Но за этими саркастическими высказываниями он не мог скрыть гнева и разочарования, которое вызывала в его душе низость римских аристократов, потому что их поведение было омерзительным. Во время войны с Ганнибалом богатые римляне соревновались, кто купит больше облигаций Республики, то есть отдавали свои деньги в долг без процентов, хотя в то время по обычным кредитам проценты могли доходить до тридцати. Что изменилось три поколения спустя? Наверное, главная перемена заключалась в том, что Рим стал владеть всем миром и деньги решали теперь все.
– Поиск выгоды, – горько жаловался Цицерон. – В этом наша беда.
Он был прав, но я все же видел проблеск надежды. Я вспомнил старого Эргастера и его рассказ о крахе Карфагена и сказал:
– Мы стали похожи на карфагенян, которые мечтали только о деньгах, и однако, отец, какими бы порочными мы ни были, нам удалось сделать то, что они сделать не сумели: мы изменились. Рим отменил рабовладение.
– Да, пожалуй, ты прав, – вздохнул Цицерон.
И наконец, оставался Либертус.
Пока решался спор о назначении главнокомандующего, Цезарь неофициально распоряжался всеми делами в армии и – тоже неофициально – поручил мне поддерживать связь с повстанцами. Однажды он отправил меня в их лагерь с весьма затруднительной миссией: он хотел, чтобы Либертус передал под его начало всех своих ахий! Я только фыркнул: нетрудно было догадаться, каким будет ответ.
Первым человеком, которого я встретил по приезде в лагерь, был Палузи. Он сидел на бревне с грустным видом и от скуки вытачивал ножиком какую-то фигурку из дерева. Прежде чем заговорить с ним о Либертусе, я спросил, где Ситир.
– Вон она, – сказал он.
Его палец указывал на ахию, которая сидела на земле спиной к нам и вместе с группой из пяти мужчин и женщин ела заячье жаркое из большого горшка. Я с радостью поспешил туда и положил руку ей на плечо. Она обернулась, но это была не Ситир, а другая ахия, совершенно на нее не похожая.
Усиленные тренировки изменяли фигуры ахий по-разному, и в данном случае превратили незнакомку в некое подобие гладиатора. Теперь, когда я увидел ее вблизи, мне показалось, что вся она до самых бровей состояла из мускулов. Ну и женщина! Мне вспоминается, что я отпрянул, точно кот, вдруг наткнувшийся на змею. Наверное, со стороны это выглядело смешно, потому что за моей спиной раздался хохот Палузи. Оказалось, что в Африке умеют шутить не хуже, чем в Субуре.
Я подошел к нему, сжимая кулаки от ярости.
– Ну как? – с издевкой сказал он. – Разве она не красива?
– Ей, чтобы стать красивой, надо есть не зайцев, а сливы!
(Я придумал этот каламбур, Прозерпина, потому что дословный перевод с латинского языка смысла не имеет: на латыни получается непередаваемая игра слов, потому что lepus значит «заяц», а lepos – «красота», и звучат они почти одинаково.) В качестве извинения за свою шутку Бальтазар угостил меня глотком горячего вина. Ожидая Либертуса, мы предавались воспоминаниям о прошлом, о Логовище Мантикоры и о том, что случилось после того, как тектоны утащили меня в недра земли.
– Когда ты исчез, Либертус сразу стал свободным человеком и прямо там, на обожженных солнцем пустошах, заговорил смело и открыто. И как же прекрасно он говорил! Слова, лившиеся из его уст, внушали людям любовь и дарили силы. Да, именно это они порождали: любовь и силу.
– А еще он подстрекал вас разрушить Рим, – заметил я.
– О, вовсе нет! Все было совсем по-другому, – поправил меня Палузи. – Сначала он говорил только о свободе и об ужасах рабства. Ситир решила последовать за ним, и рабы старого Эргастера, оставшиеся без хозяина, – тоже. Мы стали обходить угодья крупных землевладельцев провинции и всюду обращались к людям с теми же словами. Многие рабы бросали свои мотыги и присоединялись к нам. Надсмотрщики, завидев ахий, не решались пускать в ход свои кнуты. В то время Сервусу хотелось только освободить как можно больше рабов, он даже и не думал менять имя. Это беглые рабы начали называть его Либертусом, а не Сервусом. С каждым днем нас становилось все больше и больше. Когда губернатор послал против нас свои войска, я сам возглавил наших людей, и нам без труда удалось одержать победу. А вот после этого Либертус действительно заговорил о разрушении Рима. Он ненавидел Рим, потому что ненавидел рабство.
Бальтазар Палузи немного помолчал, а потом продолжил свой рассказ:
– Я тоже попал под влияние Либертуса и последовал за ним – я полюбил этого человека и хотел увидеть великие события. Когда мы подошли к стенам Утики, он попросил меня возглавить всю армию.
Палузи с самого начала стал командовать войсками и оказал этим неоценимую помощь делу Либертуса. Тот был символом революции, произносил пламенные речи и обдумывал стратегию движения рабов, которые должны были осуществлять его планы. Приверженцы Либертуса внимали его словам, словно он был полубогом. Однако именно Бальтазар Палузи давал им практические указания, по крайней мере в военных делах. Многие даже называли его уважительно «суфетом», потому что его родиной была Северная Африка. И он оказался неплохим генералом: его армия оборванцев захватила и Проконсульскую Африку, и Сицилию.
В этот момент появился Либертус. Он сел рядом, и я передал ему пожелание Цезаря: передать под его командование всех ахий армии рабов.
Если ты помнишь, Прозерпина, сразу после начала мятежа Либертуса среди последователей религии Геи началось некое подобие гражданской войны. Примерно половина монахов и ахий заявили о своей верности «земным органам власти», как они называли Республику, а другая половина встала на сторону Либертуса и его сторонников. В результате на службе Рима оказалось около шестидесяти ахий, а около сорока поддерживали повстанцев. Цезарь хотел их объединить.
Услышав это предложение, Палузи в негодовании закричал Либертусу:
– И не вздумай даже! Ахии – наша самая главная сила в военном отношении.
– Если не создадим единого командования, мы обречены на поражение, – сказал я и посмотрел на Либертуса. – Цезарь объяснил мне это так: нам необходимо объединить всех ахий по очень простой причине – когда человек хочет нанести сильный удар, он не бьет противника всеми пальцами по очереди, а сжимает их в кулак.
Либертус слушал меня, но ничего не отвечал.
– А откуда нам знать, не предаст ли нас Цезарь? – не успокаивался Палузи.
– Цезарь очень талантливый генерал, – сказал я, – но даже самый лучший военачальник не может победить противника, если у него в распоряжении нет войска.
Палузи предостерег Либертуса:
– Если ты передашь им ахий, они разоружат нашу армию без боя! Большая часть наших солдат ослабли от голода и с трудом держат в руках копья, и вдобавок так плохо обучены, что не умеют держать строй.
Мне было понятно беспокойство Палузи: остаться без ахий для генерала было так же ужасно, как для непорочной жрицы храма Весты лишиться девственности.
Наконец Либертус заговорил:
– Почему я должен доверять Юлию Цезарю?
Я ответил откровенно:
– По той же причине, что и я: у нас нет другого выхода.
Либертус обдумывал свое решение прямо там, на наших глазах, и мы видели его мучения. В его голове мои доводы и сомнения Бальтазара сражались, как два гладиатора на арене цирка. В конце концов он произнес:
– Хорошо. Согласимся на этот шаг.
Палузи схватился за голову:
– Нет! Но почему же?
– Сенат отменил рабовладение, – ответил ему Либертус. – И будет справедливо, если мы ответим на их жест таким образом.
В эту минуту к нам подошла Ситир и встала рядом с Либертусом, который обнял ее за талию.
– Уведи с собой всех, кроме Ситир, – велел он мне. – Если битва кончится нашим поражением, она меня убьет. Мне не хочется стать жертвой зубастых тектонов, а сенаторов – тем более.
И вот тут, дорогая Прозерпина, случилось неожиданное – один взгляд. Им обменялись мы с Ситир, и, вместо того чтобы согласиться и уйти, я сказал:
– Это должна решить она сама.
Слова, которые мы произносили, дорогая Прозерпина, не отражали всего смысла этой решающей минуты. Все четверо осознавали, что на самом деле Ситир решала не чисто военный вопрос – присоединиться к легионам Цезаря или сражаться вместе с рабами; она делала совсем иной выбор. Я сказал ей:
– Ситир Тра, хочешь остаться с Либертусом или уйти со мной?
Ее минутное молчание показалось мне вечностью. Наконец она посмотрела на Либертуса и произнесла:
– Мне кажется, я уйду с Марком Туллием.
Перед отъездом, пока ахии собирались в дорогу, я издалека наблюдал за Либертусом, который разговаривал с больными солдатами, подбодрял их и утешал. Этот великий человек и прекрасный вождь только что потерял Ситир Тра – свою любимую женщину и соратницу. И она покидала его ради того самого человека, у которого он несколько лет назад был в рабстве. Ненавидел ли меня Либертус, жаждал ли мести? Нет, он понимал, что настоящий лидер не может себе позволить быть злопамятным.
Я вернулся в Рим с четырьмя десятками ахий, которые следовали за моей лошадью. Цезарь был приятно удивлен:
– Вот это да! – воскликнул он, увидев меня. – Оказывается ты умеешь добиваться невозможного, Марк Туллий Цицерон! В следующий раз надо будет отправить тебя к кротикам: может быть, тебе удастся убедить их изменить диету и впредь питаться спаржей и брюквой вместо свинины и человечины.
(Я тебе уже говорил, Прозерпина, что Цезарь тоже много лет жил в Субуре.)
Цезарь разместил ахий, которых привел я, вместе с теми, которые ранее присягали на верность Республике, и теперь их была почти целая сотня. Видеть такое количество ахий в одном месте было странно, потому что обычно они жили уединенно. Сама философия ахий и миссия, порученная им в этом мире, не предполагали их скопления, поэтому наблюдать за такой большой толпой этих людей было так же любопытно, как если бы нам представилась возможность вдруг увидеть несколько маяков на одной скале, стаю орлов или стадо единорогов, ибо природа этих строений или живых существ сугубо индивидуальна и предполагает уединение. Но какая от них исходила энергия, какая сила, какая мощь! Каждое утро они собирались на Марсовом поле и приступали к тренировкам. Какое это было великолепное зрелище, Прозерпина! Все эти совершенные тела двигались слаженно, упражняясь в необычайной боевой технике! Простой люд стихийно собирался вокруг, чтобы поглазеть на ахий; их присутствие в городе вдохновляло всех римлян – и богатых, и бедных.