Ты, наверное, спрашиваешь себя, Прозерпина, с каким неприятелем сражался Богуд, если легионы тектонов уже переправились у Геркулесовых столпов и оставили позади Мавретанское царство. Я тебе отвечу: с дублетами.
Пока подземные легионы двигались по мавретанским землям, «родилось» немало тектонов. Как тебе уже известно, тектоники называли этих новых существ, появлявшихся из других особей, словом, которое можно приблизительно перевести с их языка как «дублет», потому что они были почти точными копиями исходного экземпляра, из которого возникали и от которого отделялись. Когда такой дублет окончательно отделялся от первого, он некоторое время оставался лежать на земле, и никто не помогал ему подняться. (Я помню, как увидел появление дублета впервые и по наивности спросил у тектона, от которого новый экземпляр отделился, почему тот не поможет новенькому. Тектон ответил: «А зачем?»)
Когда дублет отделялся, его покрывала оболочка, похожая на коровью плаценту, только еще более отвратительная и вонючая. Затем на протяжении половины суток или полутора дней дублет учился дышать, управлять движением своих конечностей, держать равновесие, а кроме того, избавлялся от плаценты. Каким образом? Естественно, он ее съедал. Поэтому можно сказать, что первым кормом тектона был он сам. (Пока я пребывал в плену у чудовищ, мне нередко доводилось видеть первые часы жизни дублетов, и уверяю тебя, Прозерпина, что это зрелище всегда казалось мне отвратительным и зловещим.) Они вставали на ноги постепенно, как только что появившиеся на свет животные, но с одной разницей: когда их тело принимало вертикальное положение, они призывали к себе насекомых, которые водились вокруг, и те послушно являлись на зов, тысячами заползали на их туловище, покрывая его целиком, а потом сплетались лапками и превращались в первую одежду нового тектона.
Как ты можешь догадаться, Прозерпина, пока все это происходило, дублет был существом чрезвычайно уязвимым. В их подземном мире это никакого значения не имело: дублет спокойно приходил в себя и, когда был окончательно готов, становился новым членом республики тектоников, которая таким образом получала нового полноправного, взрослого и подготовленного гражданина. Однако у дублетов, появлявшихся на свет во время военных кампаний, могли возникнуть серьезные проблемы. На вражеской территории, когда войско находилось далеко от дома, новеньким надо было подсуетиться, если они хотели присоединиться к легионам сородичей, потому что никто не останавливался, чтобы их подождать. Как я уже говорил, Прозерпина, тектоны не питали никаких нежных чувств ни к дублетам, ни к остальным членам своего племени, поэтому новым экземплярам приходилось действовать в одиночку. Пожалуй, я больше не буду распространяться на эту тему. Скажу тебе только, что однажды я спросил у самого Нестедума, как они могут быть столь равнодушны к существам, порожденным их собственными организмами. Нестедум удивленно вылупил на меня свои глазищи – он не понял смысла моего упрека. «Мы к ним относимся весьма уважительно, – сказал он. – Мы их не едим».
Одним словом, Прозерпина, когда Богуд говорил мне о стычках, он имел в виду встречи с сотнями и сотнями дублетов, родившихся, пока войско тектонов двигалось по Мавретании, и отставших от армии.
Богуд не стал нападать на длинную колонну тектонов, а следовал за ней подобно тому, как гиена крадется за стадом буйволов. Это позволяло ему избежать столкновения с основными силами врага, но давало возможность уничтожать дублетов, которых тектоны оставляли у дороги. Некоторые еще барахтались, выбираясь из своей оболочки, другие пожирали ее или пытались встать на ноги, хотя их кости не успели затвердеть. Были и такие, которые уже бежали, как косули, стараясь догнать хвост войска. Но нумидийские кавалеристы, естественно, настигали их и убивали ударами своих копий.
И еще одна важная деталь: Богуд и его солдаты отличались наблюдательностью и заметили ту же самую закономерность, о которой я тебе уже говорил, Прозерпина: после обильных пиршеств появлялось гораздо больше дублетов, чем обычно.
Ибо чудовищам все-таки удалось отведать мяса мавретанцев. Несмотря на разумные советы царя, во владениях Богуда тоже случились массовые убийства людей – например, в городке Рахнем. Несмотря на приказы и предупреждения Богуда, его обитатели отказались покинуть свои дома. Ты спрашиваешь почему? Кто его знает. То ли потому, что угроза показалась им слишком невероятной и они в нее не поверили, то ли потому, что испокон веков люди совершают глупости. И как бы то ни было, Прозерпина, люди – странные создания.
Говоря коротко, десять тысяч жителей остались в городе, у которого даже не было стен. (Отец Богуда приказал разрушить укрепления всех городов в своих владениях, потому что никогда не мог поладить с городскими властями и боялся, что за крепостными стенами решит спрятаться какой-нибудь мятежник.) Увы, не стоит и говорить, что́ произошло в многострадальном Рахнеме. Перефразируя знаменитое изречение Цезаря, можно сказать, что тектоны пришли, увидели и позавтракали. А потом двинулись дальше. Богуд был в ярости: с одной стороны, его поразило варварство тектоников, а с другой – это нарушало все его стратегические планы. Он не хотел встречать врагов хлебом и солью (то есть человеческим мясом и свининой), чтобы отсутствие провизии истощило их силы. Но пока на пути тектонов встречались такие города, как Рахнем, они могли ни о чем не беспокоиться и дойти до Рима, вовсе не страдая от голода.
Однако самое значительное событие, дорогая Прозерпина, случилось некоторое время спустя. Через три дня после пиршества в Рахнеме солдаты Богуда заметили, что на обочинах дороги стало появляться гораздо больше дублетов, чем обычно, и нумидийцы не успевали с ними расправляться. Сотне новых чудовищ даже удалось объединиться и укрыться за стенами небольшого сельского хутора. У дублетов, которые еще не обзавелись оружием, не оставалось никак шансов на спасение. Однако Богуд не хотел терять время на осаду и, будучи хитрым африканцем, поступил следующим образом: привязал к кольям пару свиней и стал ждать. Алчные и прожорливые дублеты не могли долго выдержать это зрелище, вышли из-за стен и набросились на животных толпой, словно стая стервятников на падаль. И вот тогда нумидийцы бросились в атаку.
Тем временем Цицерон по-прежнему не выходил из своих покоев и работал над речью, которая должна была изменить римскую историю (и спасти Рим). С одной стороны, меня одолевало нетерпение, но с другой – я им восхищался. Мое нетерпение объяснялось тем, что с каждым днем тектоники оказывались все ближе, но выдержка и спокойствие духа моего отца были исключительными. Поговаривали, что тектоники уже преодолели Альпы. Подобно тому как Ганнибал в суровых условиях такого перехода потерял почти всех своих слонов и множество лошадей, чудовища сначала лишились почти всех гусеномусов, а потом и многих тритонов. Но так или иначе, подобно Ганнибалу, они смогли перейти через Альпы и теперь двигались к Риму. Это было ясно как день.
Однако мой отец не спешил, и я, внушая ему, что у нас почти не осталось времени, слышал в ответ только это изречение:
– Чудовище, перед тогой склонись.
(Скромность была ему несвойственна – он лишь несколько изменил собственную фразу, произнесенную по другому поводу: «Меч, перед тогой склонись»[92].)
Когда до заседания Сената, на котором следовало принять важнейшее решение, оставался только один день, Цицерон наконец вызвал меня к себе.
– Я хочу, чтобы ты это прочитал, – сказал отец, протянув мне длинный текст.
Речь показалась мне великолепной, потрясающей. И поверь, Прозерпина, во мне говорила не сыновняя любовь. Так я ему и сказал.
– Ты меня не понял, – ответил мне Цицерон. – Я не спрашиваю твоего мнения, а прошу, чтобы ты прочитал ее завтра в Сенате. Ты, а не я.
Можешь ли ты, Прозерпина, понять охватившие меня чувства? Мой отец, сам Цицерон, просил меня прочитать важнейшую речь в пятисотлетней истории города.
– Нет, я не могу заменить тебя, – сказал я сдавленным голосом. – Никто не может.
– Ты мой сын и не заменяешь меня, а продолжаешь мое дело. Я – это Рим, а ты – будущее Рима. Я написал речь, а ты ее прочитаешь.
Как ты понимаешь, Прозерпина, я отчаянно сопротивлялся, но он посмотрел мне в глаза и сказал:
– Подумай, Марк. На протяжении моей долгой политической карьеры я нажил много врагов, а ты, напротив, новичок, и никто на тебя зла не держит. Ты произведешь на них хорошее впечатление, и только так они проголосуют за эту реформу.
Вот в чем трудность отцовства: мы обычно требуем от наших родителей быть такими, какими хотим их видеть, хотя на самом деле можем только просить их сделать то, что в их силах. И ничего больше. Я ждал от Цицерона невозможного утешения, потому что испытал муки, которые перенести невозможно. Но если даже я сам не находил в себе сил осмыслить все ужасы той пропасти, в которую мне пришлось погрузиться, как мог я требовать от него пролить свет в ее глубины? Нет, хотя мой отец, вероятно, был лучшим из римлян, он не был богом. И даже боги не всесильны. Хороший отец не может быть хорош во всем и всегда – хороший отец просто дает своему сыну лучшее, что у него есть. И сейчас в доказательство своей любви Цицерон вручал мне свой самый прекрасный дар – ораторское искусство.
На следующий день, когда мы входили в Сенат, у меня дрожали колени; и уверяю тебя, Прозерпина, что это не преувеличение, потому что предвидеть исход этого заседания никто не мог. Сенату предстояло проголосовать за отмену рабовладения, и результат голосования был непредсказуем. Безусловно, Цицерон, Цезарь и Помпей подготовили почву, но полной уверенности в успехе ни у кого не было. Позволь объяснить тебе почему.
Чтобы не слишком вдаваться в подробности, Прозерпина, я сказал тебе, что каждый из трех членов триумвирата контролировал треть сенаторов, однако это не совсем точно. Нельзя сказать, что триумвиры имели власть над тремя группировками, – скорее они до некоторой степени могли оказывать влияние на своих сенаторов. Этим влиянием нельзя было пренебрегать, потому что их связывали узы дружбы, взаимные услуги, корыстные интересы, родство и общая история. Но не более того. Поэтому между тремя фракциями не было четких границ, и во время политических дискуссий они нередко стирались. При голосовании члены одной фракции могли отдать голоса противникам, особенно если при этом получали какую-то выгоду. И самое главное: во всем цивилизованном мире не существовало более коррумпированного сообщества, чем римский Сенат. Мой отец считал, что из шестисот сенаторов только шестеро были неподкупными. Когда Цицерон оказывался в узком кругу друзей, он позволял себе такую игру слов: из шести сотен отцов отечества только шестеро не являются «педерастами», то есть не насилуют своих сыновей (граждан Республики).