Цицерон обратил на меня недоуменный взгляд.
– Если бы тебе довелось побывать на рудниках, отец, ты бы понял. Мы уничтожаем как плоть наших рабов, так и их достоинство.
– Я всегда предлагал строго наказывать жестоких надсмотрщиков и ограничить злоупотребления хозяев.
– Как можно избежать злоупотреблений, когда один человек становится хозяином другого?
– Посмотри на Деметрия! – сказал Цицерон, указывая на старого раба нашего дома. – Неужели тебе кажется, что он несчастен в своем положении? Может ли этот раб заявить, что когда-либо был жертвой злоупотреблений? Нет!
– И тем не менее я настаиваю на своем: почему тебя так волнует рассказ нашего друга Богуда, если ты не проливаешь ни одной слезинки о тысячах мужчин и женщин, чьи жизни мы крадем каждый день? Я тебе скажу почему: ты просто никогда в жизни не видишь этих несчастных и никто не говорит тебе о них так, чтобы этот рассказ затронул твои чувства.
– Неужели ты и вправду хочешь уничтожить рабство? – рассмеялся Цицерон. – Какая экстравагантная мысль! Я понимаю, что так может думать какой-нибудь Либертус. Но ты? Сначала ты уничтожишь рабство, а что потом? Храмы, Сенат, поэзию?
Он глубоко вздохнул и заговорил спокойнее, обращаясь к нашему гостю:
– Извини моего сына, царь Богуд. Юности свойственно желание уничтожить старое и начать все снова. – Потом он обернулся ко мне, и в его голосе зазвучали суровые ноты: – Но тебе, Марк, следовало бы знать, что Рим стал маяком для всего мира, потому что каждое следующее поколение сохраняло все лучшее из наследия отцов и обогащало его достижениями своего разума. Так поступают настоящие граждане! Не сводят на нет героическое прошлое, а строят все новое на его основе и делают Рим еще более грандиозной идеей, нежели та, что досталась им от отцов! – Он возвел взор к небу и немного успокоился. – О, если бы тебя услышали наши предки! В те времена нами правили поистине достойные люди.
– В этом и заключается твоя ошибка. Ты путаешь достоинства и недостатки системы правления с добродетелями и грехами правителей. – И я с горечью заключил свою речь: – Только наивный буквоед может спутать Рим с идеальным государством Платона[77].
Услышав эти слова, Цицерон вскочил и ушел, очевидно рассерженный. Богуд был изумлен.
– Если бы в Мавретании, – сказал он мне, – сын посмел говорить так со своим отцом, тому оставалось бы только отправить своего отпрыска в изгнание или убить.
– И в Риме тоже, – ответил ему я. – Но мой отец не будет зря терять время, ибо он думает, что я умер во время своего пребывания в Африке.
13
Пока царь Богуд гостил в нашем доме, мы очень подружились. По правде говоря, он оказался большим шутником, но его отличали и другие черты.
Богуд обладал лисьим нюхом: всегда был начеку и хотел всему научиться. Он прекрасно понимал, что его крошечное государство не устоит перед страшным натиском тектонов, и поэтому приехал в Рим. У него не оставалось сомнений в том, что судьба Мавретании будет решаться не в Тинге[78], маленькой столице этого государства, а в столице мира, и с первого же дня развил бурную дипломатическую деятельность. Он посещал все форумы, присутствовал на всех дебатах, включая заседания в Сенате, где занимал место почетного гостя. Ты спросишь, Прозерпина, как такой экзотический элемент, как Богуд Справедливый, проник в верхи римского общества? Ответ прост: именно благодаря своей экзотичности. Все только и мечтали увидеть, как он появится в их кругу, разодетый в дорогие разноцветные шелка, с золотыми перстнями на пальцах, благоухающий терпкими духами. Богуд становился неким подобием циркового представления; и когда он приближался в сопровождении своей огромной женской свиты со счастливой и притворной улыбкой на лице, всем хотелось посмотреть на его ногти, покрашенные в десять разных цветов, и на его ухоженную бороду. Он был таким иностранным иностранцем, что даже самые нетерпимые к чужеземцам наши Катоны видели в нем не угрозу, а только украшение.
Самое смешное, самое забавное, Прозерпина, заключалось в том, что на самом деле Богуд был не более экзотичен, чем вода, набранная в кувшин из Тибра. Он получил самое что ни на есть эллинистическое образование и владел латынью не хуже меня. Его одеяния и манеры оказались просто игрой, незатейливой стратегией, позволявшей ему внедриться в римское общество. Даже его африканский акцент был ложным, ибо у нас дома он говорил на такой чистейшей латыни, что вполне мог сойти за торговца духами из Субуры.
Богуд проник во все круги власти, но, к его чести надо сказать, интересовался только одним вопросом: какие действия предпримет Сенат в ответ на угрозу наступления тектоников, как римляне собираются сражаться с легионами чудовищ, выполнит ли Рим договоры, заключенные с мавретанским двором, согласно которым Римская республика обязывалась защищать Мавретанское царство, своего соратника и союзника.
Но никто не желал отвечать на его вопросы, никто ничего ему не обещал твердо, никаких конкретных гарантий никто ему не давал. Лишь иногда Богуда удостаивали ответом и напоминали ему, что Сенат уже отправил в Африку консульскую армию убивать кротиков. Тот благодарил за безусловно похвальное и необходимое решение, но спрашивал, что будет, если не все тектонские легионы будут разгромлены и какие-то отдельные отряды вторгнутся в Мавретанию? И наконец, самая главная его забота заключалась в следующем: что предполагал делать Сенат, дабы искоренить навсегда угрозу из недр земли? Но эти вопросы находились за пределами сенатских политических игр, и все только пожимали плечами.
– Я нахожусь в городе, который правит миром, – жаловался Богуд в частной беседе, – но оказывается, что этим городом не правит никто!
Я пытался его утешить, объясняя, что в этом и заключается римская политика, и каждый вечер после ужина рассказывал ему о подробностях нашей системы правления. Сначала он просто слушал меня с интересом, но обычно интерес приводит к приятельским отношениям, а потом и к взаимной симпатии.
Богуд вырос в весьма сложной семейной обстановке, и поговаривали, будто ему пришлось убить своего отца, чтобы взойти на трон. Как-то раз я спросил его, как он пришел к власти.
– Я правлю своей страной, потому что сумел измениться, – такой ответ дал он мне. – Мне удалось сохранить трон, потому что я смог изменить политический курс моего отца, который думал только о том, чтобы удовлетворить интересы четырех аристократических семейств. Ему казалось, будто этого достаточно, но он ошибался. Народ с каждым днем терпел все больше притеснений, и, если бы мы ничего не предприняли, чернь убила бы всех нас: меня, моих жен и моих детей – ты сам видишь, какое большое у меня семейство. Поэтому я заключил договор с моим народом: они убивают аристократов, а я – своего отца. Все было по-честному, именно поэтому меня называют Богудом Справедливым, а не Богудом-Отцеубийцей.
Убить собственного отца! Я не удержался и спросил, не чувствует ли он за собой вины.
– Ничуть, – ответил он. – Мой отец всегда внушал мне, что в первую очередь необходимо сохранять за нашим родом трон любой ценой. Соответственно, убив его, я исполнил его волю и сохранил трон за нами.
Такая точка зрения имела право на существование, и я не нашел в себе сил осудить его. Измениться или погибнуть. Мне пришлось измениться в земных недрах (как заметил Цицерон), а он изменился в мире политики. Мы оба изменились и выжили. Кто мог нас осудить?
Однажды вечером, вернувшись домой, Богуд Справедливый стал смотреть на меня как-то странно: до него дошли слухи о моем заключении в подземном мире. Это правда? Я, конечно, не стал ничего скрывать. Он издал восторженный крик «о!» и изложил мне свою просьбу:
– Я приехал в Рим, чтобы узнать, как поступят мои друзья и мои враги. Возможные действия друзей остаются для меня загадкой, потому что они сами пребывают в недоумении, но ты можешь рассказать мне, каковы наши враги. Скажи мне, что с тобой случилось там, под землей?
Сначала я отказался. Мой отец, сам Цицерон, не захотел ничего об этом знать, и его нежелание глубоко ранило меня. А если мой отец не желал меня слушать, довериться кому-то другому, казалось мне, было бы недостойно.
Богуд взял меня за локоть:
– Если отец не может помочь, помогают друзья. Рассказывай!
Я сомневался, но он настаивал:
– Пожалуйста, Марк. Что ты видел в недрах земли? Что с тобой случилось? Расскажи мне.
И наконец я ему открылся и рассказал все, ничего не утаивая. Мой рассказ был слишком длинным и подробным: я изливал ему душу три дня и три ночи.
Однако благодаря этому я, естественно, почувствовал себя лучше, и с тех пор наша дружба еще больше укрепилась. Богуд меня принудил – ну, или почти принудил – разделить с ним его гарем (сама понимаешь, за спиной моего отца). Как я тебе уже говорил, Прозерпина, по просьбе моего отца женщины ходили по дому в уборах, которые закрывали их полностью; даже лиц не было видно, поэтому я не мог оценить их прелестей. Но Богуд шептал мне: «Вот эта» или «Вон та», и ночью, когда Цицерон отправлялся на покой, они тихонько прокрадывались в мою комнату. И какие это были женщины! Но все же, Прозерпина, я должен признаться, что эти прелестницы и все ласки и услады, которые они мне дарили, только разжигали во мне тоску по одной-единственной – Ситир, да, по ней, Ситир Тра.
Я не мог выбросить из головы ее зеленые глаза, ее протянутую ко мне руку в тот день, когда жестокие тектоны утащили меня под землю. Я уже семь лет жил с этим воспоминанием и благодаря этому воспоминанию.
Там, в недрах земли, я бы ни за что не выжил, если бы не мог кого-нибудь любить, если бы моя душа не могла хоть за что-то уцепиться. Может быть, моя любовь к ней была искусственной выдумкой, пустым построением моего духа. Но когда любовь не такова? Да, Прозерпина, все так: люди – очень странные существа.