Когда мы остались вчетвером, они устроились на самой нижней скамье Сената. Я стоял перед этими великими мужами и чувствовал себя, по правде говоря, как школьник на экзамене, а моими экзаменаторами были Цезарь, Помпей и Цицерон. С первой же минуты Цезарь стал направлять нашу беседу и расспрашивать меня о тектониках, что было вполне естественно, однако его вопросы оказались гораздо глубже, точнее и насущнее тех, что в свое время задавал мне Помпей.
– Тектоники, – сказал я, чтобы удовлетворить его любопытство, – это единственный народ, в котором у братьев нет матерей.
– Объясни, – попросили Цезарь и Цицерон. (Помпею эти интеллектуальные рассуждения казались скучными, чего он и не скрывал: его глазки почти совсем спрятались под опущенными веками.)
– Дело в том, что они не рождаются, – сказал я. – Никто никого не рожает, они просто делятся.
Цицерон и Цезарь обменялись удивленными взглядами, а Помпей продолжал дремать. Я объяснил им все, что было мне об этом известно.
Иногда, почти совсем неожиданно, из спины одного тектона возникал другой. Сначала появлялся какой-то бугорок, похожий на опухоль или на уродливый вырост. Спина увеличивалась все больше и больше, до тех пор пока постепенно этот горб не приобретал форму и не превращался во второго тектоника. Весь процесс протекал достаточно быстро, хотя и точная продолжительность его могла меняться; в конце концов новый тектоник отделялся от старого и начинал жить своей жизнью, обладая иным характером и другими способностями.
Даже сами тектоники не знали, когда и почему происходит этот процесс. Один тектон мог делиться сотни раз на протяжении жизни, а с другим этого не случалось никогда. Как бы то ни было, никакой связи с новым сородичем у первого тектона не возникало. По понятным причинам новую особь называли «дублетом» (хотя второй тектон не был совершенной копией того, от которого произошел). Надо заметить, что тектоны не питали никаких нежных чувств к существам, вышедшим из их тел, – точно так же как и к остальным сородичам. Я сам, по крайней мере, за семь лет пребывания в подземном мире ни разу не видел проявлений любви между тектонами, но не раз наблюдал, как они пожирали своих дублетов! Это случалось сразу после отделения нового существа, которое в первые минуты было бессильно и беззащитно, словно только что появившийся на свет теленок.
Обычно тектоники не ели своих сородичей (это могло бы привести к полному исчезновению их племени), но каннибализма не осуждали. Ты спрашиваешь, Прозерпина, не пробовали ли законодатели этого народа принять законы, запрещающие каннибализм? На это я отвечу тебе только, что само понятие закона было этим существам противно. Основой их бытия являлся крайний эгоизм, и они считали, что любой закон ограничивает этот принцип. Одним словом, их республика была простой суммой великого множества отдельных эгоизмов, которые держались вместе только из эгоистических соображений.
Как бы то ни было, феномен деления и появление дублетов представлял большой интерес для республики тектонов, ибо от него зависело ее существование. Однако их философы и натуралисты нашли только одну очевидную закономерность: иногда после крупных побед, сразу после того, как их солдаты пожирали мясо тысяч и тысяч поверженных в битве врагов, массово появлялись дублеты. Словно подражая друг другу, через несколько часов или через сутки после знатного пира солдаты начинали делиться. Представь себе это зрелище, Прозерпина: военный лагерь тектонов, в котором тридцать или сорок тысяч солдат начинают одновременно размножаться. За одно только утро или за один день войско тектонов увеличивалось вдвое!
Я еще не закончил свой доклад о природе тектоников, когда в зал вошел один из рабов Сената. Он бы не стал мешать столь важным персонам, если бы новость не была очень срочной. Цицерон начал читать послание, которое тот ему протянул, и сразу изменился в лице.
– Красс! – закричал он в отчаянии. – Марк Лициний Красс! Парфяне уничтожили все его войско! О бессмертные боги!
– А что случилось с Крассом? – поинтересовался Помпей, чьи веки поднялись в первый раз с начала нашей беседы.
– Лучше бы он погиб в бою! – сказал мой отец. – Парфяне взяли его в плен и стали допрашивать, говоря ему: «Так, значит, ты Красс, самый богатый человек в мире. Тебе нравится золото, не правда ли?» И влили ему в горло расплавленное золото.
Цицерон онемел от ужаса, а Цезарь и Помпей повели себя совсем по-другому. Они даже не поднялись с мраморных скамей, чтобы выразить почтение погибшему. Сначала они задержали дыхание, будто ныряльщики под водой, а потом вдруг расхохотались.
Клянусь тебе, Прозерпина, они умирали со смеху. На глазах у них выступили слезы, до того забавной показалась им эта новость, и оба хлопали себя ладонями по ляжкам. Я ничего не понимал. Для меня самого и для всего римского общества это была настоящая катастрофа. Сначала погибла в Африке консульская армия, а теперь вдобавок это; Рим катился в пропасть. Сколько еще войск предстояло нам потерять, прежде чем нас истребят тектоны? Но, естественно, так думали простые римляне, а Помпей и Цезарь были не рядовыми гражданами, а триумвирами и врагами Красса. Лишь одно имело для них значение: до смерти Красса у каждого из них было два смертельных врага, а теперь остался один – тот, кто смеялся, сидя рядом на скамье.
Они помирали со смеху, а тем временем Цицерон шепотом причитал:
– О бедный, несчастный Рим…
– А знаешь, почему парфяне убили Красса? – спросил вдруг Цезарь, неожиданно перестав хохотать. Он сделал вид, будто размышляет над важным философским вопросом, а потом ответил сам себе: – Потому что он допустил КРАССическую ошибку.
И они захохотали еще громче. Но самое ужасное заключалось в том, что я, сам того не желая, подлил масла в огонь. Я стал умолять их больше не смеяться: тектоны угрожают всему миру, а человечество составляют все народы, и поэтому именно сейчас следует заключить союз с парфянами. Возможно, среди них найдутся здравомыслящие люди, способные понять, что тектоны угрожают всем жителям Земли, а не только римлянам. Мой отец решительно поддержал меня, но, к сожалению, реакция Помпея и Цезаря доказывала со всей ясностью, что звезда Цицерона уже давно закатилась. Ни тот ни другой даже не стали отвечать – они только посмеялись над ним. Помпей посмотрел на моего отца с презрением, фыркнул так, что губы задрожали, как у осла, и сказал:
– Ну и отправляйся сам к этим проклятым парфянам и договаривайся с ними. Только я бы на твоем месте прихватил с собой запасное горло, на случай если они решат угостить тебя расплавленным золотом.
Цезарь не постеснялся присоединиться к саркастическим словам своего соперника:
– Заключить союз с парфянами! Ну конечно, прекрасная мысль! А заодно я пошлю гонцов к галлам, которых только что отжучил, и предложу им бороться с нами вместе!
И оба снова расхохотались.
Мне стало обидно за Цицерона, очень обидно: два самых влиятельных человека Рима, два властелина мира смеялись над ним на моих глазах. Я чувствовал себя виноватым, точно это случилось из-за меня, и, желая любым способом прервать их смех, сказал:
– Они обожают младенцев.
Эти странные слова их немного насторожили, и оба прекратили хохотать.
– О чем ты? – спросил Помпей.
– О тектониках. Они обожают младенцев.
– Тектоники? Подземные жители? – удивился Цезарь. – Но ты, кажется, говорил, будто они никого не любят, даже себе подобных. С какой же стати им обожать младенцев?
– Их любят не все тектоны, а их повара. Им безумно нравится жарить в масле младенцев, извлеченных из чрева матерей вместе с плацентой. Я видел пиршества, где подавали пять тысяч таких порций. Поросята им не так нравятся.
Цезарь и Помпей были самыми выдающимися деятелями Рима, но я вспомнил слова Ситир о моей ответственности в этой войне между нашей цивилизацией и подземным миром и осмелился повысить на них голос:
– Вы понимаете, что я говорю? Неужели это непонятно? И они идут сюда! – закричал я. – Не пройдет и двух месяцев, как они вступят на итальянскую землю!
Цезарь и Помпей больше не смеялись. Но даже сейчас, когда тектоны уже истребили консульскую армию и преодолели пролив, отделявший Европу от Африки, Помпей не видел в этом нашествии большой беды.
– Стоит мне топнуть ногой, – сказал он с заносчивым видом, оторвав одну ступню от пола, – и по всей Италии встанут легионы солдат.
– И какой от них будет прок? – спросил язвительно Цезарь. – В Италии действительно хватает людей, а в Риме достаточно кузниц, где делают оружие. Но нам не хватает самого важного – времени! – (Мы все превратились в слух.) – Легионер – не простая сумма меча и руки, которая его держит. Солдата нужно научить сражаться, а такая учеба требует времени, времени и тренировки, не говоря уже о центурионах – хребте всего легиона. Толпа так же похожа на армию, как груда кирпичей на здание, – заключил он.
Повисло странное молчание, которое никто не мог прервать, потому что сказать нам было нечего. Наконец снова заговорил сам Цезарь:
– Давайте посчитаем. Тектоников сейчас сто тысяч, считая их кавалерию. Правильно?
Мы кивнули, но я добавил:
– Ты забываешь о гусеномусах, хотя, впрочем, это не так важно. Тектоны не используют их как боевых слонов, а только перевозят на них грузы. Эти животные слишком глупы для боя, и, кроме того, многие из них погибли при переправе через пролив.
– Хорошо, – продолжил Цезарь. – Мы можем рассчитывать на сорок тысяч моих легионеров, которые стоят лагерем по ту сторону Рубикона. Предположим, Помпей сможет собрать еще сорок тысяч за два месяца, которыми мы располагаем до тех пор, пока тектоны не подойдут к воротам Рима. Итого восемьдесят тысяч, половина из которых, то есть солдаты Помпея, не имеют опыта и будут никуда не годными бойцами. Этого мало. На кого еще мы можем рассчитывать?
– На Богуда Мавретанского, – сказал я. – Он не стал оказывать сопротивления тектонам, когда их войска пересекли его страну, направляясь в Испанию. Богуд спрятался и позволил врагам пройти по своей земле, подобно тому как краб зарывается в песок, видя надвигающуюся волну. У него есть десять тысяч всадников-нумидийцев. Если мы располагаем достаточным количеством судов, чтобы перевезти всадников и их коней, за два месяца мы без труда доставим Богуда и его легкую кавалерию в порт Остии.