– Я ахия.
– Помоги мне! – заорал я.
Мне кажется, Прозерпина, то был один из ключевых моментов нашей трагедии, потому что Ситир, даже более загадочная, чем обычно, не произносила ни слова, а только смотрела на меня своими зелеными глазами мудрой пантеры. Разочарованный, я вздохнул и вскочил в седло, но стоило мне развернуть коня к Риму, как она схватила узду твердой рукой.
– Погоди, – сказала Ситир и вошла в палатку, где совещались Либертус и его соратники.
Я стал ждать. Почему бы и нет? Я спешился и сел на какое-то бревно. Из палатки до меня доносились крики: было ясно, что там разгорелся спор и он затянулся надолго. Неподалеку стоял старик, напомнивший мне Деметрия, нашего домашнего раба.
– Я хочу есть, – сказал я ему повелительным тоном.
– Я тоже, – ответил он мне.
Нет, он вовсе не был похож на Деметрия.
Немного погодя из палатки вышли Либертус, Палузи, Ситир Тра и все остальные. Я встал с бревна, а Либертус подошел ко мне и, глядя мне прямо в лицо, сказал:
– Мы изменили свое решение и докажем римской знати, что понимаем всю серьезность момента. Мы согласны примкнуть к объединенной армии и подчиняться ее командованию до тех пор, пока тектоны не будут побеждены.
Я не смог сдержаться и, бросившись к нему, расцеловал его в обе щеки – по четыре раза в каждую. Он встретил мою радость мягко, но без восторга и освободился от моих объятий.
– Есть только еще одно замечание, Марк Туллий: мы спустимся с гор, лишь когда Сенат соберется и примет закон публично, и не раньше.
– Им и собираться не надо, – заявил я, довольный результатом своей миссии. – Вопрос об амнистии решен. Распоряжение можно будет подписать, как только…
– Я говорю тебе о законах, а не об амнистиях, – прервал меня Либертус. – Мы присоединимся к римской армии, когда Сенат проголосует за отмену рабовладения.
Я стоял с открытым ртом, как полный идиот, потому что не мог поверить его дерзости.
– Сенат должен проголосовать за отмену этого преступного института, осудить его и начать искоренять, – продолжил Либертус. – Он должен дать две недели срока для освобождения всех рабов города, Лация, Италии и всех римских провинций, а через пятнадцать дней всех рабовладельцев, не подчинившихся закону, распнут на крестах. Все люди станут свободными. Кроме того, Рим должен заявить, что является врагом любого царства или республики, где сохраняется рабовладение.
– Но, но, но, – пробормотал я, – они никогда не примут подобного закона!
– А, собственно, почему? – возразил Либертус. – Мы им необходимы. Они должны выбрать, что им больше нравится: такая реформа или смерть. И кстати, довольно мучительная.
Я перевел взгляд на Палузи, а потом на Ситир: было ясно без слов, что оба поддержали это безумное предложение. Но, по крайней мере, теперь я получил не отрицательный ответ.
Ситир смотрела на меня не мигая. В уголках ее губ промелькнула чуть заметная улыбка. Но все же она мне улыбнулась.
В Африке я попросил помощи у отца, но не получил; в подземном царстве я обратился за поддержкой к Богу, но тот оказался бессилен. Да, Прозерпина: в этой жизни мы можем рассчитывать лишь на тех, кто любит нас втайне.
Когда я передал триумвирам и Цицерону предложение Либертуса, больше других разъярился и возмутился, как ни странно, именно мой отец. Мы вчетвером собрались в одной из комнат нашего дома в Субуре. Цицерону не сиделось на месте – он метался из угла в угол, как тигр в клетке, и кричал, не ожидая ответа от остальных:
– Рабы! Это люди ущербные, что делает их подобными детям, сумасшедшим и женщинам! Как нам могло прийти в голову вести переговоры с этим сбродом? Как они могут рассчитывать, что мы примем подобный закон?
– Они сознают, что сила на их стороне, – заметил Цезарь. – У нас нет другого выхода, и они это знают. Так уж устроен мир.
– Ничуть не бывало! – возразил Помпей. – Мы – это Рим, и какой-то раб не может отдавать приказы самым могущественным оптиматам Рима. Именно так устроен мир!
– Увы. Так было бы, если бы, топнув ногой, ты добился того, чтобы по всей Италии встали легионы солдат, – съязвил Цезарь, напоминая Помпею его собственные слова.
Они заспорили, но Цицерон прервал их перебранку и захотел выслушать еще одно мнение – мое:
– Марк, ты был там, у рабов, у подножия Везувия, и знаешь их. Скажи, с этим Либертусом можно поторговаться и немного изменить его условия?
– Нет, – категорически ответил я. – Этот человек не станет торговаться. Более того, мне с огромным трудом удалось убедить его пойти на эту уступку. Я уверен, что он не изменит своего мнения.
– Какая низость, какая подлость… – бормотал Помпей, чьи полусонные глазки вроде бы разглядывали рисунок мозаичного пола.
– Может быть, Либертус и низкий человек, но весьма оригинальный, потому что он даже не поинтересовался десятью миллионами сестерциев.
– Это всего лишь рабы, – заметил Помпей. – Используем их, как нам будет угодно, и дело с концом.
– Ты думаешь, это так легко? – неуверенно спросил Цицерон.
– Обманем их! – настаивал Помпей, будто не услышав замечания моего отца. – Это жалкий сброд, перед этими людьми у нас нет никаких моральных обязательств, а речь идет о спасении Рима.
– А с чего ты взял, что они позволят себя обмануть? – вмешался Цезарь. – Кому они поверят? Тебе? Мне? Цицерону, который сравнивает их с детьми и с сумасшедшими?
– Да и как можно их обмануть? – отрезал Цицерон. – Либертус был рабом, и тысячи людей в Риме поддерживают его. Наверняка у него здесь полно шпионов в домах сенаторов, даже среди тех, кто подметает пол в Сенате. Если мы попробуем обмануть его, он узнает об этом раньше, чем мы сами.
Они снова заспорили втроем и на сей раз перешли на крик. Я слушал их ругань, пока Цицерон не взял меня за локоть и не проводил до двери:
– Подожди нас снаружи, Марк, но не отходи далеко, ты можешь нам понадобиться.
Я вышел из комнаты. Хотя дверь была очень толстой, она не заглушала их криков. Мне захотелось выйти в сад и открыть книгу. Чтение под аккомпанемент их спора меня успокоило и порадовало. Поэт мог бы описать мое состояние в самых жестоких строках своей поэмы: «О, как прекрасна буря! И с берега какое наслажденье наблюдать за тяготами тех, кто нынче в море».
Через некоторое время они позвали меня снова. Все трое немного успокоились, хотя и не совсем, и смотрели на меня пристально, не говоря ни слова. Их пристальное внимание к моей персоне показалось мне странным.
– Марк, – спросил меня Цицерон, – как бы поступил ты?
– Я? – Мне пришлось сделать вид, будто этот вопрос меня удивил, но ответил без тени сомнения: – Я бы заключил союз с Либертусом и без колебаний принял его закон.
– Рабовладение – это не просто институт, это сама суть Рима! – воскликнул Помпей. – Мы не можем представить себе жизни без него.
– Вам придется сделать это усилие, – спокойно ответил я. – А если не это, то что нас ждет?
Все прекрасно знали: смерть в пасти тектоников. Мой отец сказал мне:
– Мы не сможем принять такой закон, даже если захотим. Весь Сенат воспротивится.
– Почему? – спросил я. – В Сенате есть три группировки: одну возглавляет Цезарь, вторую Помпей, а третья осиротела после гибели Красса. Но я уверен, отец, что эти сенаторы будут рады, если их деятельность будет направлять столь уважаемый человек, как Марк Туллий Цицерон.
Он вскочил в негодовании:
– Мы в Риме, Марк, а не в какой-нибудь восточной тирании и можем представлять группу сенаторов, а не приказывать им. Тем более если этот приказ противоречит их совести.
Я пожал плечами:
– Или вам удастся обуздать совесть сенаторов, или тектоны сожрут нас живьем. А у них в пастях три ряда зубов.
С этими словами я в свою очередь встал во весь рост и продолжил:
– Отец, ты всегда говорил: измениться или умереть. Вся жизнь – это перемены и преображение. Человеческие существа меняются, и человеческое общество тоже. Рим стал великим государством, потому что всегда умел приспосабливаться. Сначала мы были царством, но затем изгнали царей, чтобы превратиться в республику. Каждый враг, с которыми нам довелось столкнуться, менял нас – и всегда к лучшему. А сейчас тектоники – самые ужасные противники, каких только можно вообразить, – вынуждают нас к новой и революционной перемене: отменить рабство и превратиться в сообщество свободных людей.
Цицерон снова сел. И знаешь что, Прозерпина? На лице его заиграла счастливая улыбка. И тут я понял: мой отец задавал мне вопросы только для того, чтобы я высказал все то, что думал он сам. Потом Цицерон обратился к Цезарю и Помпею:
– Вы видите? Это неизбежно. Нравится нам такое решение или нет, но принять его необходимо. Необходимо!
Цезарь и Помпей старались избежать его взгляда.
– Мне нужен ваш утвердительный ответ! – потребовал Цицерон.
Оба кивнули, и мой отец произнес своим громовым голосом:
– Прекрасно. Я подготовлю речь.
16
Цицерон готовил речь три дня и три ночи. Я никогда раньше не видел, чтобы он с таким рвением отдавался своему делу и был при этом так сосредоточен и доволен собой. На короткое время он вновь стал прежним Цицероном, и даже наши отношения несколько улучшились, – по крайней мере, в те редкие минуты, когда мы встречались, тон его был дружелюбнее. Виделись мы нечасто, потому что он все время проводил в своем кабинете или в саду, где в одиночестве репетировал свою речь.
Я же развлекался тем, что читал и перечитывал последнее послание Богуда. В целом там были хорошие новости. Богуд последовал моему совету: спрятал свой народ в горах Антиатласа, а сам возглавил войско из десяти тысяч нумидийских всадников. Я тебе уже рассказывал, Прозерпина, что, когда тектоны двигались по Мавретании, Богуд разумно решил не давать им бой, располагая такой маленькой армией. В своем послании он писал, что надеется в скором времени добраться до италийских берегов: Сенат и Цезарь подтвердили, что посылают корабли, дабы перевезти его самого, его нумидийцев и их лошадей. (Доставить по морю такое количество животных было задачей непростой, но она непременно требовала решения. От нумидийца без его африканской лошадки толку было не больше, чем от стрелы без лука.) Кроме того, он поведал мне о небольших стычках с тектонами, которые закончились весьма успешно.