Через несколько минут повсюду над пляжем раздавались вопли и стоны. Многие легионеры срывали листья пальм и махали ими над головами, ибо во всем мире этот жест означал, что солдаты сдаются на милость победителя. Несчастные думали таким образом спасти по крайней мере свои жизни. О, как жестоко они ошибались! Я мог бы объяснить им, что в мире тектонов самого понятия капитуляции просто не существовало.
Impetus. Когда толпа легионеров отказалась от жалких попыток сопротивления и солдаты начали разбегаться, прыгать в воду или сдаваться целыми отрядами, тектоники прекратили боевую атаку и пустили в ход свои страшные челюсти. Они спешились и бросились на людей, принялись кусать их за шеи, щеки, груди, бедра и ребра. Impetus: увидев беззащитных врагов, чудовища, как всегда, бросились алчно кусать, жевать и глотать мясо и пить кровь. Легионеры не могли этого понять: они в первый раз столкнулись с кротиками и не могли себе представить, что те убивали сдавшихся в плен. Обычно пленным сохраняли жизнь, ведь на них можно было заработать – превратить в рабов или потребовать выкуп. Но для тектоников такая выгода никакого смысла не имела: они подчинялись не кошелькам, а своим желудкам.
Тысячи беззащитных людей сгрудились на песке, а на них набросились двадцать тысяч чудовищ с тремя рядами зубов в каждой пасти и разорвали несчастных живьем в буквальном смысле этого слова. К страшному пиршеству присоединились и тритоны.
Мне кажется, я тебе еще не рассказывал, Прозерпина, что ездовые животные тектонов – тритоны – тоже питались мясом. С одной стороны, это создавало дополнительные трудности в походах, но с другой – зверь, пожирающий человечину, всегда более свиреп, чем тот, который ест овес. Освободившись от всадников и уздечек, которые их направляли и ограничивали, тритоны тоже накинулись на тех, кто сдавался на милость врага.
Сотни солдат в отчаянии бросились в море, чтобы попытаться вернуться на корабли, но это удалось лишь немногим. На самом деле, если бы чудовища не поддались искушению impetus и сохранили свое построение, я думаю, никто из римлян не смог бы добраться до трапов кораблей.
Я уже говорил тебе, что гребцы с большинства судов успели сойти на сушу. Те немногие, которые еще оставались на своих местах, увидев кровожадную толпу чудищ, предпочли поднять трапы и удалиться от берега. Их поведение нельзя назвать геройским, но понять этих людей не составляет труда. Самое обидное заключалось в том, что отплывать подальше не было никакого смысла: тектоны не выносили соленой воды, от нее у них на коже появлялась сыпь, которая нестерпимо чесалась. И если соприкосновение с морскими волнами длилось достаточно долго, их кожа просто таяла, подобно воску. Именно поэтому они не стали преследовать тех солдат, которые пытались скрыться от них вплавь. Только кто-то из всадников направил своего тритона в море и попытался поразить своим копьем беззащитных пловцов, но, как только вода достигла его коленей, он сразу повернул своего скакуна назад к берегу. Римляне ничего об этом свойстве кожи врагов не знали.
Одним словом, таков был страшный конец экспедиции консульской армии, отправленной в Африку. Все солдаты погибли, и в живых осталась лишь горстка моряков, которые с позором вернулись в Рим на пустых кораблях. Никто из них не мог забыть последнюю картину, увиденную ими, пока корабли удалялись. Море у берега кишело людьми – сотнями, а может быть, и тысячами людей – и напоминало кипящую кастрюлю: несчастные махали судам, перед тем как захлебнуться и утонуть, потому что не могли ни вернуться на песок, ни плыть в открытое море. Мольбы о помощи и крики страдальцев поднимались к небесам, но ни один корабль, Прозерпина, не изменил своего курса.
Известие о поражении вызвало в Риме волну скорби и недоумения. У плебса и патрициев, свободных людей и рабов наконец открылись глаза: кротики оказались не каким-то далеким, гротескным и даже забавным врагом, а полчищем чудовищ, движущимся в сторону Рима медленно, но непреклонно. Пока они были далеко, но наступали на нас, желая сожрать наш мир. На самом деле, тектоны означали конец нашего мира, Конец Света.
Что касается меня лично, я попытался найти кого-нибудь из тех, кто выжил после трагедии, потому что хотел узнать о судьбе моего друга Гнея Юния. Ты, наверное, помнишь, Прозерпина, что он взошел на корабль, не послушав моего совета. Мне удалось найти моряка, который поделился со мной сведениями о Кудряше, получив за свой рассказ двадцать сестерциев. Вдобавок он потребовал, чтобы я угостил его самым экзотическим и дорогим блюдом того времени – похлебкой из колена жирафа.
– Как же, как же, я прекрасно помню этого Гнея Юния, он плыл на моем корабле, – рассказывал мне моряк, обгладывая кость жирафа. – Парень со светлыми кудряшками. Он все время всех веселил, шутил и целый день рассказывал анекдоты. Знаешь, почему у сатиров такой длиннющий член? Потому что в мире должно быть что-нибудь подлиннее, чем речь Цицерона!
И он сам долго хохотал над этой шуткой. (Как ты можешь догадаться, Прозерпина, я не сказал ему, что Цицерон – мой отец.)
Из рассказа моряка следовало, что Гнею страшно не повезло. В день высадки на проклятом берегу он был болен и лежал на матрасе в своей каюте. А это означало, что Кудряш легко мог спастись: если бы у него был жар, он бы просто не сошел с корабля. Но, узнав, что армия сходит на берег, наш легкомысленный и беспечный искатель приключений решил, что ему необходимо участвовать в этой операции.
Он так ослабел от лихорадки, что двум сервусам пришлось помогать ему при высадке. Во время атаки тектонов моряк потерял его из виду, но потом, когда случилась трагедия и корабль медленно уходил в море, он снова увидел Кудряша издали. Весь песок был покрыт трупами, тектоны и тритоны топтали их, рвали на куски и пережевывали их кости. На краю берега виднелась небольшая горка, сложенная из трупов римлян. Тектоники окружили ее и пожирали мертвецов, с жадностью и вожделением пережевывая куски мяса. И вдруг из груды тел вверх вытянулась рука: это был Кудряш. Он остался жив и показывал врагам свой перстень патриция. К вящему удивлению моряка, Гнея вытащили из кучи трупов и куда-то унесли. Ему здорово досталось, но он был жив, и тектоны его не съели. Больше ничего моряк не увидел.
В тот вечер, придя домой, я напился. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. В те дни чувство собственной беспомощности, мысли о том, что я ничего неспособен изменить в ходе событий охватывали меня с такой силой, что я слишком часто пытался заглушить их излишними возлияниями. (Чтобы заглушить запах винного перегара, я жевал листья лавра. Однако мой отец был слишком умен, и провести его мне, естественно, не удавалось: он нередко спрашивал с иронией у Деметрия, не выпил ли опять Марк лаврового вина.) Я думал о Гнее. Ты уже знаешь из моего рассказа, Прозерпина, что тектоники не имели понятия о сдаче в плен, однако не стали есть его, а увели с собой. Может показаться, что сей факт противоречит сказанному мной раньше, но это не так.
Тектоны действительно не сдавались сами на милость победителя и не брали в плен солдат противника. (Они разве что сохраняли жизни тем, кого направляли в тыловой обоз войска или на гигантские фермы, производившие мясо, о которых я из жалости к тебе, Прозерпина, предпочитаю не рассказывать.)
Пока я пребывал в плену у тектонов, они заставили меня подробно описать все правила ведения военных кампаний, принятые у людей. Сам Нестедум проводил допрос, на котором меня принудили говорить. Он собственноручно и с большим удовольствием подвергал меня страшным пыткам (их описание я тоже опущу).
И должен признаться, Прозерпина, что я выдал им все секреты, рассказал обо всем, что их интересовало, выложил им все сведения о роде человеческом. Кто мог бы выдержать их пытки: погружение в кипяток, удушение дымом и все прочее? Они были страшно дотошны и хотели запомнить все до малейших подробностей! В то время Нестедум уже замышлял это нашествие, и тектоники желали узнать о будущем противнике как можно больше. Я рассказал им, что наши аристократы носят перстень, который доказывает их положение в обществе. И если Гнея Кудряша взяли в плен, это означало, что Нестедум – их генерал Нестедум! – хорошо выдрессировал своих солдат. Таким образом, они знали, что смогут обменять Гнея Юния (и, предположительно, других захваченных в плен патрициев) на то, что могло их интересовать в тот или иной момент. Но какую выгоду могло искать такое своекорыстное и не склонное к переговорам племя, как тектоники? Я предпочел не думать об этом и залить раздумья вином.
С тех пор как до нас дошли вести о трагедии, Цицерон носил траур. Это можно было считать выражением безукоризненного патриотизма, но я расценивал его по-другому. Мой родной отец стал казаться мне существом невероятно слабым и лицемерным. Почему он хотел казаться столь удрученным? Его так опечалила гибель консульской армии? Или, может быть, причиной была забота о своей политической карьере? Ведь именно он организовал бессмысленную экспедицию в Африку, и поэтому его считали не менее виновным в разгроме войска, чем Пауло. А теперь, когда предложить ему было больше нечего, когда армию уничтожили враги, он пребывал в нерешительности и напускал на себя отсутствующий вид. Он, великий Цицерон, не знал, что делать дальше.
А я? Как мог поступить я? Проще всего, наверное, было бы осудить его решения и заявить с укором: «Я же тебе говорил!» Он вполне это заслужил, но у меня не поворачивался язык: обычно это отцы так выговаривают своим сыновьям, а не наоборот. И поскольку я не мог высказать ему всю правду, но и молчать не хотел, мне оставалось только поступить так, как поступают многие люди в подобных обстоятельствах: я напился в дым.
Я был так пьян, что разгуливал по дому нетвердой походкой. Мне хотелось отправиться в постель, но не в одиночестве, а с какой-нибудь из женщин Богуда, которые бродили по нашим комнатам и коридорам. К несчастью, они замечали мое прискорбное состояние и избегали меня. Вспомни, Прозерпина, что наш дом был полон женщин нашего гостя и все они были тщательно укутаны с ног до головы. И все от меня ускользали, пока мне не удалось поймать одну из них за руку. Как ни странно, она не попыталась вырваться, и я увел ее к себе в спальню. Но там случилось нечто невероятное.