– В Азию?
– Да. Красса считают самым богатым человеком в Риме, а значит, и во всем мире. Но на самом деле он жаждет славы. Он на свои деньги собрал войско и отправился на Восток, чтобы разбить наших старых врагов – парфян[68]. Он желает вернуться со славой нового Александра Македонского и потребовать власть. В этом заключался его план, и сейчас из-за Либертуса Красс поспешил привести его в исполнение и уже находится там, на восточной границе.
– А Помпей?
– Он сильно постарел и утомлен, поэтому слаб и ни на что не способен. У него все в прошлом. Сейчас, когда Цезарь отправился на север, а Красс – на восток, считается, что Помпей обладает наивысшей властью в городе. Но на самом деле его уже ничего не волнует. Он проводит дни, попивая фалернское вино[69], трахая дорогих путан и покуривая трубки с опием.
Цицерон вздохнул и продолжил:
– Я ничего не понимаю. Мой политический инстинкт обычно всегда помогал мне, но сейчас он бездействует, и мне неясно, правят ли нами теперь три тирана или вообще никто, что еще хуже. Вот так обстоят дела.
Мне никогда не доводилось видеть отца таким раздраженным и обессиленным. Но рассказать ему о тектониках было необходимо, дело не терпело отлагательств. Я объяснил ему их природу, описал их невероятную жестокость, их жажду разрушения и предупредил его, что в следующий раз на поверхность земли выйдут тысячи, десятки тысяч чудовищ. Их мощная армия уже двигалась наверх, к нам; дорогу они знали. И тектоны были голодны, очень голодны.
Я старался говорить спокойно и излагать как можно яснее, чтобы отец не принял меня за сумасшедшего. Цицерон слушал внимательно, но не знаю, поверил ли он моим словам, потому что он прекрасно умел скрывать свои мысли, когда хотел. В конце концов, передо мной был политик, а история, которую я ему рассказывал, казалась плодом безумной фантазии.
Я сомневался, поверил он мне или нет, но больше всего меня обидело другое. Хочешь знать, что именно, Прозерпина? Мне причинили боль не слова отца, а его молчание. Цицерон за все время нашего разговора не спросил, что я пережил за эти долгие семь лет. Отец не хотел ничего об этом знать. Более того, вероятно, он предпочитал ничего не знать. Только в конце нашей встречи, о которой я так долго мечтал, когда настало время ужина, он сказал:
– Раб, помогавший тебе принимать ванну, сказал мне, что у тебя большой шрам внизу живота.
Я поднял край туники и показал ему длинный шрам на левой стороне живота под пупком.
– Это сделали они, тектоны. Среди них есть один, который особенно меня ненавидит; его зовут Нестедум. У них есть такой обычай: когда какой-нибудь тектоник берет в плен врага, к которому испытывает особую ненависть, несчастного не убивают сразу. Ему сохраняют жизнь на протяжении недель и даже месяцев, а тем временем специально обученные чудовища, одновременно и врачи, и мясники, отрезают у него куски тела, но не убивают. Поверь мне, они так преуспели в своем жестоком искусстве, что пленник может сохранять сознание и дышать, даже когда от его тела практически ничего не осталось. Когда я попал в плен к Нестедуму, он сразу же потребовал, чтобы у меня вырезали почку.
Потрясенный до глубины души Цицерон воскликнул:
– Но почему?
Я посмотрел на отца так, как смотрят люди, которым задают вопросы, ответы на которые очевидны.
– Тектоны таковы, я же тебе объяснил, – сказал я ему. – А в другой раз они поджарили кусок моей печени, и Нестедум съел его, заставив меня лицезреть эту сцену.
После этого Цицерон не проявил ни малейшего интереса к моим дальнейшим скитаниям под землей. Ему стало страшно. Да, именно так. Он испугался тех ужасов, о которых я еще мог ему поведать, и понял, что мне пришлось спуститься за пределы загробного мира, что его сын вернулся из невероятных глубин, со дна самой ужасной из пропастей. Цицерон боялся узнать о позорных мучениях, которым я подвергался, о слабости моего духа, об унижениях, испытанных моими телом и душой. Если бы я рассказал все это, ему бы пришлось выслушать меня, понять и утешить, а он был самым непреклонным из римлян.
Отец сказал только:
– Марк, я говорю не о шраме, а о другом… Ты кажешься другим человеком.
Я ответил ему:
– А ты, напротив, совсем не изменился. Ты такой же, как всегда.
На протяжении следующих дней отец заставил меня, скажем так, принудительно восстанавливать силы и запретил мне выходить из дома под тем предлогом, что я нуждался в отдыхе и уходе. Все осмотревшие меня врачи сошлись во мнении: им никогда раньше не приходилось видеть столь изможденного человека. Они не ошибались, но я был достаточно проницателен и понимал истинную причину его распоряжения: Цицерон опасался, что я отправлюсь на улицы Субуры, а потом и прочих районов Рима и буду рассказывать всякие бредовые и фантастические истории, которые могут скомпрометировать фамилию Туллий.
Чтобы хоть как-то скрасить мое заточение, отец разрешил нескольким избранным людям навестить меня. Первым явился мой друг Гней Юний Кудряш, с которым я не виделся после сражения против Катилины. Он отлично выглядел: представь себе, Прозерпина, кудрявого юношу с золотистой шевелюрой, похожей на львиную гриву. Он вошел и заговорил со мной так, словно мы простились накануне:
– Кого я вижу? Да это зануда Марк Туллий! Знаешь, что я тебе скажу? Я никогда не верил, что ты погиб, и даже поспорил однажды об этом, поставив на тебя тысячу сестерциев! Имей в виду. Но я на тебя в обиде: ты не ответил ни на одно из моих писем. Неужели ты все семь лет был так занят, что не нашел времени написать мне пару строк? Ну и что ты мне можешь рассказать об Африке? Говорят, там все не так, как у нас. И правда ли, что у негров две елды и только одно яйцо? Смотри, какой подарочек я тебе принес.
Даже сам бог Пан[70] обругал бы Кудряша за его легкомыслие: его подарок оказался мазью на основе размолотого рога единорога. Стоило намазать ею член, как он немедленно вставал и становился необычайно большим.
– Тебе нравится? Он стоит целое состояние, но, когда я занимаюсь любовью с моей новой сирийской рабыней, моим эрекциям мог бы позавидовать сам Геркулес.
– А откуда ты знаешь, чья это заслуга: твоей мази или сирийской девушки?
Он почесал в затылке:
– По правде говоря, я об этом не задумывался.
Встреча с Гнеем стала для меня прекрасным уроком, Прозерпина: годы, проведенные под землей, изменили меня, но не мир. Кудряш это почувствовал; его рука дружески опустилась на мое плечо, и он сострадательно спросил меня:
– Как ты себя чувствуешь?
Я попытался уйти от разговора:
– Меня хорошо кормят. Дают много овса, как мулам. Я скоро совсем поправлюсь.
Однако Гней мне возразил:
– Я имел в виду не твое здоровье, а твои глаза. Ты смотришь на меня очень странно.
И тут я заколебался:
– Кудряш, я вернулся в Рим, чтобы рассказать миру одну очень важную новость. Но моим словам никто не хочет верить. Будь то последний домашний раб или самый мудрый человек Рима, все реагируют одинаково: сначала широко раскрывают глаза от удивления, а потом обращаются со мной как с умалишенным.
– А с чего ты взял, будто я тебе не верю? Мы же друзья!
– Все говорят, что хотят мне верить, но меняют свое мнение, едва задумываются о том, что́ я пришел вам рассказать.
Как ни странно, Кудряш возмутился:
– Задумываться? Да я вообще никогда не думаю! Всякие там размышления я оставляю лошадям: у них головы побольше моей.
Порой легкомыслие может быть очаровательным.
– Я был в вашем доме, когда твой отец открыл корзинку, которую ты прислал, – сказал он, – и своими глазами видел когтистую лапу и оголенный череп. Почему бы я не стал тебе верить?
Меня охватило волнение, и мы крепко обнялись. Мне пришла в голову одна мысль.
– Кудряш, – сказал я ему, – вероятно, тебе не удалось бы убедить Сенат в том, что мои слова истинны, но ты можешь оказать мне другую услугу.
Я рассказал ему о Ситир. Лицо Ситир Тра было последним человеческим лицом, которое я видел перед тем, как тектоны увлекли меня в бездну. На протяжении семи лет плена и страшных мучений, приключений и страданий память о ней была одной из немногих причин, которые заставляли меня не сдаваться. Я попросил Гнея найти Ситир и сказать ей, что мне удалось вернуться целым и более или менее невредимым.
Он так и подпрыгнул:
– Ахия! Женщина-ахия! Ты и вправду занимался любовью с ахией или только собираешься?
Я разозлился и вознегодовал:
– Как ты можешь быть таким глупым и легкомысленным? Я тебе говорю, что близится Конец Света, а тебя волнует только траханье?
– Естественно, – закричал он. – Если бы и вправду миру должен был прийти конец завтра, я бы сегодня ни о чем другом не думал!
Таков был Кудряш. На прощание я дал ему совет:
– Тебе никогда не удастся найти ахию, если он сам или она сама не пожелает. Они действуют не так, как мы, и сами отправляются на поиски, если им хочется. Цезарю удалось привлечь несколько ахий в свою армию, правда? Отправляйся туда и расскажи им обо мне и о моем возвращении. Сейчас между двумя группировками ахий идет гражданская война, но, наверное, жрецы Геи сохраняют связи между собой, и Ситир получит эту новость.
Кудряш обещал мне помочь и попрощался, лукаво подмигнув.
Вторым посетителем, более важным, чем мой приятель, стал один из друзей моего отца, старый и мудрый патриций, своим видом напоминавший сенатора древности. Его волосы и борода были абсолютно седыми, а туника прямо-таки сверкала белизной. Он излучал спокойствие, ясность и уравновешенность. Старик пояснил мне, что его дух склонялся скорее к философии, чем к политике, и действительно, история моего пленения интересовала его именно с философской точки зрения.
– А скажи мне, Марк, – спросил он, – каким богам поклоняются эти тектоники?