В глубине пещеры каким-то невероятным образом, который я не могу тебе описать, Прозерпина, стала проявляться какая-то фигура, которая приближалась к нам. Это был он – Адад со своей бородкой.
Бальтазар трижды вскрикнул «о!» и упал на колени, а Адад поднял его и обнял. Оба кричали, стенали и плакали так, будто их слезы должны были слиться в один поток. Братья обнялись так крепко, что, казалось, вот-вот неминуемо причинят друг другу увечья.
Я отошел немного в сторону из уважения к этой встрече двух самых близких людей и, повинуясь порыву, возвел взор к сводам и обратился к Единому Богу:
– Тектоны приближаются к Риму! Единый Бог, поможешь ли ты человечеству? Ты не можешь быть безразличен к происходящему. Если ты не вмешаешься, это будет означать, что Единый Бог не делает различия между справедливостью и несправедливостью. А коли так, какой смысл в существовании вселенной, где добро и зло неразличимы?
Он ответил мне не сразу. В пещере раздавались только взволнованные возгласы братьев Палузи. Мурашки побежали по моим пальцам еще сильнее.
– Марк, – сказал наконец Единый Бог, – ты прав. Я ненавижу тектонов не меньше твоего, потому что знаю их отвратительную природу лучше, чем ты. И поверь мне, я очень жалею, что их создал. Бог тоже может ошибиться.
– Тогда помоги нам! – взмолился я. – Стоит тебе моргнуть, и от них не останется и следа.
– Трудность как раз в этом и заключается: я не могу.
– Не можешь?
– Нет.
Этого я никак не постигал.
– Я не всемогущ и, хотя действительно могу создать многое, не могу создавать все, что хочу, и уничтожать то, что мне не нравится. Моя власть ограниченна.
«Моя власть ограниченна». Я стоял перед Единым Богом, но он оказался не всесильным. Мне и в голову не приходило, что его силы могут иметь предел, и это открытие меня поразило. Я планировал добиться заступничества Бога при помощи моральных доводов, а он отказывал мне просто от бессилия: Бог мог допускать ошибки, и его власть имела границы.
– В таком случае, – в отчаянии предложил я, – снабди нас каким-нибудь мощным оружием, наподобие жгучей молнии Юпитера или чего-нибудь в этом роде.
– Сейчас я задам тебе вопрос, Марк Туллий, – ответил он. – Если я снабжу вас таким страшным оружием, как скоро вы обратите его против себе подобных?
– Но ты должен нам как-нибудь помочь! – воскликнул я. – Если ты Бог всех богов, внутри тебя обитает также богиня согласия. Соверши невероятное: пусть люди и тектоны заключат договор о мире.
– Легче создать звезды, чем изменить природу людей или тектоников. Подумай об этом, Марк Туллий: если я изменю свет далекой звезды, твои глаза вряд ли заметят эту перемену на ночном небосводе. Но если я изменю природу людей и тектонов, они перестанут быть людьми и тектонами. Вы сами должны измениться, за вас этого сделать не может никто.
На эти слова у меня не нашлось ответа. Бог, дорогая Прозерпина, ничем нам помочь не мог.
Я обреченно опустил голову и посмотрел на братьев Палузи. Постепенно радость их встречи уступила место спорам.
– Возвращайся со мной на землю, – говорил Бальтазар Ададу.
– Останься здесь, – отвечал ему Адад.
Я воспользовался моментом и спросил:
– Адад Палузи, меня очень удивило, что ты ушел, оставив всю свою родню, но еще удивительнее другое: почему ты потом не вернулся? Скажи мне: что может быть сильнее твоей любви к близким? Ради чего ты забыл о своих обязательствах перед ними?
– Видишь ли, Марк Туллий, меня всегда занимали вопросы духовные. Когда я спрашивал себя, каков мир богов, я думал: «Наверное, там есть ответы на все, абсолютно все вопросы». Так вот, если бы мое предположение оказалось верным, я бы рано или поздно вернулся к своей семье. Но то, что я обнаружил здесь, Марк Туллий, превосходит все мои ожидания: здесь есть все, абсолютно все вопросы.
Адад и Бальтазар никак не могли договориться, а мне пора было уходить. На самом деле мне просто хотелось уйти, поэтому я предложил Бальтазару:
– Все твои родные, кроме Адада, мертвы. Никто не укорит тебя, если ты не вернешься. Почему бы тебе не остаться?
Однако Бальтазар не был Ададом и ответил мне грубовато, как настоящий охотник:
– Как это – почему? Да потому, что мужчины не созданы жить в дурацкой пещере.
И с этими словами он вышел наружу, не дожидаясь меня и не оборачиваясь.
Всю обратную дорогу мы молчали, потому что оба потеряли всякую надежду и были подавлены. Вдобавок Бальтазар отчасти винил меня в том, что жестко разочаровался в брате. Возможно, он был не прав, но причин для недовольства ему хватало. Когда мы шагали вверх по внутренним стенам кратера Везувия, он сказал мне:
– Раньше я должен был убить тебя, но ненависти к тебе не испытывал. А сейчас мне тебя убивать не надо, но я тебя ненавижу.
В каком случае бессилие причиняет больше страданий, Прозерпина? Когда человек не может спасти человечество или когда человек не может спасти любимого брата? Да, ты права: эти страдания схожи.
Мне пришлось вернуться в лагерь рабов за своим конем. Он был привязан недалеко от палатки Либертуса, и мы снова встретились. И Ситир тоже была там; она обнимала вождя повстанцев за шею. Не знаю, от чего мне было больнее: от отказа Либертуса или от того, что она этого человека любила. Впрочем, на самом деле я бы сказал так: это объятие было для меня хуже удара кинжалом или падения в бездонный колодец.
Все дальнейшие разговоры были бесполезны, и однако я вновь заговорил с Либертусом, подтягивая подпруги седла.
– Ты совершаешь страшную ошибку, – произнес я, и в голосе моем звучала ярость. – Но когда ты это поймешь, будет уже поздно.
– Это ты никак не хочешь понять силы всех рабов мира, поднявшихся на борьбу, – ответил он. – Представь себе, что нас станет в десять раз больше, в сто и даже в тысячу. Никакая сила ни этого мира, ни мира подземного не сможет нас остановить.
– Речь идет не о количестве, а об искусстве и тренировке! – взорвался я. – Твои оборванцы не идут ни в какое сравнение с легионерами Сената, а уж с тектониками и подавно.
– Этих, как ты выразился, оборванцев с большим трудом одолели войска Цезаря. Представь себе, как они будут сражаться, если у них будет хорошее оружие. Легионеры идут на бой ради денег, тектоники – ради мяса, а они, – он рукой обвел лагерь, – борются за Идею.
– Обманывайся и дальше! – закричал я. – Цезарь мог уничтожить всех вас в той битве. Да, ты не ослышался: уничтожить! Знаешь, почему он этого не сделал? Потому что твои люди оказались отличными бойцами? Ничуть нет! Это была чистой воды политика! Цезарю надлежало вернуться в Галлию, и он хотел оставить Помпею эту загвоздку, чтобы тому было чем заняться, поэтому и дал вам уйти от преследования. – Я обратился к Палузи: – Бальтазар! Ты командовал этим войском в бою. Они не готовы сражаться по-настоящему! Прав я или нет?
Бальтазар ничего не ответил, потому что еще не успел обдумать то, что узнал о своем брате, но его мнение, совершенно очевидно, совпадало с моим. Я снова обратился к Либертусу:
– И ты, безумец, говоришь мне, что разобьешь не только армии Цезаря и Помпея, но еще и полчища тектоников, которые сплочены и обучены куда лучше, чем солдаты македонских фаланг[91], и вдобавок совершишь все это с бойцами, которых у тебя пока нет, с оружием, которого пока не имеешь, и при полном отсутствии времени на то, чтобы раздобыть оружие и обучить солдат.
Либертус шагнул ко мне; на губах его играла презрительная и снисходительная улыбка.
– Марк Туллий, я был твоим рабом и сейчас мог бы отомстить тебе за все, но я этого делать не буду. Совсем наоборот. Марк, присоединяйся к нам. Ты теперь уже не тот высокомерный и тщеславный мальчишка-патриций, который когда-то отправился в Африку. Твоя душа мне открыта: ты сердцем гораздо ближе к нам, чем к Сенату.
– Да, я изменился! Но я так же далек от того, кто возглавляет рабов, как от тех, кто управляет Сенатом! – заявил я.
Либертус в ответ только пожал равнодушно плечами, и этот жест меня оскорбил.
– Знаешь, что я тебе скажу, Либертус? – заявил я. – С тех пор как началось нашествие тектонов, я заметил одно очень странное явление: довольно много людей считают, будто есть вещи более важные, чем Конец Света. И я наблюдаю одну закономерность – она повторяется неизменно: чем выше положение человека, тем меньше он хочет помешать наступлению Конца Света. Однако у Цезаря и Помпея есть оправдание: они не знают тектоников или, по крайней мере, никогда их не видели. А ты их знаешь и, несмотря на это, поступаешь точно так же, как они: ставишь свои интересы превыше судьбы всего человечества. Может быть, ты не так циничен, как триумвиры, но ты – фанатик.
– У меня сейчас будет важное совещание. – Либертус отвернулся от меня и, не оборачиваясь, язвительно прибавил: – Счастливого пути. Ты не забыл наш ответ, правда?
Он не стал дожидаться моего подтверждения и ушел в свою палатку в сопровождении Бальтазара и еще каких-то типов. Но Ситир осталась и теперь смотрела на меня. Я держал в руках уздечку, но пока еще не вскочил в седло.
– Конечно, мне хорошо известно, что ты живешь в мире эмоций, которые витают в воздухе, – сказал я раздраженно, потому что пребывал в отчаянии. – А вот меня обучали рациональной логике греков. И знаешь, что говорит мне эта логика? Если даже Цезарь, самый гениальный полководец Рима, не имеет ни малейшего сомнения в том, что тектоники неминуемо разобьют его армию, как ты можешь надеяться на победу Либертуса над чудовищами?
Ситир сомневалась. Я шагнул к ней, не выпуская уздечки из рук.
– Только те, кто способен измениться, останутся в живых, – заключил я. – Ты меня торопила, ты требовала, чтобы я перестал быть птенчиком. И с тех пор, как мы познакомились, вся моя жизнь превратилась в бесконечное болезненное преображение. А что ты, Ситир Тра, – добавил я обличительным тоном, – собираешься делать? Просто орудовать кулаками, и все?