– Откуда ты все это знаешь? – спросил меня Цицерон.
– Мы с Богудом дружим, и он мне об этом писал.
– Нумидийцы! – обрадовался Цезарь. – Это добавляет нам сил, но все равно нас слишком мало.
– Раз больше вооруженных людей у нас нет, этого должно быть достаточно! – заявил Цицерон.
– А я тебе говорю, что нет! – ответил ему Цезарь властным тоном. – Может быть, ты умеешь произносить прекрасные речи, но в военных делах я разбираюсь получше тебя. Или мы найдем дополнительные легионы, или будем разбиты.
Помпей тоже в свое время командовал армиями и знал, что Цезарь не ошибается.
– Пусть жители Рима покинут город, – предложил он.
– И куда они пойдут? – спросил его я. – И неужели ты думаешь, что миллион горожан могут скрыться в таком месте, куда тектоны не доберутся?
– Где-нибудь еще должны быть войска, на которые мы можем рассчитывать! – раздраженно произнес Цезарь.
– Конечно они есть, – сказал я. – И всем вам прекрасно это известно.
Никто меня не понял, хотя ответ был прост:
– Либертус. Под его командованием несколько десятков тысяч вооруженных солдат, и в его армии есть несколько ахий, которые были бы прекрасным подспорьем. И они совсем недалеко отсюда, в горах.
– Либертус! – возмутился Помпей. – Это просто рабы, всякий сброд, от которого на войне не будет никакого толку.
– Да нет, пожалуй, – рассудил Цезарь. – Они завоевали Утику до тектонов, переправились через море, покорили Сицилию и юг Италии. Не так уж плохо для бестолкового сброда. Я разбил их армию, помните? И могу сказать, что для рабов они сражались неплохо, очень даже неплохо.
– Ты, наверное, шутишь, – перебил его Цицерон. – Взять в армию рабов! И еще того хуже: предложить священный союз этому самому Либертусу – сумасшедшему мятежнику, который заявлял открыто о своем намерении разрушить Рим! Это просто невероятно!
– Коли так, предложи иной способ спасти Рим! – осадил его Цезарь, точно капризного ребенка.
Цицерон замолчал. Он не знал, что ответить, и, поборов негодование, отвернулся и пошел прочь из Сената, не желая терпеть новых унижений. Заметив, что я не двинулся вслед за ним, как это случалось обычно, он обратился ко мне:
– Пойдем, Марк?
Но Цезарь смотрел на меня, и его взгляд говорил: «Останься ненадолго, нам надо поговорить». Хочешь знать, как я поступил, дорогая Прозерпина? Я не пошел за отцом, и Цицерон, как ты прекрасно понимаешь, удалился, оскорбленный до глубины души.
Когда он ушел, Помпей встал со скамьи и принялся шагать взад и вперед по залу Сената:
– Предположим, этот безумец Либертус присоединится к нашей армии. Но нам следует решить вопрос о командовании, поскольку войску нужен командующий всеми силами.
Цезарь сказал:
– Ты, безусловно, прав, этот вопрос надо будет решить! – И добавил: – А что ты, собственно, сейчас здесь делаешь? У тебя много работы, если ты хочешь набрать в армию сорок тысяч легионеров, как обещал.
И Помпей тоже удалился. Если подумать хорошенько, Прозерпина, его поступок наглядно иллюстрировал расстановку сил: он подчинился Цезарю и ушел, когда они еще только начали говорить о командовании армией.
Я остался наедине с Цезарем в Сенате, в знаменитом и продажном, донельзя продажном римском Сенате. Цезарь возвел глаза к потолку, словно прислушиваясь к шепоту лемуров всех покойных магистратов Рима, которые что-то ему говорили. Не опуская взора, он спросил меня:
– Что с тобой было там, в недрах земли?
– Много всего разного, – ответил я, – но ничего хорошего.
– Подземный мир похож на пещеру Трофония?
Я рассмеялся. Пещера Трофония[85], дорогая Прозерпина, находилась под землей, и считалось, что люди, попавшие туда, видят кошмары. Цезарь понимал, что мне не хочется ничего рассказывать, но все равно настаивал:
– Тебя унизили? Ты ненавидишь самого себя за все, что совершил, и за то, что с тобой делали?
Опустив глаза, я кивнул, сгорая от стыда.
Цезарю нравилось говорить о себе в третьем лице. Если бы так поступал кто-нибудь другой, его бы почитали за чванливого позера. Но не Цезаря, нет, ибо он был уверен в своем величии.
– Цезарь – это Цезарь. И знаешь почему? – Он ответил на свой вопрос сам: – Потому что раньше он таковым не был. Случилось то, что заставило меня измениться и стать иным.
И он объяснил, что́ имел в виду:
– Когда я был молод, диктатор Сулла[86] решил убить меня и подослал ко мне наемных убийц. Тем удалось меня разыскать, но, когда они уже приготовились расправиться со мной, их слова меня глубоко оскорбили: убийцы сказали, что Сулла обещал им только сто сестерциев за мою жизнь. Я вознегодовал, и это чувство победило страх в моей душе. Диктатор ценил меня так низко! Я предложил им тройную плату и бежал в Вифинию, где меня приютил царь Никомед[87]. Однако за его гостеприимство мне приходилось расплачиваться: он трахал меня каждую ночь и заставлял глотать свою сперму.
Цезарь двумя пальцами приподнял мой подбородок, чтобы я посмотрел ему в лицо:
– Марк, как тебе кажется, что сделало Цезаря великим? Добрые лемуры? Его происхождение? Победы? Нет. Великим Цезаря сделали Сулла и Никомед. Страх прибавляет человеку храбрости, а унижения возвеличивают. Если бы не Сулла и Никомед, Цезарь навсегда остался бы мягкотелым и уязвимым аристократом из верхней части Субуры. Именно они изменили его судьбу и сделали Цезаря Цезарем. И Цезарь пережил Суллу и Никомеда, подобно тому как ты пережил подземные страдания. Тебе нечего стыдиться. На самом деле нам бы следовало сочувствовать людям, на чью долю никогда не выпадало страшных испытаний.
Я покачал головой:
– Ты не знаешь, что со мной делали тектоны. Никакой ад не сравнится с подземным миром.
Цезарь прервал меня:
– Марк, самое трудное для человека в жизни – не выиграть сражение и не получить консульскую должность. Нет. Труднее всего научиться смотреть на мир иными глазами. В детстве наше видение мира формируется само собой, без нашего ведения: доводилось ли тебе когда-нибудь встречать доминуса, который думает, как рабы, или наоборот? Это невозможно. Но благодаря Сулле и Никомеду я, могущественный Цезарь, могу понять людей, преследуемых властью, и рабов, последнюю крысу, которая спасается бегством, и последнего проститута. И поэтому я лучше и способнее Помпея, который мыслит только как Помпей и умрет, так и не покинув клетку, в которую заключен его дух. А я, в отличие от него, умею думать, как лев и крыса, и поэтому всегда добьюсь победы над ним. А теперь скажи мне: там, в подземном царстве, этот твой Нестедум, который так яростно тебя ненавидит, поспособствовал переменам в твоей душе? Ты перестал смотреть на мир глазами патриция и видишь его теперь с другой точки зрения?
– Да, – согласился я. – Безусловно.
– Тогда ты должен быть безгранично благодарен Нестедуму за годы страданий в недрах земли.
Я не знал, что ему на это ответить, а у него уже был заготовлен новый вопрос:
– Ты мог бы начать переговоры с Либертусом?
– Думаю, что да.
– Прекрасно. Тогда передай ему мое послание: если он присоединится к нам, Сенат обязуется выплатить ему десять миллионов сестерциев и помиловать всех его людей. Тебе довелось жить в обоих мирах, быть рабом и оптиматом, и если кто-нибудь может убедить Либертуса, то это ты.
Величие человека, истинное величие, дорогая Прозерпина, определяется его способностью возвышать людей, окружающих его. В этом и заключалась разница между Помпеем и Цезарем. Помпей обладал огромной властью и проявлял ее, подавляя всех, кто занимал более низкое положение в обществе; Цезарь же, напротив, их вдохновлял.
Я вышел из Сената окрыленным и в тот же день отправился в путь, чтобы исполнить данное мне поручение. (Отцу я ничего не сказал. Он все еще сердился и не желал со мной разговаривать, что позволило мне уехать, ничего ему не объясняя.) Деметрий приготовил мне коня, дорожную сумку и тунику с капюшоном.
Добраться до Либертуса не стоило большого труда. Всем было известно, что его лагерь располагается на равнинах у подножия Везувия. Пришпоривая коня, я скакал на юг, и через несколько дней близость войска рабов стала для меня очевидной: вокруг простирались сожженные поля, разграбленные фермы и даже покинутые городки и поселки. С точки зрения гражданина Рима это запустение доказывало, что армия Либертуса подобна саранче, но, вероятно, прежде трудившиеся на полях рабы, которым удалось бежать от кнутов своих доминусов и присоединиться к войску Либертуса, смотрели на это по-другому.
И вот однажды, когда я обогнул особенно крутой поворот, часовые армии рабов приказали мне остановиться. По правде говоря, их вид внушал скорее сочувствие, нежели страх: то были беглые рабы в старых кожаных доспехах, вооруженные плохо сделанными копьями. Я уже не смотрел на мир глазами патриция, но не разучился напускать на себя важный вид и говорить тоном аристократа:
– У меня послание Сената к Либертусу. Отведите меня к нему, и немедленно!
Это подействовало. Лагерь рабов располагался у самого подножия Везувия и был гораздо больше, чем думали в Риме. Я подсчитал, что там жило не меньше восьмидесяти тысяч душ, считая женщин, стариков, детей и больных. Либертусу удалось объединить под своими знаменами чуть менее тридцати тысяч настоящих бойцов. Мой отец и ему подобные называли их сбродом мятежников, недостойных и низких людей, но Цезарь смотрел на них иначе: многие из этих мужчин (и женщин, потому что в армии Либертуса они сражались на равных) уже имели опыт сражений в Утике, на Сицилии и на территории самой Италии, где ему удалось их остановить. С чисто военной точки зрения пренебрегать такими солдатами не стоило. И они были нам нужны как воздух.
Меня оставили в лагере ждать дальнейших распоряжений у одной из палаток, такой же, как все остальные, не больше и не богаче других. В этой сделанной из козьих шкур палатке вполне могли уместиться два человека. Мне вспоминается, что я подумал: «Где я мог раньше видеть такую палатку?» И ровно в тот момент, когда в памяти у меня возник ответ: «В Африке, такими палатками пользовались охотники-пунийцы», из нее появился человек – мой старый знакомый Бальтазар Палузи! Он тоже не поверил своим глазам и воскликнул: