– Настоящий политик, – пояснил он, – никогда не выступает против большинства – он его поддерживает.
– В таком случае, по крайней мере, возглавь этот поход. Если ты возглавишь консульскую армию, которая отправится в Африку, Сенат не сможет ни в чем тебе отказать. Собери достойное войско, и ты сможешь спасти и эти легионы, и Рим.
– Видишь ли, – извинился он, направив на меня свой отсутствующий взгляд и сложив губки бантиком, – тебе известно, что по полям шастает этот безумец Либертус со своими оборванцами. Кому-то надо охранять город. Красс в Парфии, Цезарь в Галлии, и я не могу оставить Рим. – После этих слов он произнес замечательную фразу, которая, как я выяснил впоследствии, принадлежала не ему, а одному из его советников: – Когда горит дом, никто не побежит тушить пожар в конюшне.
Враки. Либертус не представлял собой настолько большой опасности. После того как Цезарь нанес ему поражение, он зализывал раны где-то в горах. Возможно, ему удалось привлечь какую-нибудь сотню или даже тысячу беглых рабов, но не более того. У него не хватило бы ни сил, ни воли напасть на Рим. Тогда почему же Помпей собирался допустить такую ужасную и бесполезную жертву? Я ничего не понимал.
В тот же день мне нанес визит мой легкомысленный друг Гней Юний Кудряш. Он завербовался в консульскую армию. Поскольку аристократы могли купить себе лошадь, обычно они служили в кавалерийском отряде. Кудряш в блестящей форме римского всадника явился попрощаться.
– Прошу тебя, Гней, не уезжай, – взмолился я.
– Но почему? – ответил он, как всегда простодушно. – Убивать кротиков в Африке, должно быть, ужасно интересно! Мы будем первыми римлянами, которые разобьют армию нелюдей.
Взяться за оружие моего приятеля побудила в основном неординарность этой кампании. Если бы Сенат собирал войско, чтобы сражаться с Либертусом, такие люди, как Кудряш, ни за что бы не стали добровольцами. Они считали рабов подобием собак: если их выдрессировать как следует, они будут тебе верны до гроба, но иногда какой-нибудь пес заражается бешенством. А что интереса и что пользы от участия в походе против бешеных собак?
Я знал, что убедить его мне не удастся, и поэтому, сменив тему разговора, спросил, предпринял ли он какие-нибудь шаги, чтобы разыскать Ситир Тра.
– Конечно! – ответил он. – Я поговорил с одним ахией, который служит Сенату. Хотя, пожалуй, сказать, что он Сенату служит, будет некоторым преувеличением: если выразиться точнее, он соглашается выполнять приказы наших магистратов до тех пор, пока Либертус не будет разбит. На самом деле ахии служат только Гее.
– И что он тебе сказал? – спросил я, сгорая от нетерпения.
– Так вот, он говорит, что никогда не слышал такого имени в кругах ахий, верных Сенату. Но ты не переживай, эта самая Ситир сейчас уже наверняка узнала о твоем возвращении и сама тебя разыщет. Если, конечно, захочет.
Я подумал, что, вероятнее всего, Ситир погибла. Если помнишь, Прозерпина, в последний раз я видел ее у Логовища Мантикоры, и наши враги-тектоники окружали ее со всех сторон. Несмотря на это, его язвительное «если захочет» отозвалось в моем сердце болью. Однако Кудряш был прав: ахии действовали именно так.
– Пожалуйста, Гней, что бы ни случилось, не снимай кольцо.
В этих условиях то была единственная услуга, которую я мог оказать моему другу Кудряшу: взять его за руку и попросить никогда не снимать с пальца кольцо. Да будет тебе известно, Прозерпина, римские патриции носили золотой перстень, который служил доказательством их статуса. Это напутствие было единственным подарком, который я оказался в силах сделать другу, хотя мне и было невообразимо тяжело произнести эти слова. Скоро ты поймешь, почему я так говорю.
Верь я в богов, Прозерпина, я бы подумал, что это существа чрезвычайно капризные и своенравные, а их манера общаться с людьми крайне странна. Например, римское божество никогда не говорило тебе своим небесным голоском: «Эй, стой, а то упадешь в овраг» или «Не женись на этой женщине, второй такой лахудры во всем городе не сыскать». Нет, вместо этого они пользовались такой сложной и запутанной системой знаков, что даже священники не всегда могли их расшифровать. Очень часто, чтобы послать людям какое-нибудь сообщение, боги использовали птиц. (Пожалуйста, не смейся, Прозерпина.) Расшифровывали эти послания жрецы-авгуры; они определяли породу птиц, которых замечали на горизонте, их количество и сторону света, откуда те появились, а потом провозглашали, как пойдут дела: хорошо или плохо.
Авгуры сопровождали наши войска и перед каждой битвой предсказывали ее исход. Иногда они использовали для этой цели кур. (Я еще раз прошу тебя, Прозерпина, не смейся.) Жрецы рассыпали зерно на земле и смотрели, что будет: если куры бойко его клевали, это означало победу, а если нет – неизбежное поражение. Когда перед одним морским боем куры не пожелали есть корм, Публий Клавдий[75], командовавший римским флотом, закричал в ярости:
– Коль они не хотят есть, пусть пьют!
И выбросил пернатых за борт.
Я рассказываю тебе все это, Прозерпина, потому что в тот самый день, когда консульская армия готовилась к отплытию, жрецы, напротив, готовились к предсказаниям в зале Капитолийского храма Юпитера. На сей раз они использовали другой, не менее распространенный метод – гепатоскопию, или гадание на печени жертвенных животных. (Да-да, я и сам знаю, что трудно понять, зачем могло понадобиться богам прятать свои послания в печени уток, гусей или перепелок. Но мы, цивилизованные граждане в мире до Конца Света, верили в такие глупости.) Так вот, никогда раньше им не доводилось видеть столь ужасных предзнаменований.
Жрецы вскрыли первую птицу, обследовали ее печень, правую и левую доли, и желчный пузырь – и замерли в ужасе: орган был черен и покрыт сверху какой-то жирной смазкой, а внутри полон огромных червей в палец толщиной. Никакого опыта предсказателю не требовалось, чтобы понять смысл этой картины. Авгуры закололи вторую птицу с тем же результатом: ее печень тоже оказалась гнилой и так воняла, что храм пришлось окуривать ладаном и миррой.
Цицерон присутствовал при этом ритуале и, будучи человеком чувствительным, вернулся домой в подавленном настроении. Он рассказал мне о зловещих предзнаменованиях, и я не смог удержаться от смеха:
– Когда цыплята Клавдия, командовавшего флотом в древние времена, отказались клевать корм, он их просто выбросил за борт.
– Да. А потом потерял свои корабли.
– Я думал, ты не веришь в богов.
– В богов я не верю, – был его ответ, – но я их боюсь.
Наши с отцом отношения в те дни стали натянутыми: я упрекал его в том, что он не хочет остановить поход консульской армии, который был настоящим самоубийством, а он в завуалированной форме обвинял меня в том, что из недр земли к нему вернулся другой сын, что это не я. Разрешить наши споры не представлялось возможным. Я требовал отменить экспедицию в Африку, обращаясь к человеку, который сам ее спланировал, а что до перемен в моем характере, возражать ему я не мог. Почему? Потому что он был прав. Например, когда Деметрий, самый старый раб нашего дома, пытался обуть или одеть меня или потереть мне спину в ванной, я отталкивал его и кричал. Ни мой отец, ни Деметрий не понимали моего раздражения. Но после семи лет, проведенных в страшных тюрьмах тектонов или в скитаниях, когда мне удавалось бежать из плена, после всех унижений, которым я подвергался, будучи в положении еще более бесправном, чем наши сервусы, пользоваться услугами рабов мне было невыносимо.
Пока длилась эта интермедия, Прозерпина, случилось только одно событие, которое достойно упоминания: Рим посетил знатный гость – Богуд Справедливый, царь Мавретании.
Мавретанское царство находилось в самой западной части средиземноморского побережья Африки, и его владения заканчивались у самых Геркулесовых столпов. Жителей его называли маврами, и отсюда пошло название страны.
Теоретически оно считалось союзником Рима, хотя слово «союзник» было не более чем дипломатическим жаргоном: на самом деле Республика была слишком могучим государством, чтобы признавать иные страны союзниками, Рим мог терпеть лишь сателлиты. Так оно и было: Мавретания была государством слабым и подчиненным, но его царь прекрасно играл роль верного и экзотического друга римлян.
Богуд, в то время примерно тридцатилетний, был весьма умен. У него была очень темная кожа и огромные глаза, а его лицо украшала иссиня-черная треугольная борода, которая придавала ему решительный вид. Он подводил глаза и, что было совершенно невероятно для римлянина, красил ногти, используя для этого лак десяти разных цветов, по одному для каждого пальца.
Его разместили в нашем доме, что было большой честью, но вызывало большие неудобства: в его свите насчитывалось около ста человек. (Тебе следует знать, Прозерпина, что чем слабее было государство, тем более многочисленная свита сопровождала его правителя. Человеческая натура всегда стремится возместить числом силу, которой ей не хватает.) В основном эту свиту составляли женщины. Богуд был настоящим мужчиной и обращался со своими любовницами как с царицами, а с царицами – как с любовницами. И по правде говоря, Прозерпина, мне трудно сказать, какая из этих двух групп была счастливее.
Но когда Богуд гостил в нашем доме, Цицерону пришлось вмешаться, чтобы сгладить некоторые острые углы, связанные с различиями в традициях наших стран. В римских домах женщинам принято было отводить роль скромных матрон, подчиненных мужьям по велению Юпитера, но, если супруги выходили на улицу, мужчины любили похвастаться своей властью и богатством, выставляя напоказ своих жен, увешанных драгоценностями. Богуд действовал как раз наоборот: его женщины были подлинными царицами в доме и ходили полураздетые, показывая все свои прелести, но на улице казались рабынями, потому что он заставлял их оборачиваться в простыни до самого носа, чтобы избежать завистливых или похотливых взглядов. Мне казало