– У них нет другого выхода. Они пойдут вдоль побережья, потому что там сосредоточены все наши города, и таким образом обеспечат себе пропитание на весь поход. Я не знаю точно, как они смогут переплыть пролив между Европой и Африкой, но не сомневайтесь: им это удастся.
– Следовательно, если их никто не остановит, они непременно будут двигаться вдоль испанского восточного побережья, а потом по южным областям Галлии до Альп.
– Да, конечно, – сказал я, не понимая, куда он клонит.
Но вместо того чтобы поделиться с нами своими мыслями, Помпей просто сказал:
– Благодарю тебя, Марк. Я хочу, чтобы ты предстал перед Сенатом, если нам снова понадобятся твои познания и опыт.
Когда мы вышли из дома Помпея, Цицерон был необычайно доволен и воодушевлен, потому что эта встреча означала для него возвращение на политическую арену, откуда его изгнали члены триумвирата. А теперь он считал, что сможет оказать влияние на всех троих и, объединив их интересы, возглавить борьбу и снова спасти Республику, словно нападение тектоников было неким подобием второго восстания Катилины.
Ерунда. Я совсем недавно включился в жизнь города, но все равно прекрасно видел, что все они – Помпей, Цезарь и Красс – считали, что мой отец уже отжил свое. У меня не создалось впечатления, будто Помпей собирался считаться с Цицероном, но мой отец этого не увидел или не захотел увидеть и в последующие дни развил исключительно бурную деятельность.
Целых две недели подряд он появлялся на всех форумах, участвовал во всех дебатах и во всех ужинах (до Конца Света, дорогая Прозерпина, большая часть самых важных решений в римской политике принимались за столами самых знатных и богатых домов Рима). Его голос слышали во всех коридорах республиканской власти, и не услышать его было невозможно! Это говорил сам Цицерон, а если Марк Туллий Цицерон требовал обсудить некую тему, она непременно обсуждалась. А какая тема требовала немедленного обсуждения, если не борьба с тектониками и спасение Республики? Враг наступал со стороны Африки, как Ганнибал в прежние времена. Как следовало поступить римлянам?
Вопрос, само собой разумеется, был поднят в Сенате, но там никакого решения не приняли. Напомню тебе, Прозерпина, что Сенат находился во власти триумвирата, то есть Помпея, Красса и Цезаря, и их сторонники контролировали все решения этого почитаемого всеми собрания. Однако случилось так, что появление тектонов застало всех врасплох, а отсутствие Цезаря и Красса замедляло и запутывало дебаты. Оба находились далеко, очень далеко, и, несмотря на присутствие на заседаниях в Риме их представителей, с которыми два триумвира постоянно переписывались (особенно Цезарь), угроза тектоников казалась им такой нереальной и странной, что они пребывали в недоумении. Как нетрудно себе представить, из Галлии или с Востока трудно было разобраться в происходящем и принять какое-то решение. А что же Помпей? Он наблюдал за событиями из-под полуопущенных век и складывал губки бантиком.
И тогда, пока триумвират пребывал в сомнениях, Цицерон представил в Сенат ясное и твердое решение: отправить войско в Африку, дать бой этой страшной угрозе и уничтожить тектоников. Сила, решимость и патриотизм – очень по-римски!
Что же касается простого народа, пока никто всерьез о тектонах не думал. Они были где-то далеко, очень далеко, а единственным римлянином, видевшим их, был твой покорный слуга.
Мне кажется, шутка родилась в районе Субура, как это случалось почти всегда, – в общем, кто-то начал называть тектоников «кротами» или «кротиками», потому что они явились из-под земли. Это выражение всем очень полюбилось; и когда Цицерон излагал свой план действий перед Сенатом, все только и говорили что о кротиках. В тавернах и прочих злачных местах так стали называть мальчишек-проститутов, которые забирались под столы и за небольшую плату предлагали завсегдатаям фелляцию. Когда какой-нибудь горожанин обвинял соседа в краже моркови и свеклы из его огорода, тот защищался, уверяя, что воришки – это кротики Цицерона. В тот день, когда в Сенате обсуждалось предложение моего отца, было уже не разобрать, с кем отправляются бороться легионы – со смертельно опасными врагами или с огородными вредителями. Однако решение Цицерона все одобрили, как того и следовало ожидать.
Сенат принял план моего отца практически единогласно. Сенаторы, встав со своих мест, аплодировали ему, как в прежние времена. Мой отец стоял в кругу белых тог, и их обладатели улыбались ему и называли отцом отечества. Я при том присутствовал и видел гримасу удовлетворения на его лице; он почти не старался скрыть свое тщеславие. И тут у меня в голове возник неловкий и даже, прямо скажем, бестактный вопрос, Прозерпина.
Цицерон был человеком хорошим, великим человеком. Будучи государственным деятелем, он всегда заботился о благе родины. Но вот в чем вопрос: если бы его самолюбие не удовлетворялось постоянно, он бы поступал так же? Если бы его тщеславие не утолялось, если бы ему постоянно не выражали признательность, его действия не изменились бы? Что на самом деле движет человеком? Впрочем, оставим эти рассуждения. Важно было другое: механизмы Республики заработали. Той ночью, впервые за долгие семь лет, я уснул относительно спокойно.
Но моему спокойствию скоро пришел конец. Когда я узнал подробности подготовки похода, меня охватили отчаяние и уныние. Мне не хотелось верить своим ушам. Какое ужасное разочарование!
На следующее утро за завтраком мы с отцом, естественно, говорили только о подготовке сражения с тектониками. Предстояло переправить в Африку целое войско вместе со всем снаряжением и верховыми лошадями, а подобная операция была довольно сложной.
– О, не беспокойся, – сказал мне Цицерон. – Помпей говорит, что у нас достаточно кораблей, чтобы перевезти всю консульскую армию.
Я чуть не поперхнулся и выплюнул все, что было у меня во рту. Консульскую армию?!
Да будет тебе известно, Прозерпина, что консульская армия обычно состояла из двух легионов и двух кавалерийских отрядов. В каждом легионе насчитывалось не более пяти тысяч солдат, а в каждом отряде – человек триста всадников. Итого Сенат собирался отправить в Африку немногим более десяти тысяч человек. Десять тысяч легионеров против сотни тысяч тектоников!
Не веря своим ушам, я вскочил:
– Только два легиона? Наверное, это ошибка?
Пока Цицерон пытался меня успокоить, я понял, в чем дело: разгром Утики убедил их в том, что тектоны действительно существуют, но они по-прежнему не понимают масштабов угрозы. В Риме считали, что пытки, которым я подвергался, пребывая во власти тектоников, и прочие ужасы заточения заставляли меня преувеличивать численность их войск и опасность, которую они представляли. Я закричал:
– Мне кажется, вы хотите не сражаться с чудовищами, а их кормить!
Я так рассердился, что вышел из дома и целый день бродил по улочкам Субуры. Ноги привели меня в старый тупик, где я когда-то играл ребенком. Там, в Родосе, я сел на ступеньки лестницы какого-то склада. Здесь, на этой узкой улочке, почти ничего не изменилось: стены так же испещряли царапины и непотребные надписи, которые медленно слизывало время… Я не стал противиться внезапно охватившей меня грусти, и в памяти моей всплыли лица странной компании, с которой мне пришлось оказаться в африканских пустынях. Да, я думал о каждом из них. Сначала о Сервусе и его несбывшейся мечте: он теперь, вероятно, присоединился к этому Либертусу и, может быть, служит у него писарем или выполняет еще какую-нибудь работу. Потом о Куале, которому не суждено было покинуть ненавистную ему и жуткую пустыню. Подумал я и о Бальтазаре Палузи, и меня обожгло чувство вины, потому что я не смог рассказать ему, что на самом деле случилось с его братом Ададом в недрах Логовища Мантикоры. Но в первую очередь я вспоминал ее – Ситир.
Я снова и снова видел ее зеленые глаза, ее взгляд, исполненный бесконечной печали и досады, когда она не смогла удержать мою руку и тектоны утащили меня вниз, в самый кромешный ад. Каким бы странным тебе это ни казалось, Прозерпина, хотя я любил и желал Ситир, в первую очередь мне было необходимо ее утешить, объяснить ей, что никакому человеку, никакой ахии не хватило бы сил спасти меня от плена.
Я вернулся на центральные улицы, где, как всегда, кипела жизнь, и заметил очень богато украшенный паланкин. Его хозяина не было видно за задернутыми занавесями, но по орнаменту восточного стиля и инициалам, украшавшим носилки, мне сразу стало ясно, что в паланкине сидел Помпей.
На улицах Рима, запруженных людьми, Прозерпина, нередко паланкин аристократа сопровождал раб с посохом в руках, который шагал перед носилками и кричал: «Дорогу моему доминусу!» Если ему казалось, что толпа была слишком густой, он, недолго думая, пускал свой посох в ход. Иногда обиженные горожане начинали защищаться и завязывалась настоящая потасовка. Так случилось и теперь. Пока раб, сопровождавший паланкин, спорил и обменивался тумаками с рассерженными горожанами, я закричал:
– Помпей! Это я, Марк Туллий!
Занавесь чуть-чуть приоткрылась, и я увидел полуопущенные веки Помпея.
– А, Марк! Иди сюда.
Я устроился внутри паланкина и, когда немного погодя он снова двинулся вперед, заговорил искренне и запальчиво, как юноша, который осознает свою правоту и не желает терять времени на пустяки.
– Они убьют их всех! – сказал я. – Наших двух легионов тектонам не хватит даже на завтрак!
Однако Помпей в ответ только пожал плечами:
– А как я должен был поступить? Сенат поддержал твоего отца.
– Значит, ты отдаешь себе отчет в происходящем? Ты понимаешь, что немногочисленная консульская армия ничего не сможет сделать против этих чудовищ?
– Естественно. Я могу похвастаться тем, что возглавил более тридцати военных кампаний, а ты мне рассказал о тектонах достаточно подробно, как ты помнишь.
Помпей на тот момент фактически правил в Риме. И я не мог понять, как этот человек готов был позволить, чтобы целых два легиона были истреблены и уничтожены.