вниз и понимать умом и сердцем, что спасения нет, а есть только беспредельный ужас. Конец, конец всему. Смерть? Нет. Смерть казалась мне желанной, ибо то, что ожидало меня внизу, было в тысячу раз ужаснее. Есть нечто страшнее ужасного конца, Прозерпина, – это бесконечный ужас.
Часть вторая
В шестьдесят втором году до нашей эры Марк Туллий Цицерон оставил общественную деятельность. Победитель Катилины и спаситель Республики, самый добродетельный и образованный из римлян, бросил все, чтобы уединиться на своей вилле около родного города Арпинума[65]. Многие говорили, что таким образом он выражал свое неодобрение и презрение к трем новым фигурам в политике Республики: Помпею, Крассу и Цезарю. По мнению Цицерона, отца отечества, амбиции и эгоизм этих людей были несовместимы с республиканскими принципами, которые он всегда защищал. Он считал, что политика должна уподобиться римской матроне, «прямой, верной и честной», а триумвиры, по его мнению, были верны только себе самим.
Другие считали, что приход к власти триумвирата просто послужил Цицерону предлогом и его добровольное изгнание объяснялось иначе. Настоящей причиной такого поступка они считали исчезновение его любимого старшего сына Марка на юге Африки. Цицерон всегда винил себя за то, что отправил его в дикие края этой провинции, и впал в глубокую меланхолию, от которой его не смогли спасти ни книги, ни друзья, ни его сад.
Это продолжалось до тех пор, пока семь лет спустя он не получил письмо от своего старого друга Аттика.
Аттик Цицерону. Приветствую тебя.
Дорогой мой друг, мне нечасто доводилось браться за стило так поспешно и с такой радостью, ибо на Стромболи, где я сейчас нахожусь, со мной произошло чрезвычайное событие, которое непосредственно касается тебя и о котором я спешу тебе сообщить.
Мое увлечение природными явлениями привело меня на этот крошечный остров, расположенный напротив неаполитанского побережья. Он так мал, что на нем есть место только постоянно грохочущему вулкану и небольшому рыбацкому поселку. Из недр вулкана время от времени поднимаются довольно вонючие газы, которые местные грубияны с гордостью называют «пердежом Юпитера», и эти серные пары в воздухе в сочетании с рыбной диетой идут на пользу моему здоровью.
Однако дело в том, что сегодня рыбаки принесли мне какого-то человека. Эти бедняки не знали, как им поступить, и решили, что патриций сможет принять правильное решение. На самом деле случай этот довольно таинственный: как ни странно, незнакомец явился не из морских волн, а из недр вулкана. Рыбаки принесли его к дому, где я сейчас проживаю, на носилках, и он был так слаб, что не смог подняться с этого жалкого сооружения, а я не стал настаивать.
Поселяне рассказали, что сначала увидели, как этот человек спускался, а вернее, просто сползал по склону вулкана, не в силах шагать ровно и держать равновесие. Он был так черен, что поначалу показался им катившимся вниз обугленным бревном. Потом наконец рыбаки разглядели, что это человек, и побежали ему помочь, но он стал от них отбиваться, скорее рыча, чем пытаясь говорить, смотрел по сторонам невидящими глазами и, казалось, не слышал ни слов, ни криков. Они вымыли его и вместе с копотью с него сошел толстый слой накопившейся за долгое время грязи. Из-под него появилось тело, покрытое тысячами шрамов, не очень глубоких, но страшных на вид, словно какой-то жестокий великан развлекался, таская этого несчастного через заросли ежевики.
Знай же, дорогой друг, что я стараюсь ухаживать за ним как можно лучше и делаю все, что в моей власти. Но он появился в моем доме таким обессиленным, что, как я уже сказал, пока не может даже встать со своих носилок и лежит весь день. Мы с ним говорили только один раз, и я привожу тебе здесь все содержание нашего разговора.
– Ты потерпел кораблекрушение?
– Можно сказать и так. Но чтобы это слово отвечало действительности, надо заменить морские волны на каменный океан.
– Откуда ты явился?
– Из глубочайшей глубины глубин. И даже из недр более глубоких.
– Как зовут тебя и кто ты?
– Меня зовут Марк Туллий Цицерон, и я сын Марка Туллия Цицерона…
11
Я начал свою скромную молитву тебе, Прозерпина, со следующего утверждения: людям до такой степени претит всякая мысль о переменах, что они предпочитают перестроить весь мир, а не измениться самим. И в этой инертности душ корень всех зол.
В своих «Диалогах о метаморфозах духа человеческого» Рей Сельди пересказывает диалог двух философов. Первый утверждает, что перемены в жизни неизбежны и это видно на примере стариков: все они не похожи на самих себя в молодости. А второй отрицает его аргументы и заявляет, что народы, как и отдельные индивиды, претерпевают глубокие перемены только под влиянием внешних и случайных событий, в большинстве своем непредвиденных. А если человек или целый народ не испытывает мощного потрясения, он не меняется никогда, а просто стареет.
После семи, целых семи лет пребывания в плену, побегов и скитаний по подземному миру я смог убедиться на собственном горьком опыте: второй философ был прав. Если бы не эти годы невероятных мучений и страшных испытаний, я бы не изменился никогда и до сих пор оставался бы отпрыском римских аристократов, тщеславным юношей, чей дух и мозг слишком заняты амбициями, чтобы в них нашлось место милосердию и любви.
Но благодаря этим семи годам моя душа преобразилась. Как мог я не измениться после всего, что видел и выстрадал? Я видел множество иных цивилизаций, всегда будучи пленником или преследуемым беглецом, и одна из них выделялась особым стремлением к насилию – то был мир тектонов. Мою судьбу определяли мои ноги и милостивые друзья, которых очень изредка судьба помещала на моем пути: ни один из них не имел человеческого образа. И философ был прав: пройдя через тысячи мучений, через преследования, унижения и порабощение, узрев тысячи различных форм жизни, таких экзотических, что кажутся невероятными, человек становится иным и остается таким навсегда.
Но когда ты возвращаешься домой, изменившись в корне до самой своей сути, тебя ждет проблема столь же очевидная, сколь неразрешимая: твой дом перестал быть твоим домом.
Я попросил Аттика, чтобы меня как можно скорее отправили в Рим. На протяжении нашего краткого путешествия по морю матросы приняли меня за безумца: мой отрешенный и восторженный взгляд, устремленный в облака, казался им признаком человека, неспособного понять даже самые простые и обыденные вещи. Что особенного находит в небе тот, кто смотрит на него с безмерным восхищением и восторгом, словно только что поклонялся Бахусу? В небе нет ничего особенного, оно всегда на своем месте, над нашими головами. Так рассуждали моряки, потому что им не пришлось семь последних лет провести под землей.
Благодаря тебе, Прозерпина, я вернулся на поверхность земли и не верил своему счастью. Хочешь знать, дорогая, как звучат на латыни три самых прекрасных слова этого языка? Вот они: Caelum caeruleum est. Небо голубое.
Цицерон ждал меня на пороге нашего дома в Субуре. Он не сказал ни одного слова, а просто заключил меня в долгие, нежные и крепкие объятия. Мы оба делали над собой невероятные усилия, чтобы не разрыдаться. Римские патриции не плачут, и их сыновья тоже. Рабы помогли мне принять ванну и одеться согласно приличиям. Потом мы устроились на ложах триклиния во дворе и подкрепились фаршированными яйцами.
Первый вопрос, заданный мне Цицероном, был продиктован не столько отеческой любовью, сколько любознательностью:
– Мне известно, что ты исчез, провалившись в яму в Африке. Что там, в глубине?
– Много всего разного, – ответил я, пораженный таким всеобъемлющим вопросом. – География подземного мира необъятна. Мы – только кожура яблока.
– Мне кажется, я тебя понимаю, – сказал отец.
Нет, ничего он не понял, но потом наконец задал вопрос о моей судьбе:
– Тебе грозила смертельная опасность?
– Я умирал много раз.
Он не понял и этих слов тоже, но я хотел говорить о вещах более важных, чем мои страдания.